ВИССАРИОН БЕЛИНСКИЙ
ВИССАРИОН БЕЛИНСКИЙ
В первые дни своего возвращения в Санкт-Петербург Айвазовский, желая устроить себе удобную мастерскую в центре Петербурга, начал подыскивать просторное помещение. На Караванной улице сдавалась квартира, которая пришлась ему по душе.
Айвазовский уже хотел дать задаток дворнику, показывавшему ему комнаты, и сказал, что на днях переедет.
Дворнику не понравилась такая поспешность. Ему даже показалось подозрительным, что наниматель квартиры не торгуется и сразу согласился на высокую цену. Поэтому он спросил о его занятиях, чтобы доложить хозяйке дома.
— Живописец Айвазовский, — ответил художник.
— Тэк-с, — угрюмо отозвался дворник. — Это дело неподходящее, и как угодно, но фатеры я вам, сударь, сдать не могу.
— Это почему же? — удивился озадаченный художник.
— А потому, что хозяйка строго-настрого запретила пущать в дом мастеровых. Еще вчера портному отказала.
Айвазовский, которому квартира очень понравилась, начал убеждать дворника, что он не мастеровой, а художник.
— Понимаем мы это, — внушительно отвечал дворник, — а все же, значит, мастеровые по малярному цеху. Фатеру загрязните так, что после и не очистишь. Нет уж, извините, а сдать фатеру не могу-с.
Айвазовский не рискнул после этого вести переговоры с самой хозяйкой.
Петербург домовладельцев, квартальных, будочников являлся оплотом властей предержащих. Им всем не было никакого дела до живописца Айвазовского, своим талантом прославившего отечество в чужих краях. Они и не знали о нем. Для них он был просто маляром. Так же как Николай Васильевич Гоголь в их глазах был обыкновенным сочинителем, а композитор Глинка скоморохом.
А в это время петербургские художники, литераторы, музыканты, артисты шумно чествовали вернувшегося на родину Ивана Айвазовского.
Приезд Айвазовского торжественно отмечали в мастерской Брюллова и на квартире у братьев Кукольников. Собрался почти весь литературный и художественный Петербург. Только отсутствие Глинки огорчало Айвазовского. Композитор находился в это время в Париже.
Но за пирами Карл Брюллов не забывал о заслугах Айвазовского перед русской живописью и напоминал об этом в Академии художеств. Там по-прежнему прислушивались к словам Брюллова.
В академии понимали: промедление в признании заслуг Айвазовского может быть дурно истолковано за границей (недовольство русского общества в расчет не принималось): Рим, Париж, Лондон, Амстердам удостоили художника высоких похвал и почестей. Художник имел право на сочувственный прием в воспитавшей его академии.
Старый заступник Айвазовского профессор Александр Иванович Зауэрвейд подготовил представление Совету Академии. Добрейший Александр Иванович не мог не вспомнить в этом официальном документе о тяжелых днях, пережитых Айвазовским, когда над ним тяготела царская немилость: «Когда грозная клевета французского художника Айвазовского задушить хотела, я не замедлил защитить его. Всему свету известно, что спасло русского художника и побудило его развить свои огромные способности».
Александр Иванович красноречиво перечислял заслуги Айвазовского в чужих краях: «Приобревши себе имя в Италии и в Париже, славу первого художника в Голландии и Англии, объехавши Средиземное море до Мальты, занимавшись в Гибралтаре, Кадиксе и в Гренаде, заслужив похвалу и награды, как ни один из пенсионеров не имел счастия когда-либо себе приобресть, я себе в обязанность поставлю предложить, во уважение упомянутых достоинств, вознаградить его званием академика».
Через девять дней после этого, 13 сентября 1844 года, Совет Академии художеств единогласно присвоил Айвазовскому звание академика.
А еще через несколько дней Айвазовский был причислен к Главному Морскому штабу в звании первого живописца и с правом носить мундир Морского министерства «с тем, чтобы звание сие считать почетным…»
Ему было поручено написать виды русских портов и приморских городов: Кронштадта, Петербурга, Петергофа, Ревеля, Свеаборга, Гангута.
Айвазовский отдался новой работе с неутомимой энергией и удовольствием и в несколько месяцев выполнил этот нелегкий труд.
Художник в то же время писал много других картин. Петербургские аристократы, падкие на всякую моду, наперебой стремились иметь у себя картины Айвазовского.
Айвазовскому заказали картины граф Виельгорский, граф Строганов, князь Гагарин, министр юстиции граф Панин и многие другие вельможи.
В петербургских гостиных особенно много говорили о картинах, приобретенных у Айвазовского графом Паниным. Это были картины «Вид Неаполя с группою рыбаков, слушающих импровизатора» и «Лунная ночь в Амальфи».
Воспоминания о милой стране и добрых друзьях переполняли Айвазовского, и он вложил в эти картины всю свою любовь и благодарность к Италии, ее природе, людям.
Когда Айвазовский писал «Лунную ночь в Амальфи», ему припомнилось детство. Часто тогда ему снилось море. Во сне оно казалось более волшебным и таинственным, чем в действительности. А уж совсем были сказочны деревья на берегу и легкие балкончики домов, как бы висящих над самым морем. По веревочным лестницам из золотого шнура на балконы взбираются из причаливших лодок юноши в темных плащах с гитарами.
Эти сны детства никогда не исчезали из памяти художника. Нередко ему удавалось перенести настроение детских сновидений в свои картины. Особенно ему это удалось сейчас при изображении лунной ночи в маленьком итальянском городке Амальфи. Это была такая романтическая ночь, что она могла расшевелить самое очерствевшее сердце, равнодушное к природе, искусству, вообще к добру и красоте.
Картина действительно потрясла самого графа Панина, поражавшего своей черствостью и холодностью даже бездушных петербургских аристократов.
При виде этой очаровательной картины у министра юстиции что-то шевельнулось в душе. Граф вспомнил, что и он когда-то был ребенком, и ему тоже снилось необыкновенно красивое. А может быть, это ему только показалось…
Впервые в своей жизни Панин расчувствовался, послал подарок художнику дорогую чайную чашку севрского фарфора и несколько кустов цветущих розанов.
Все это происходило ранней весной, и кусты цветущих розанов говорили об особом благоволении к живописцу.
Картины Айвазовского были в центре внимания великосветского Петербурга. Граф Виельгорский завидовал графу Панину. Сам царь отправился смотреть их в дом к министру юстиции. Передавали слова царя: «Они прелестны! Если бы можно было, то, право, я отнял бы их у Панина».
Эти слова Николая I облетели петербургские салоны. Светские женщины устроили за Айвазовским настоящую охоту. Они проявляли колоссальную изобретательность, шли на всякие ухищрения, лишь бы заманить его хотя бы на один вечер в свои салоны. От многих приглашений Айвазовский не мог отказаться. Он начал часто появляться в салоне княгини Одоевской. Собственно говоря, Айвазовский приходил к князю Владимиру Федоровичу.
Давно уже так повелось в доме Одоевского: у него в кабинете или в библиотеке собираются его гости, а в гостиной у княгини Ольги Степановны свои.
В начале вечера, когда в гостиной Ольги Степановны еще никого не было, Айвазовский мог беспрепятственно наслаждаться беседой и музыкой в кабинете хозяина, но как только у княгини собирались гости, приходил слуга и объявлял, что княгиня просит Ивана Константиновича к себе.
Однажды Айвазовский пришел к Одоевским раньше обычного. В кабинете сидели только Владимир Федорович и худощавый человек небольшого роста со светло-русой бородкой. Айвазовский его не знал. Незнакомец был увлечен разговором и не заметил вошедшего художника. Он дрожащей рукой поднес ко рту платок, чтобы заглушить мучительный кашель, и с большим трудом, но страстно продолжал прерванную речь:
— Отнимать у искусства право служить общественным интересам — значит не возвышать, а унижать его, потому что это значит делать его предметом какого-то сибаритского наслаждения, игрушкой праздных ленивцев…
Новый приступ кашля, сотрясавшего все тело, заставил его умолкнуть. На платке, который он прижал к губам, показалась кровь.
Одоевский захлопотал, уложил гостя на диван и быстро поднес ему стакан заранее приготовленной соленой воды. Видно было, что гость здесь не впервые и хозяин озабочен его болезненным состоянием.
Через несколько минут больной почувствовал себя лучше.
— Ну вот, слава богу, обошлось, — облегченно вздохнул Одоевский. Впредь, Виссарион Григорьевич, покорно прошу больше щадить себя и не доводить до такого состояния по милости Айвазовского… Кстати, не угодно ли вам познакомиться с самим Айвазовским?
Одоевский сделал жест в сторону художника, застывшего у двери в недоумении от всего увиденного и услышанного. Но еще больше Айвазовского был смущен сам Виссарион Григорьевич Белинский.
Одоевский обратился к Айвазовскому:
— Должен огорчить вас, Иван Константинович: Виссарион Григорьевич только что скорбел о том, что ваши прелестные виды Италии, полные такой счастливой безмятежности, усыпляют чувство общественного долга у художника и у зрителей и лишают искусство его самой живой силы, то есть мысли… А остальное вы сами слышали.
Айвазовский был взволнован этой встречей. Он вспомнил, как в Риме вместе с Гоголем читал статьи Белинского. Их тогда захватила страстность, с какой критик писал об искусстве. И вот теперь он неожиданно встретился с Белинским, со знаменитым критиком, о котором всюду так много говорят — кто с любовью и уважением, а кто со злобой и ненавистью, как, например, Нестор Кукольник. И вдобавок встретился, когда Белинский так резко и непримиримо осуждал его творчество. А он-то думал, что его картины приносят людям радость.
Айвазовский, робея, как когда-то в студенческие годы, подошел к дивану, на котором лежал Белинский.
Виссарион Григорьевич удивился: он ожидал встретить самоуверенного модного художника, а перед ним был еще молодой человек, меньше тридцати лет, с очень симпатичным, умным лицом, украшенным черными бакенбардами.
Белинский приподнялся и сердечно пожал руку художнику.
В этот вечер Белинскому и Айвазовскому не удалось поговорить так, как им хотелось бы. Скоро начали приходить гости, и Белинский незаметно ушел.
Но после первой встречи Айвазовский стал искать новых встреч с Белинским. Несколько раз он видел его у Одоевского, всегда окруженного людьми. Виссарион Григорьевич до самозабвенья спорил о литературе. Однажды Айвазовский присутствовал при беседе, когда Белинский говорил о высоком назначении писателя.
— Благородно, велико и свято призвание поэта, который хочет быть провозвестником братства людей, — воскликнул Белинский и глаза его засверкали, — а у нас еще и по сию пору царствует в литературе благоговение к авторитетам, мы в литературе высоко чтим табель о рангах и боимся говорить вслух правду о персонах, у которых высокие покровители в гостиных и в иных местах. Говоря о знаменитом писателе, мы всегда ограничиваемся одними пустыми возгласами и надутыми похвалами. Сказать правду о таком писателе у нас святотатство. А этот знаменитый писатель за всю свою жизнь не только ничего не сделал для человека, но и не подумал о нем.
Вскоре после этой встречи с знаменитым критиком Айвазовский уединился у себя в мастерской. Знатные заказчики выражали неудовольствие: давно уже прошли сроки обещанных картин.
Светские дамы негодовали на забывчивость Айвазовского, переставшего бывать в их салонах.
Айвазовский писал новую картину. Когда работа была окончена, он через Одоевского условился о встрече с Белинским.
В назначенный день Айвазовский отправился к Белинскому. Под мышкой он держал небольшую завернутую в бумагу картину.
После обильного снегопада наступил легкий морозец, на меховые воротники и цилиндры прохожих падали последние снежинки.
На душе Айвазовского было светло и тревожно. Но и тревога была какая-то радостная.
Во дворе большого дома Айвазовский разыскал квартиру Белинского. Комнаты у Белинского были обставлены бедно, но содержались в безукоризненной чистоте. В гостиной и в кабинете было много цветов и книг. Белинский отказывал себе в самом необходимом, но на последние деньги приобретал книги и комнатные растения. Простые книжные полки тянулись вдоль стен кабинета и доходили до потолка.
Белинский принял Айвазовского в кабинете. Виссарион Григорьевич был в старом байковом сюртуке. Ему нездоровилось. Черты его лица заострились, а впалые щеки окрашивал чахоточный румянец.
Айвазовскому стало неловко. Он решил уйти и сказал Белинскому, что придет в другой раз, когда тот будет лучше чувствовать себя.
Но Белинский взял из его рук завернутую картину. Айвазовского он усадил в старое кожаное кресло, а сам уселся на диване.
Они разговорились, как давние знакомые. С каждой минутой они открывали друг в друге новые симпатичные черты. Айвазовский делился с Виссарионом Григорьевичем впечатлениями о чужих краях, рассказывал о Гоголе, об Иванове.
Белинский проявил большой интерес к работе Иванова. До него доходили известия, что художник без конца переделывает «Явление Христа народу», добиваясь совершенства, чтобы с предельной глубиной и выразительностью представить идею своей картины.
Айвазовский обрадовался, что разговор перешел к живописи. Он встал, подошел к своей картине и начал молча снимать плотную бумагу.
Белинский насторожился. Он любил живопись, особенно пейзажную, но требовал от художников, чтобы картины будили мысль, а не погружали ум и сердце в одно только бездумное созерцание чарующей природы. Белинский видел в Петербурге несколько итальянских видов Айвазовского. Его привела в восторг живопись художника, свет солнца и луны, заливающий его картины, прозрачная радужная глубина моря, чистые, сверкающие краски. Айвазовский показался ему волшебником, способным своей кистью создать целый мир идеального искусства. И он опасался, что это может увести художника от действительной жизни.
Когда Айвазовский освободил картину от последнего листа бумаги и повернул ее к свету, Белинский встрепенулся.
Художник изобразил группу людей, спасающихся после кораблекрушения. И хотя волнение морских вод еще не улеглось, в мужественных позах людей дышит такая воля к жизни, что в их победе над разбушевавшейся стихией можно не сомневаться.
— Ну, вот за это спасибо! — воскликнул Белинский, крепко пожимая руку Айвазовскому. — Я вижу, что для вас жизнь не только веселое пиршество, не праздничное ликование, но поприще борьбы, лишений и страданий.
Белинский еще долго восхищался картиной. Айвазовский слушал его с благоговением. Все эти дни, когда он, уединившись от всех в мастерской, трудился над картиной, перед его глазами неотступно стоял образ Белинского. Он шел сегодня к Виссариону Григорьевичу, как идут на последний заключительный экзамен или на исповедь к самому близкому человеку.
Белинский поднялся и начал ходить по комнате, потом закашлялся. Лоб его вспотел, и он схватился за грудь. К счастью, приступ продолжался недолго.
Айвазовский поднялся и хотел было проститься, но Белинский не отпустил его и опять усадил. Он долго глядел на Айвазовского, а потом заговорил мягко и тихо:
— Уезжайте отсюда, Иван Константинович. Погубит вас Санкт-Петербург. Не для таких, как вы, этот город. На днях у Одоевского говорили, что царь намерен заказать вам множество картин. Вы погубите свой счастливый дар на царских заказах и на заказах его вельмож. Рабство кругом здесь, а писать ваши творения необходимо на воле. Вот и уезжайте к своему Черному морю, подальше от царя, и трудитесь там для будущего. Будущее России прекрасно, и наши внуки и правнуки, которые будут свободны и счастливы, не забудут вас.
Белинский вдруг притянул к себе Айвазовского и обнял.
На улице мороз крепчал. Но Айвазовскому было жарко. Он расстегнул шубу. Мысли беспорядочно теснились в его голове. В ушах еще звучали последние слова Белинского. Решиться на бегство из Петербурга, поселиться в Феодосии, рядом с любимым морем… Как это было заманчиво и вместе с тем трудно! Отказаться от жизни в столице — и как раз тогда, когда к нему пришла слава, появились деньги, а в будущем ожидает еще больший почет! Да, но искусство… Прав Белинский; он сам убедился, как много времени отнимают у него светские обязанности. А счастье ему приносит только труд. Вот все эти дни, когда он писал картину и нигде не бывал, к нему вернулось давно не испытанное радостное удовлетворение. А разве Пушкин не мечтал вырваться из Петербурга и жить в деревне? Ему об этом рассказывал Одоевский. Да, Белинский прав… А Брюллов? Разве он здесь не угасает? Дали заказ расписать плафон Исаакиевского собора и велели запечатлеть там среди ангелов и угодников божьих членов царской фамилии. И Глинка… Одоевский ему как-то поведал, что Михаил Иванович от тоски уехал странствовать по чужим краям — никак не мог забыть, как издевалась столичная знать над его новой оперой «Руслан и Людмила». А все потому, что к народной музыке обратился. Для аристократии это — что запах дегтя.
Да, прав Белинский: тяжело творить в Санкт-Петербурге. Того и гляди, из славного художника превратишься в опального. Разве он сам этого не испытал в юности по навету Таннера? Ведь он еще тогда решил остерегаться не только царских немилостей, но и царских щедрот. Да, Белинский прав… Уехать, уехать отсюда!..
Данный текст является ознакомительным фрагментом.