1. 3 ИЮЛЯ

1. 3 ИЮЛЯ

3 июля, около двух часов дня, к нам в Кронштадт приехала из Питера группа делегатов 1 пулеметного полка, по-видимому, находившихся под влиянием анархистов.

По прибытии в Кронштадтский Совет их провели ко мне, как к товарищу председателя Совета. Прежде всего и поинтересовался узнать о цели их приезда. Наши гости, во главе которых стояла какая-то женщина, объяснили, что имеют намерение организовать несколько публичных выступлений на тему о текущем моменте и, в частности, о разгроме дачи Дурново[103], где тогда помещался анархистский центр. И раньше анархисты самых различных оттенков нередко наезжали в Кронштадт. Они прекрасно учитывали исключительную роль Кронштадта в революционном движении, его боевые настроения, его огромную потенциальную революционность и, естественно, стремились перетянуть красный Котлин на свою сторону, завладеть этой твердыней большевизма.

Неоднократно наведывался в Кронштадт и глава анархистов-коммунистов небезызвестный Блейхман, обрушиваясь на нас в Совете за то, что мы разрешаем передавать арестованным офицерам продовольственные посылки вместо яда, которого, по мнению Блейхмана, они заслуживали. Я немилосердно спорил с лидером анархистов и его друзьями, но в общем отношения у нас были хорошие, товарищеские. В то время анархисты не имели серьезного влияния, а своими выступлениями против Временного правительства они часто лили воду на мельницу нашей партии.

У нас в Кронштадте существовала постоянная организация анархистов-синдикалистов, руководимая тов. Ярчуком, но никакого самостоятельного значения она не имела и против нас почти никогда не выступала[104].

Ярчук, по профессии портной, только что вернувшийся из Америки, где он жил в эмиграции, довольно благожелательно относился к партии большевиков и тактику своей немногочисленной группы всегда старался согласовать с действиями нашей партии. Таким образом, мы к анархистам привыкли, усвоили методы их политической аргументации и натренировались в борьбе с ними. По этой части особенно успешно действовал Семен Рошаль, которому очень хорошо удавалось, с помощью свойственного ему юмора, высмеять идеологию анархистов и наглядно показать нецелесообразность, утопичность, бессодержательность и мелкобуржуазность их политических лозунгов, поскольку они выступают за пределы нашей платформы. Естественно, что гастрольный приезд новой полуанархической группы нас нисколько не удивил. Но я счел долгом их предупредить, что политическое настроение у нас достаточно приподнято, приводить массы в еще большее возбуждение сейчас не следует, так как это может вызвать стихийное, неорганизованное выступление.

Они обещали не бросать в массы никаких конкретных призывов и уверили меня, что они далеки от желания вносить дезорганизацию в политическую жизнь красного Кронштадта. Для начала своего выступления пулеметчики избрали 1-й Балтийский экипаж, адрес которого им был неизвестен. Нам было по пути, и я отправился вместе с ними, ведя разговор на политические темн, причем мои собеседники все время старательно воздерживались от споров и критики нашей программы и тактики, очевидно, опасаясь, что преждевременное раскрытие их замыслов может сорвать все их планы. Расставшись с гостями, я по телефону связался с Питером. У нас существовал очень хороший обычай, согласно которому я ежедневно звонил в Питер и, вызвав к телефону Ленина, Зиновьева или Каменева, сообщал им обо всем происходящем в Кронштадте и получал инструкции, необходимые для текущей работы.

На этот раз к телефону подошел тов. Каменев и предупредил меня, что со стороны прибывших делегатов-пулеметчиков можно ожидать провокации в связи с тем, что в Петрограде 1 пулеметный полк, несмотря на сопротивление нашей партии, уже выступил на улицу с пулеметами на грузовиках[105]. Другие части Петроградского гарнизона пока не присоединились, и наша партия этот безответственный шаг не поддерживает.

Едва я успел отойти от аппарата, как мне сообщили, что на Якорной площади собирается митинг. Оказывается, инициаторами его были приезжие депутаты. В данпом случае они действовали совершенно «анархически», не только не сговорившись с Советом, но даже игнорируя близких себе по духу анархистов-синдикалистов.

Лидер последних, Ярчук, ничего не подозревая, мирно читал лекцию в помещении сухопутного манежа на необъятную тему «Война и мир», когда туда влетело несколько человек с возгласами: «Товарищи, на митинг!» Вся аудитория, словно от прикосновения электрического тока, мгновенно вскочила с мест и устремилась к выходу. Лектор-анархист, оставшись в одиночестве, последовал за слушателями на Якорную площадь.

Кронштадтский комитет нашей партии уже почти весь был в сборе.

Первым говорил один из приехавших. Истерическим голосом он описывал преследование анархистов Временным правительством. Но центральным моментом его речи было сообщение о назначенном на сегодня выступлении 1 пулеметного полка и других частей Петроградского гарнизона.

— Товарищи, — со слезливым подъемом говорил анархист. — Сейчас в Петрограде, может быть, уже льется братская кровь. Неужели же вы откажетесь поддержать своих товарищей, неужели вы не выступите на защиту революции?

На впечатлительную, по преимуществу морскую аудиторию такие речи оказывали сильнейшее впечатление.

После приезжего оратора с успокоительной речью попробовал выступить тов. Рошаль.

Когда он взошел на импровизированную деревянную трибуну, вся Якорная площадь застыла в молчании. Каждому было интересно услышать, что скажет этот популярный и остроумный оратор. Но когда Семен со свойственной ему резкостью и прямотой высказался против демонстрации по причинам ее несвоевременности и стал горячо призывать к воздержанию от участия в ней, то тысячи голосов закричали «долой» и подняли такой шум и свист, что моему бедному другу пришлось сойти с трибуны, даже не закончив своей речи. Это был первый и последний случай расхождения Рошаля с массой в его кронштадтской работе; обычно все его речи имели большой успех, выслушивались с глубоким вниманием и если перебивались в середине, то только аплодисментами или сочувственным хохотом. Немудрено, что эта непривычная неудача глубоко расстроила и потрясла тов. Рошаля.

После него взял слово представитель левых эсеров тов. Брушвит. (Его не следует смешивать с однофамильцем и, может быть, родственником, правым эсером, членом учредилки и участникам чехословацкой авантюры.) Наш кронштадтский Брушвит был по тем временам довольно левым и очень талантливо владел простонародным, крестьянским языком с веселыми шуточками и прибауточками.

Его кронштадтцы тоже любили слушать. Внешне он довольно благожелательно относился к нам, большевикам, и, во всяком случае, из тактических соображений, боясь повредить своей популярности, никогда не позволял себе выступать против нас. В то время серьезных тактических разногласий между нами и левыми эсерами еще не было и своей агитацией они обычно только облегчали нашу работу. На этот раз Брушвит поднялся на трибуну, чтобы развить ту самую точку зрения, которой придерживались и мы. Он тоже был против демонстрации. Но едва аудитория поняла его намерения, как она тотчас устроила ему такую же неприязненную демонстрацию, как тов. Рошалю, и буквально не дала говорить. Тов. Брушвит, от природы чувствительный, сошел с трибуны, смахивая слезу.

После него выступали какие-то неведомые товарищи, никогда прежде не бравшие слова. Они произносили зажигательные речи и предлагали немедленно отправиться в казармы, захватить оружие и затем идти на пристань, овладеть всеми наличными пароходами и двинуться в Питер. «Время не терпит», — настаивали они. Атмосфера Якорной площади накалялась все больше и больше.

Беспокойство за судьбу питерских товарищей, быть может, уже выступивших на улицу, в данный момент проливающих кровь и нуждающихся в поддержке, оказывала магическое действие на толпу. Все горели желанием как можно скорее оказать помощь. Цели были неясны. Не было точного представления, во имя чего выступают в Питере. Достаточно было одного факта этого выступления: активное чувство товарищества сообщало кронштадтским массам импульс непосредственного действия, подсказывало, что в такой момент они должны быть вместе со своими кровными братьями — рабочими и солдатами Питера. При таком единодушном коллективном настроении было очень трудно идти против течения. Однако партийный долг принуждал меня бороться до последней крайности. Я отчетливо сознавал, что раз наша партия не поддерживает выступления, то мы, большевики, независимо от своих личных взглядов, обязаны высказаться против него, всеми силами удерживая от участия в нем наших друзей-кронштадтцев.

В таком настроении я потребовал слова. Аудитория насторожилась. Я начал с того, что в настоящий момент нарастания революционных событий Временному правительству и стоящей за ним буржуазии может быть только выгодно устроить кровопускание рабочему классу. Поэтому нужно очень осторожно и подозрительно ко всему относиться. Можно отовсюду ожидать расчетливой провокации Временного правительства с целью вызвать преждевременное, недостаточно организованное выступление вооруженных рабочих и крестьян в солдатских шинелях для того, чтобы утопить революционное движение и нашу партию в потоках крови. Под впечатлением горячих речей, не выяснив обстановки, нельзя принимать ответственных решений, способных оказать огромное воздействие на ход и исход всей революции. Нужно прежде всего точно выяснить, что именно происходит в Питере, действительно ли состоялось то выступление, о котором говорили приехавшие товарищи. У нас в Совете есть прямой провод с Питером, и мы прежде всего должны собрать подробные, исчерпывающие сведения о том, что там было сегодня. Отправившись прямо, ничего наперед не узнав, мы можем попасть в нелепое положение. Затем, в случае необходимости нашего участия, надо внести в это дело строжайшую организованность. Нельзя прийти на пристань и разобрать первые попавшиеся пароходы. Предварительно нужно подсчитать плавучие средства и организованным порядком распределить их. Затем нужно учесть запасы оружия, чтобы избежать поездки людей, вооруженных одними палками.

Ввиду этого я предложил: 1) вместо шествия к пристани выбрать организационную комиссию и поручить ей выяснение петроградских событий, учет оружия и плавучих средств; 2) обязать комиссию в кратчайший срок телефонограммой сообщить ее решение по частям.

К моему удивлению, вся речь и практическое предложение, вытекавшее из нее, были выслушаны спокойно. Больше того, несколько отрезвевшая аудитория, по-видимому, поняла безрассудность немедленной реакции на события, которые толком никому не известны. Предложение было принято. В комиссию оказались избраны тов. Рошаль, я и еще несколько человек. Старому, привычному вождю кронштадтцев — партии большевиков — было оказано полное доверие.

По соображениям целесообразности мне пришлось прибегнуть к некоторой «дипломатии», скрыв от толпы уже известный мне от тов. Каменева факт выступления 1 пулеметного полка.

Сообщение на митинге о начавшемся выступлении как о совершившемся факте только подлило бы масла в огонь. Я тем более не считал себя вправе докладывать об этом событии, что имевшиеся в моих руках сведения еще не давали ясного представления о характере выступления, сопровождавших его явлениях и последствиях.

Легко могло случиться, что, не поддержанный другими частями петроградского гарнизона, 1 пулеметный полк был принужден возвратиться в казармы. Однако еще перед митингом я успел шепнуть о полученном извещении тов. Каменева моим партийным друзьям по Кронштадтскому комитету.

После закрытия митинга, когда многотысячная толпа разошлась и Якорная площадь сразу поредела, мы направились в здание Совета. Нашей организационной комиссией тотчас же было принято решение созвать представителей от военных частей и мастерских для установления теснейшего контакта с массами. Около половины двенадцатого открылось собрание. Прежде всего товарищам делегатам было предложено сделать доклады с мест. Эти сообщения нарисовали ясную картину. Было очевидно, что если сегодня нам не удалось сорвать немедленное выступление и созданием организационной комиссии оттянуть его и выиграть время, то завтра выступление неминуемо состоится и мы выпустим массы из рук. Прямо с заседания я вышел в телефонную комнату, попросил соединить меня с Петроградским Советом и вызвал Ленина, Зиновьева или Каменева. К телефону подошел тов. Зиновьев.

Я информировал его о кронштадтских настроениях и подчеркнул, что вопрос стоит не так: выступать или не выступать, а в другой плоскости: будет ли проведено выступление под нашим руководством, или оно разыграется без участия нашей партии — стихийно и неорганизованно.

Так или иначе, выступление совершенно неизбежно и отвратить его нельзя.

Тов. Зиновьев попросил меня подождать у аппарата. Через несколько минут он вернулся и сообщил, что ЦК решил принять участие в завтрашнем выступлении и превратить его в мирную н организованную вооруженную демонстрацию. Зиновьев сделал ударение на словах «мирная демонстрация» и пояснил, что это условие партия выдвигает в качестве неуклонного требования и поэтому нам вменяется в обязанность следить за его проведением. Как я узнал впоследствии, это решение Центрального Комитета о мирной, но вооруженной демонстрации было принято, с одной стороны, под влиянием моего сообщения, а с другой стороны, под впечатлением демонстрации рабочих-путиловцев, явившихся к Таврическому дворцу с женами и детьми.

Как бы то ни было, я был очень обрадован принятым решением ЦК. Кронштадт в то время был не такой величиной, которую можно было без сожаления сбросить со счетов. Кронштадт и Царицын были наиболее крупными цитаделями большевизма, где наша партия пользовалась огромным идейным влиянием. Но, благодаря близости к Питеру и обилию вооружения, политическое и военное значение Кронштадта было неизмеримо выше Царицына. Поэтому отход нашей партии от стихийного движения кронштадтских масс нанес бы непоправимый ущерб ее авторитету. С другой стороны, вооруженное восстание сулило верное поражение. Мы сравнительно легко могли бы захватить власть, но оказались бы не в состоянии удержать её.

Фронт еще не был достаточно подготовлен. Несмотря на интенсивную напряженную работу, которая велась там целым рядом наших товарищей: Нахимсоном, Сиверсом, Хаустовым, Дзевалтовским и многими другими, в результате огромной организационно-агитационной работы, нашей партии удалось привлечь на свою сторону только немногие отдельные полки, стяжавшие себе репутацию большевистски настроенных частей.

В этом отношении особенно выделялись латышские полки 12 армии Северного фронта. Но, кроме перечисленных частей и небольшого числа других полков, весь остальной фронт был еще в руках Временного правительства.

Поэтому решение ЦК было крайне целесообразно. С одной стороны, оно давало отдушину накопившимся политическим страстям; с другой стороны, вводя выступление в русло вооруженной демонстрации, наша партия тем самым производила пробу сил, боевой смотр революционному авангарду, воодушевленному лозунгом передачи власти Советам, и своим организованным партийным руководством спасала стихийное массовое движение от преждевременного, бессмысленного кровопускания. Наконец, в случае успеха демонстрации и сочувственной поддержки ее фронтом у партии всегда оставалась возможность превратить вооруженную демонстрацию в вооруженное восстание. Стремясь к свержению Временного правительства, мы были бы плохими революционерами, если бы упустили из виду эту возможность. Но тем не менее выступление было задумано и от начала до конца проведено как мирная, хотя и вооруженная демонстрация.

Едва я успел закончить разговор с Зиновьевым, как ко мне подошел Донской и взволнованно попросил передать ему трубку. Донской был одним из самых симпатичных работников Кронштадтской левоэсеровской организации. Развитой, очень смышленый матрос, он обладал боевым темпераментом. Молодой, невысокого роста, с живыми глазами, энергичный, увлекающийся и жизнерадостный, он всегда был в первых рядах и смело глядел в лицо опасности. Среди кронштадтских левых эсеров он казался нам наиболее близким, поддерживал хорошие отношения с нашей партией, и в нашей организации его любили. «Борьба до конца» была его стихией. Во время Октябрьской революции он состоял комиссаром Красной Горки, руководя отправкой формирований на Пулковские высоты. Позже, летом 1918 г., он убил в Киеве немецкого генерала Эйхгорна и был повешен слугами германского империализма. Так погиб этот многообещающий талантливый юноша, вышедший из рядов Красного флота.

На этот раз, в ночь на 4 июля, Донской, соединившись с Таврическим дворцом, вызвал к телефону Натансона или Камкова, лидеров левых эсеров.

С третьего этажа, где у нас в Совете был прямой телефонный провод Кронштадт-Питер, я снова спустился во второй, в залу заседаний, и, потребовав слова, доложил собранию, что ЦК партии большевиков постановил принять участие в завтрашней мирной вооруженной демонстрации. Это известие было встречено бурей аплодисментов.

Едва я успел закончить свое сообщение, как на авансцену, служившую ораторской трибуной, вышел тов. Донской, заявивший, что левое крыло эсеров также присоединяется к демонстрации. Эти слова были снова покрыты аплодисментами.

Прения сами собой прекратились, и собрание приступило к голосованию. Решение участвовать в мирной демонстрации с оружием в руках было принято единогласно.

Любопытно, что даже комиссар Временного правительства Парчевский, пытавшийся одновременно угодить князю Львову и нам, присутствовавший на этом собрании, тоже голосовал за участие в демонстрации. Впрочем, он большую часть заседания мирно проспал на своем стуле, склонив на грудь голову, и, вероятно, поднял руку механически, со сна не разобрав, в чем дело. Во всяком случае, это дало повод к шуткам и остротам над оригинальным представителем власти.

После баллотировки мы занялись подсчетом винтовок и плавучих средств. Но эта работа настолько затянулась, что, не доведя ее до конца, пришлось прервать заседание, с тем чтобы сделать это распределение утром следующего дня на Якорной площади перед посадкой на суда.

Тотчас было отдано распоряжение о немедленной разводке паров. В организационную комиссию но руководству демонстрацией были выбраны: Рошаль, я и один представитель от левого крыла эсеров[106]. Незадолго до закрытия заседания меня вызвал к телефону тов. Флеровский; он вообще принимал большое участие в работе Кронштадтской организации — состоял членом партийного комитета, но в этот день как раз находился в Питере. Он сообщил, что только что был на заседании рабочей секции Петроградского Совета, которая постановила участвовать в демонстрации и для руководства ею выбрала 15 товарищей. Рабочая секция в то время была единственной советской организацией в Петрограде, находившейся в наших руках[107]. «Ура», — прокричал я ему в телефон. Обменявшись информацией и своими впечатлениями, мы условились, что на следующий день Флеровский приедет нас встречать к Николаевскому мосту.

Вскоре заседание было закрыто. Участники, охваченные подъемом, быстро разошлись, спеша в свои казармы и па суда, чтобы оповестить товарищей о принятом решении. До рассвета оставалось уже мало времени.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.