ПЕРЕСЕЛЕНЦЫ И АБОРИГЕНЫ

ПЕРЕСЕЛЕНЦЫ И АБОРИГЕНЫ

Как выяснили советские исследователи, плотность населения в Сибири ко времени прихода русских в среднем была свыше 40 км² на одного человека, а в отдельных районах колебалась от 3 до 300 км2 на? человека- Известно, что племенам, живущим охотой, необходимо иметь на одного человека в среднем по 10 км² угодий, а скотоводам — по 1 км². Таким образом, при любом способе ведения хозяйства коренное население ни в XVII в., ни много позднее не могло освоить в полной мере гигантские пространства Северной Азии. Однако огромные размеры и ничтожно малая плотность населения края еще не являлись гарантией свободного и безболезненного расселения русских людей среди коренных жителей Сибири.

Никем не занятые, «ничейные» территории за Уралом в XVII в., разумеется, встречались, но местонахождение и качество этих участков обычно не позволяли русским использовать их для поселения и ведения хозяйства. Основная часть пригодных для освоения земель уже являлась чьими-то охотничьими, рыболовными угодьями или пастбищами. Их хозяева могли жить очень далеко от границ своих владений, но эти границы были им хорошо известны. Первые шаги переселенцев в Сибири осложнялись и тем, что русские крестьяне шли за Урал с представлением о лесах, озерах и реках как общей, «мирской», «божьей» земле, а участки, «порозжие» с точки зрения земледельца, не являлись таковыми с точки зрения охотника или рыболова.

Все это не могло не порождать между пришлым и коренным населением споров и столкновений из-за различных угодий. В ряде мест интересы аборигенов (коренных обитателей страны) существенно ущемлялись, причем, объясняя причины ясачных недоимок, местные жители нередко жаловались не только на захват или самовольное использование каких-то участков пришельцами. Само соседство русских селений могло осложнять охоту, так как зверь разбегался «от стука, и от огня, и дыма».

Наибольшее недовольство аборигенов в XVII в. вызывал самовольный промысел в их охотничьих угодьях. «Называя землю и реки своими», коренные жители, случалось, оказывали сильное противодействие промышленным людям и не давали им возможности охотиться: уничтожали ловушки и охотничьи снасти, отнимали добычу, осаждали промышленников в зимовьях, а то и убивали.

Русские попадали по этой причине в трудное положение. Их группы в 2–5 человек оказывались на большой территории «в розни меж иноземцев», ходивших, напротив, «в скопе человек по штидесят и по семидесят и по сту». Но и объединенные отряды промысловиков не всегда отваживались на активные оборонительные действия. Напуганные строгими запретами «жесточить иноземцев» и предпринимать против них какие-либо самовольные действия, промышленные люди писали в Москву, что «без государева указу собою оборониться» и «иноземцев против побивать» они «не смеют».

Тем не менее разрешавшего такие действия «государева указа» в Сибирь не было послано. Царское правительство, по сути дела, заняло в этом вопросе позицию невмешательства. Официально считалось, что русские охотятся на свободных участках, но никаких попыток разграничить «ничейные» и ясачные земли не предпринималось. Для охраны русских промыслов в тайгу иногда посылали военные отряды, однако служилые люди часто видели в промышленных лишь соперников по добыче пушнины и не всегда спешили приходить им на помощь. К тому же московская администрация, дорожа плательщиками ясака, крайне неохотно и довольно редко разрешала применять к «иноземцам» суровые меры наказания (особенно смертную казнь), и поэтому ограбления и убийства промышленников чаще всего оставались без последствий» несмотря на все их жалобы и протесты. Но с другой стороны, и предпринимавшиеся властями шаги по защите ясачных угодий от «испромышления» обычно бывали запоздалыми и малодейственными.

При отводе земель под селения и пашни стремление правительства к сохранению ясачных волостей выражалось более последовательно. Помимо угроз «бить кнутом нещадно» тех, кто «у ясачных людей угодья пустошит», в Сибирь посылались указы устраивать переселенцев лишь на «порозжих» местах и у ясачных людей угодий «не имать». В подкрепление этих предписаний не раз ликвидировались как пашни, так и селения, возникшие на ясачной территории. Историками уже давно замечено, что, по сравнению со столкновениями из-за соболиных промыслов, конфликтов из-за земель, пригодных для хлебопашества и скотоводства, у русских с аборигенами в XVII в. было меньше. И, видимо, не случайно в более позднее время даже в районах массовой крестьянской колонизации лучшие земли (прежде всего луга) нередко принадлежали не русскому, а проживавшему по соседству аборигенному населению.

Сосланный в Сибирь А. Н. Радищев, проезжая вдоль Иртыша и его притока Вагая, записал в своем дневнике в 1791 г.: «Крестьяне мало имеют земли, лучшая вся у татар». Примерно в то же время производилось полное описание Тобольского наместничества, в которое входила вся Западная Сибирь. О Тобольском уезде там, в частности, говорилось: «Количество лесу как для строения, так и на другие надобности довольно. Пашенную землю и сенные покосы, и прочие угодья имеют жители не равно, большею частию занимают иноверцы с издревле своим расположением…» В Тарском уезде, согласно тому же описанию, «русские… по малоимению у них… сенокосов» пользовались лугами проживавших поблизости татар «каждогодно за договоренную с ними плату».

Надо, однако, отметить, что позиция правительства в вопросе о ясачных угодьях при всей своей определенности не была твердой и до конца последовательной. Наряду с указаниями «сбивати долой» крестьян, поселявшихся на ясачных угодьях, встречались правительственные распоряжения об отводе переселенцам земель коренных жителей. Впрочем, и указов такого рода до нас дошло мало. Конечно, в охваченных земледельческим освоением районах аборигенов вынуждало потесниться уже само развитие крестьянского хозяйства. Но, как и в зоне промысловой колонизации, правительство предпочитало активно не вмешиваться в процесс размежевания угодий и, по сути дела, предоставило решать возникавшие в ходе его проблемы самим переселенцам. И надо сказать, что русские люди в конце концов смогли поладить с коренными жителями Северной Азии.

Постепенно уменьшалось количество и сглаживалась острота столкновений из-за промысловых угодий. К концу XVII в. одним из путей улаживания отношений промышленников с аборигенами стал «перевод» русскими на себя ясака за право на охоту в ясачных землях. В районах земледельческой колонизации расселение русских также не сопровождалось ни насильственным вытеснением, ни тем более истреблением «иноземцев», а происходило или путем «обтекания» мест их жительства, или путем «вкрапливания» в них русских селений.

В этом, как отметил академик А. П. Окладников, заключалось «одно из коренных отличий колонизации Сибири русскими поселенцами от тех катастрофических для коренного населения событий, которые произошли в Америке или, например, Австралии в ходе колонизации этих континентов западноевропейскими пришельцами».

Если, рассматривая процесс присоединения сибирских земель к России, мы, по словам В. И. Шункова, сталкиваемся с «явлениями различного порядка — от прямого завоевания до добровольного вхождения», то преимущественно мирный характер освоения Сибири совершенно очевиден.

Известно, что за Уралом даже в быстро заселявшихся районах земледельческой колонизации ясачная волость обычно не уменьшалась численно, а крепла. С другой стороны, и малые, в один-два двора, русские деревни спокойно существовали в окружении «иноземческих» юрт и особых затруднений с землей не испытывали. Без заметных трений между русскими и аборигенами осваивалось, например, правобережье Томи, находившееся во владении эуштинских татар. Еще в 1604 г., добровольно принимая русское подданство, они сообщали, что имеют хорошие земли, где «пашенных крестьян устроить мочно». Но и в других районах пришельцы, как правило, быстро находили общий язык с аборигенами.

Заметное распространение, в частности, получила аренда у ясачного населения отдельных участков, приобретение их путем покупки, заклада и тому подобных сделок. Некоторыми угодьями русские пользовались «по упросу» или «по полюбовному договору» с аборигенами. Видимо, именно так обстояло дело на одном из озер близ Тюмени, где, по сообщению властей, в конце XVII в. татары и русские ловили рыбу вместе, «а спору не было». Крестьяне одной из зауральских слобод также писали, что после поселения на новом месте окрестные «вогуличи» их «на озера и на истоки рыбу ловить пускали, и в лесе тетерь ловить пускали же, спон и запреку с ними не бывало, жили в совете». Позднее и крестьяне-переселенцы из южных районов Енисейского края сообщали, что коренные жители тех мест с ними «не спорят, дают селиться спокоем».

В Сибири со всей полнотой раскрылось одно из давно подмеченных качеств русского человека — способность уживаться с другими людьми. «Русский человек, — писал дореволюционный историк-сибиревед П. Н. Буцинский, — легко ориентируется в каждой новой местности, умеет приспособиться ко всякой природе, способен перенести всякий климат и вместе с тем умеет ужиться со всякою народностью…» Известный революционер-народник С. М. Степняк-Кравчинский считал, что вообще «нет ни одного народа на земном шаре, который столь добросердечно относился бы к чужеземцу, как русские мужики. Они мирно живут бок о бок с сотнями народностей, различных по расе и религии».

Причины этой уживчивости многие видят в особенностях русского национального характера. По мнению некоторых исследователей, одной из его отличительных черт является «отсутствие высокомерного презрения и вражды к населению колонизуемых стран» и «житейская уступчивость». Еще в дореволюционной литературе отмечалось, что «духом нетерпимости по отношению к инородцам русские переселенцы в Сибири никогда не были проникнуты», что «они смотрят на вогула, самоеда, остяка и татарина прежде всего как на человека и только с этой стороны определяют к ним свои жизненные отношения».

Способность русских «находить почву для сближения с другими народами» поражала и иностранных наблюдателей, обращавших внимание на отсутствие у русского человека чувства высокомерного превосходства по отношению к населению колонизуемых территорий, столь обычно свойственного западноевропейским переселенцам.

«Когда русский мужик с волжских равнин располагается среди финских племен или татар Оби и Енисея, они не принимают его за завоевателя, но как единокровного брата, вернувшегося на землю отцов… В этом секрет силы России на востоке», — писал, например, француз Ланойе в 1879 г.

Джордж Керзон, будущий министр иностранных дел Великобритании, проехав по среднеазиатским владениям России в конце XIX в., отмечал, что «Россия бесспорно обладает замечательным даром добиваться верности и даже дружбы тех, кого она подчинила силой… Русский братается в полном смысле слова. Он совершенно свободен от того преднамеренного вида превосходства и мрачного высокомерия, который в большей степени воспламеняет злобу, чем сама жестокость».

Американский сенатор Бэверидж, проследовавший в 1901 г. через всю Сибирь, также увидел главную причину прочности позиций России на Востоке в том, что она присутствует там «в виде русского крестьянина», т. е. «самого русского народа», отличающегося, по мнению сенатора, тем от других наций, что он не проявляет «никакого оскорбительного способа обращения с расами, с которыми превосходно уживается». Бэверидж подметил у русского солдата «свойственную всем русским» «поразительную характерность» — способность «дружиться с народом», которого «победил».

Историки отмечали и «отсутствие резкого социального различия между местным объясаченным населением и угнетенным русским», и отсутствие между ними «той резкой пропасти, которая отделяет… человека европейской культуры от дикаря». Для нас, однако, важны не столько причины дружественных отношений русского и коренного населения Сибири, сколько их следствия.

Правящие круги России уже в XVII в. выражали беспокойство по поводу тесного общения переселенцев с сибирскими «иноземцами», якобы дурно отражавшегося на нравах русских людей. В Москве, например, стало известно, что в тех западносибирских городах, где издавна сложились татарские слободы, «всяких чинов жилецкие люди живут в татарских юртах… с татарами вместе… пьют и едят из одних сосудов». Церковные власти и царскую администрацию особенно беспокоили веротерпимость и религиозное безразличие русских: в пост они «упивались» у татар кумысом, брали некрещеных татарок в жены и т. д. Царь приказал «разводить русских и татар, чтобы они вместе не пили, не ели и не жили». Однако из воеводских донесений следовало, что и расселявшиеся по уездам крестьяне постоянно ходят в гости к «иноземцам», а те посещают русские деревни и стали «всякому русскому обычаю навычны». Сообщалось также, что коренные жители указывают переселенцам соляные ключи и руды, предупреждают о вражеских нападениях. У торговых людей также были среди аборигенов «старые други и знакомцы», предоставлявшие ночлег и помогавшие перевозить грузы в обход «государевых застав». Татарские и вогульские бедняки в XVII в. работали «для корму» не только у богатых соплеменников, но и у русских.

В Восточной Сибири у переселенцев быстро наладились деловые отношения с якутами. Отправляясь в поход, служилые люди часто отдавали свой скот на содержание «подгородным» (жившим поблизости от города) якутам, брали у них куяки. Известны случаи, когда русские беглецы находили убежище у якутов.

Естественно, что уже в то время у некоторых русских с сибирскими «иноземцами» складывались отношения крепкой и подлинной дружбы. Сведения о них, конечно же, скудны и в официальных документах если и встречаются, то случайно. Но, видимо, именно проявлением таких дружеских чувств может быть объяснен трогательный эпизод, рассказанный Владимиром Атласовым в 1700 г. в якутской «приказной избе». Изменившие русским во время камчатского похода юкагиры напали ночью на четырех спящих казаков, но один из них — Яков Волокита — остался в живых. Его прикрыл своим телом родственник напавших — Еремка Тугуланов: он «на Яшку Волокиту пал и убить не дал».

Отбившиеся по бедности от соплеменников или потерявшие скот «иноземцы» вовлекались в хозяйственную жизнь переселенцев особенно глубоко и разносторонне. Нередко лишь в работе у русских по найму они находили выход из тяжелого положения.

Некоторые из сибирских аборигенов уже в XVII в. изъявляли желание перейти в «православную христианскую веру».

Став «новокрещёнами», они отрывались от племенного быта и чаще всего определялись в служилые люди или крестьяне, получая во всем равные с русскими права.

Бывало так, что русские деревни располагались рядом с селениями «иноземцев». Со временем кое-где стали возникать даже смешанные (русско-вогульские, русско-тунгусские, русско-бурятские и др.) поселения, и было положено начало слиянию с пришельцами части аборигенов, перенимавших новый образ жизни. Но полное развитие этот процесс ассимиляции получил в ряде районов Сибири лишь в XVIII–XIX столетиях.

В ранний период освоения края довольно широкое распространение получили смешанные браки — как официальные (с крещеными «иноземками»), так и порицавшиеся церковью неофициальные (наиболее частые на первых порах). Правда, женщин из коренного населения брали в основном лишь те русские, которые поселялись в охотничье-промысловой зоне. В районах земледельческой колонизации такие браки были более редким явлением: не имевшие навыков ведения крестьянского хозяйства аборигенки не могли там стать для переселенцев хорошими женами.

На Индигирке, Колыме, в Иркутском крае, Забайкалье и некоторых других местах вследствие смешения с сибирскими народами сильно менялся и внешний облик, и язык, и быт осевших там русских. Позднее, в XVIII–XIX вв., часть переселенцев была даже ассимилирована коренными жителями (главным образом якутами), причем не только из-за смешанных браков: материальная и духовная культура аборигенов также оказывала сильное влияние на образ жизни русских людей.

Очутившись в Сибири, переселенцы, например, быстро оценили преимущества некоторых видов одежды коренных жителей, хорошо приспособленной к местным природным условиям, стали перенимать у «иноземцев» способы приготовления пищи, способы передвижения и т. д. Тесное общение с представителями сибирских народов оставляло следы и на нравах русских людей. Как отмечал С. В. Бахрушин, «в области духовной культуры соседство с туземцами наложило глубокий отпечаток на русских новосёлов». «Достоянием русского населения Сибири» в XVII в. становятся, в частности, «мрачные верования» аборигенов, «создавшиеся на почве суровой сибирской природы» и невольно захватывавшие «своей жуткой реальностью русского человека, заброшенного в далекую глушь северной тайги». Известно, например, писал далее Бахрушин, что к услугам сибирских шаманов временами прибегали «лица, принадлежащие к высшим разрядам служилых людей, даже к администрации».

При всем этом, однако, необходимо подчеркнуть, что господствующее положение в культуре русского населения Сибири XVII в. по-прежнему занимали общерусские ее черты и что в целом во взаимодействии культур влияние русских на аборигенов было неизмеримо сильнее. Под воздействием переселенцев быстро менялся быт и характер трудовой деятельности коренных жителей края.

Там, где возникали русские поселения, у «иноземцев» стали распространяться рубленые избы со всем комплексом хозяйственных построек, более совершенные орудия труда, одежда русского образцу, новые приемы приготовления пищи, обработки животного сырья (мехов, кожи) и т. д. Уже в XVIII столетии в ряде районов Сибири наблюдатели отмечали, что по быту отдельные группы аборигенов мало чем отличаются от обитающих по соседству русских и живут тем опрятнее и крепче, чем ближе к ним находятся.

Разумеется, не все последствия бытовых контактов были благоприятны для обитавших в Сибири народов. Так, вместе с пришельцами за Уралом появились и неизвестные ранее болезни (особенно сильные опустошения производила оспа). Несмотря на все запретительные меры, коренные жители Сибири пристрастились к водке и табаку. Происходило неуклонное оскудение промысловых угодий, дававших средства к существованию многим сибирским племенам. Сильнее всего отрицательные последствия колонизации отражались на наиболее отсталых в культурном и экономическом отношении народах, но не эти, в общем-то, неизбежные в условиях того времени обстоятельства определяли главное содержание колонизационного процесса, и не их следует выдвигать на первый план при изучении взаимоотношений русских с народами Сибири.

Сами аборигены раньше всего оценили выгоду торговли с переселенцами. Она в XVII в. прошла большой путь от эпизодической и примитивной «немой торговли», когда стороны бросали друг другу товары, не выпуская оружия из рук, до постоянного и хорошо организованного торгового обмена.

Налаженные торговые связи переселенцев с коренными жителями нельзя, конечно, представлять в упрощенно-приукрашенном виде: в ходе различного рода сделок аборигены нередко попадали в долговую кабалу. Нельзя, однако, не учитывать и того, что русские товары часто просто спасали отдельные ясачные роды и семьи от вымирания.

На этот счет имеются документально подтверждаемые сведения. Известно, например, что в 1641 г. в устье реки Муки в острожек к русским пришли пять тунгусов и в обмен на соболей «прошали» муки — «голодни де, ходили де на зверовье и зверей не добыли». В одной из челобитных тунгусы сообщали: «А которые де соболишки в ясак… не годны… и мы де на те соболишка для своих нуж с ясачными сборщики на муку ржаную и на котлы и на топоры и на кожи и на железо прутовое торгуем, для того что де тех товаров у нас иноземцев в нашей земле нет и купить негде; а только де нам тех товаров не купить, и нам де великих государей ясаку промышлять не на чем и помереть де нам голодною смертию».

В Западной Сибири коренные жители также неоднократно заявляли, что не могут обойтись без русских товаров, особенно хлеба и тканей. В одной из челобитных ясачных людей Верхо-турского уезда 1681 г. говорилось, что русские «преж сего нам… верили в долг… хлеба и платья и всяких припасов давали, и теми запасы нас… на звериные и рыбные ловли поднимали».

Некоторые представители западносибирских народов, прежде всего татары, так втягивались в торговлю с русскими, что уже в XVII в. превратились в скупщиков-посредников при продаже как восточных, так и русских товаров.

В целом к концу XVII в. аборигены все чаще предпочитали вместо собственного производства орудий труда и охоты покупать более качественные и дешевые изделия русских мастеров. По мнению специально исследовавшего этот вопрос якутского историка Ф. Г. Сафронова, торговля в Сибири имела «цивилизующее значение для коренного населения».

Наконец, одним из важнейших последствий и проявлений протекавших за Уралом в XVII в. событий явился переход живших охотой, рыболовством и кочевым скотоводством групп коренного населения к земледелию. Процесс этот, разумеется, тоже нельзя представлять упрощенно: как к земледелию в целом, так и к высокоразвитому хлебопашеству сибирские народы нередко приходили через разорение своего традиционного хозяйства. Дело в том, что охотничье-промысловое и кочевое хозяйства требуют гораздо больших площадей, чем земледельческое. В районах же широкого сельскохозяйственного освоения сибирские аборигены лишились части угодий из-за расселения русских, а также совпавшего с ним по времени натиска кочевых племен с юга. Кроме того, происходило оскудение лесных промыслов, дававших важный источник существования. Коренные жители волей-неволей вынуждены были приспосабливаться к новым условиям. Перестраивая свою жизнь, они и стали перенимать способы ведения хозяйства у переселенцев.

Очень важные и значительные перемены по той же причине происходили и у тех народов, которые задолго до прихода русских были знакомы с земледелием. Из подспорья к рыболовству, охоте или скотоводству оно превращалось в главное и основное занятие.

Коренное население Сибири, как и русское, со временем стало заниматься хлебопашеством всюду, где тому не препятствовала природная среда или военная опасность. Показательно, что в последней четверти XVII в. появились пашни даже у якутов, живших по соседству с русскими крестьянами в весьма суровых климатических условиях: несколько десятков якутов обратились к земледелию в окрестностях Амгинской слободы, Олёкминского острожка и Якутска, получив от администрации наравне с «новоприборными» русскими крестьянами «подмогу» и льготы.

Постепенно расширялся круг известных сибирским народам сельскохозяйственных культур, увеличивались размеры запашки. Многие аборигены Сибири уже в XVII в. производили хлеб на продажу, начали перенимать у русских приемы не только земледелия, но и животноводства: осваивали технику сенокошения, стойловое содержание скота и т. д. Общим следствием этого было значительное повышение жизненного уровня многих сибирских племен и народов.