«Харабат»

В одну из минут под хмельком

Я назвал его «кабачком».

Скажи я «мечеть» – и всяк бы дивился.

Ведь мало кто из поэтов там находился.

ЗИЯ-ШАХ (Предисловие к «Харабату»)

Для узника Магозской крепости почта была редкой, с нетерпением ожидаемой, радостью. Приходили вести издалека, из мира, где жили друзья, близкие, семья. Отец писал о своих делах, о безуспешных хлопотах, которые он предпринимал, чтобы вернуть сына, о здоровье семьи, о маленьких детях Кемаля. Друзья сообщали о политических и литературных новостях, присылали вновь вышедшие из печати книги, газеты.

В своем одиночестве Кемаль жадно перечитывал по много раз послания, набрасывался на книги, и тотчас же сам принимался писать, откликаясь на каждую строчку, на сообщенное ему событие. В эти минуты он чувствовал себя далеко от этих мрачных сырых крепостных стен, от унылого нагромождения могильных камней, от нездоровых, лихорадочных туманов, каждый вечер поднимавшихся над гнилыми болотами Кипра. Ему казалось, что он опять в кругу своих друзей и близких. Чтение и писание писем перевоплощалось в живую беседу. Мыслями он снова был в узких, наполненных народом комнатах «Ибрет», в горячих спорах с товарищами. Он так увлекался, что не скоро приходил в себя, когда посещение жандармов или новое неприятное распоряжение начальства крепости возвращало его к действительности.

Первый томик «Харабата», вышедший в 1874 году, он получил от кого-то из друзей с одним из почтовых пароходов. Сначала он жадно набросился на книжку, перелистывая одну за другой страницы, но скоро интерес сменился недоумением, затем гневом.

Как! Это тот Зия, перед талантом и авторитетом которого он преклонялся, с которым делил радости и горести, все невзгоды эмигрантской жизни, в которого ему все еще хотелось верить, несмотря на охлаждение их отношений после Лондона, – теперь поклонялся всему тому, что когда-то сжигал, и сжигал все то, чему когда-то поклонялся. Для Намык Кемаля это было ужасным ударом. Ему представлялось, каково должно было быть ликование всех этих старых пашей и шейхов, «чалмоносцев» и «староголовых», дворцовых лизоблюдов, мнивших себя единственными авторитетами в литературе, употреблявших все усилия, чтобы задушить начавшееся в ней движение за обновление. И каково отчаяние всех его друзей и учеников, которые видели в новой литературе мощное орудие обновления и спасения страны.

«На том месте, где должно было возвышаться стройное здание новой литературы, Зия воздвигает питейное заведение», – негодует Кемаль в одном из своих посланий.

Нужно ослабить этот эффект. Ударить по ренегату так, чтобы все поняли, что Зия – еще не вся турецкая литература, что его измена не способна повернуть назад колесо истории. Надо было немедленно скрестить оружие с этим новым врагом, нанесшим удар в спину тем, кто и так задыхался в беспросветном мраке реакции. И Намык Кемаль хватается за перо. Пусть он сам бессильный пленник, не знающий, удастся ли ему выйти живым из своего заточения, но его слово прозвучит на всю страну, и вся молодая Турция поймет, что «Харабат» не есть еще могильная плита над новой турецкой литературой.

Не падать духом! За работу! И без передышки, днями и ночами, в своей мрачной сырой комнатушке Намык Кемаль пишет критику на сборник Зия, озаглавив ее «Развалившийся кабачок».

Противники Кемаля распускали слухи, что единственной причиной его резкого выступления против Зии было то, что ни Кемаль, ни его друзья не фигурировали в «Харабате». Это была злостная клевета. Кемаль был человеком, которого менее всего трогали мелкие личные уколы и обиды. Он писал своим друзьям: «я понимаю, что Зия не мог поместить в „Харабате“ стихов автора, сидящего в Магозе. Прекрасно известно, что, будучи человеком, заживо похороненным на этом кладбище, я не мог огорчаться, что меня по этой причине не включили в „Харабат“ или не удостоили в нем похвал». О настоящей причине его гнева уже было сказано выше. Все его письма ясно подтверждают это.

Как и ожидал Кемаль, «Харабат» Зии послужил сигналом для других. Многие стамбульские газеты, еще недавно афишировавшие свое передовое направление, начали усиленно печатать старую поэзию. Почти все молчат, и только из далекой Магозы слышится энергичный голос протеста:

«Вместо того, – пишет Кемаль в одном из своих посланий, – чтобы говорить себе: мы служим литературе, печатая вещи, которые уже давным-давно обветшали, злоупотребляя метафорами, далекими от жизни и природы, гораздо лучше переводить западных литераторов и поэтов, произведения которых являются разумным и осмысленным искусством».

Напечатанное в одном из изданий это послание подняло бурю. На Кемаля посыпались обвинения в невежестве, вероотступничестве, западничестве, но это его не смущает. И все годы, проведенные в Магозе, он продолжает всю ту же энергичную борьбу.