НА УКРАИНЕ В 1917 ГОДУ

НА УКРАИНЕ В 1917 ГОДУ

От Редакции: Печатая мемуары ген.Грекова, редакция заявляет, что хотя описываемые им события не имеют прямого отношения к Белому Движению, однако, они не лишены интереса, обрисовывая тот хаос, который царил на Украине в ту эпоху.

6-го сентября 1917 г. поздно вечером я приехал в Разночинце (близ Збаража) в штаб 6-го корпуса, начальником какового я был назначен в конце августа. Только что начав оправляться от тяжелой малярии, котой заболел в начале июля, я чувствовал себя еще довольно слабым. Но в штабе корпуса сразу пришлось взяться полным ходом за работу, так как командир корпуса, В.В.Нотбек, на другой день после моего приезда заболел дизентерией, а между тем во внутренней жизни корпуса момент был чрезвычайно острый и сложный. В июне или июле месяце корпус был объявлен украинизированным —мера, к которой решилось прибегнуть начальство юго-западного фронта, чтобы скрепить фронт: все украинские элементы выделялись в несколько специально намеченных корпусов (6-й, 17-й Шиллинга, 34-й Скоропадского и др.) и выдвигались на фронт вдоль украинской территориальной границы, в предположении, что свою территорию местные украинцы будут более упорно и активно отстаивать, чем общая армейская масса, начавшая к этому времени уже весьма заметно разлагаться.

Две трети личного сотава частей корпуса было уже пополнено украинцами, когда внезапно в ставке решили приостановить украинизацию и некоторые корпуса, в том числе и 6-й, об»явлены были дезукраинизированными. Между тем, в августе месяце в Киеве стало на более или менее твердую почву украинское национальное движение. Пользуясь слабостью временного правительства и пассивностью военного командования в отношении всего, объявывшего себя идущим под флагом революции, киевский украинский центр и, в частности, “секретарь вийсковых справ” С.В.Петлюра установил непосредственную связь с украинизированными частями фронта и их радами, созданными в параллель комитетам русских частей еще в период украинизации. Подогревамое постоянно из Киева и без того горячее украинское настроение частей, о создании какового настроения только что во всю хлопотало само военного начальство, столкнулось с новым веянием дезукраинизации и приказами снова обратиться в русские части, заменить рады комитетами и войти в общую линию русских войск. Противодействие украинских элементов этому обрусению выявилось еще тем острее, что сформированные в корпусе русские комитеты сплошь оказались большевистскими, до корпусного комитета включительно, где председательствовал определенный большевик прап. Карахан.

Одна из дивизий корпуса была украинизирована целиком, до начальника дивизии и штаба включительно. В другой только некоторые части были окончательно украинизированы, а другие не вполне; начальник дивизии и штаб были русские. При украинизированной дивизии сосредоточилась и корпусная рада, а при не-украинском штабе другой дивизии — корпусный комитет. В момент моего прибытия шла как раз чрезвычайно обострившаяся борьба между корпусной радой и комитетом. Последний на основании приказа о дезукраинизации пропагандировал в частях роспуск рад и сдачу всего имущества в руки неукраинских элементов. Рады, опираясь на приказ Петлюры, отстаивали свое фактическое положение и даже требовали уничтожения комитетов, как представителей меньшинства, и передачи неукраинских остатков частей корпуса в украинские руки для окончательной украинизации. Если принять во внимание бессилие строевого начальства в отношении введенных временным правительством комитетских (радянских) организаций и полное нежелание корпусного большевистского комитета считаться с тем, что, как никак, корпус находился на фронте и должен был нести боевую службу, легко себе представить, что должен был чувстовать командир корпуса и его штаб.

Попытки генерала Нотбека примирить обе враждующие стороны не привели ни к каким результатам, так как украинская сторона не доверяла ему, обвиняя его в содействии дезукраинизации корпуса; фактически этого совершенно не было, но начальник украинизированной дивизии мечтал сделаться командиром украинизированного корпуса и под рукой интриговал против своего командира корпуса и настраивал против него украинизированные части, а комитеты, будучи большевистскими, принципиально подчеркивали свое игнорирование всяких начальств. Болезнь командира корпуса лишила его возможности продолжать и эти попытки, в временный его заместитель, инстпектор артиллерии корпуса, человек старого закала и очень прямой и резкий в обращении, уже абсолютно не мог претендовать на авторитет в глазах борющихся организаций.

На мою долю выпала задача так или иначе создать внутренний порядок в корпусе и более или менее сохранить его боеспособность. В отношении меня большим плюсом было то, что я явился абсолютно новым человеком, не скомпрометированным ни содействием, ни противодействием украинизации и дезукраинизации. Исходя из начал здравого смысла, мне представлялось совершенно ясным, что операция дезукраинизации частей, где личный состав украинцев был от ста до пятидесяти процентов, при той слабости командного элемента, которая в это время уже вполне ясно определилась, в лучшем случае могла лишь заставить корпус бросить фронт, побить неукраинские малочисленные элементы и отправиться в Киев к Петлюре. Кроме того, корпусная рада была абсолбютно враждебна большевикам и верна боевым традициям корпуса. Наконец, нравственное право было на стороне рады, так как фактически корпус был сделн украинским самим начальством и в момент, когда в Киеве временное правительство допустило существование местной украинской власти, нельзя было украинцам на фронте приказать объявить себя не украинцами.

В силу этого я в основание внутреннего порядка корпуса положил признание status quo данного момента. Командир корпуса согласился донести в армию, что такое положение неизбежно и не может быть изменено без опасности для фронта. Корпус оставался украинским, и голове рады предоставлено было право сноситься с Киевом, но не вмешиваться в боевые распоряжения штаба. Этот modus был принят.

Оставалось убедить голову рады, Петра Трохименко, человека крайне горячего, в необходимости для пользы дела признания права существования комитетов для неукраинских частей корпуса и создать, так сказать, демаркационную линию между обоими организациями. Здесь потребовалась очень упорная и долгая работа, но в конце концов, главным образом путем личных собеседований втроем (я, Трохименко и Карахан) удалось установить вооруженное перемирие. Лишь подавляющее превосходство в численности украинских элементов заставило большевиков, скрепя сердце, считаться с ними.

Эта работа явилась первым моим соприкосновением с украинским вопросом, о котором до того я никогда серьезно не думал, хотя с детства уже сталкивался с ним, выросши в семье, где спокон веку хранились традиции о приверженности нашего рода к старой Украине. Но я воспитывался в Москве, жил в условиях петербургской службы и, должен откровенно признаться, абсолютно не интересовался и не занимался украинским вопросом. Столкнувшись с ним в корпусе, я прежде всего совершенно ясно увидел с первых же впечатлений, что это чрезвычайно активная сила для борьбы с большевизмом, который после августовских событий около Петрограда давал себе день ото дня все больше чувствовать и готовился уже к окончательному захвату государственной власти. Я принял все меры, чтобы ближе сойтись с корпусной радой и ближе изучить украинский вопрос. Не могу спокойно сказать, что и в отношении комитетов я сохранил полную лояльность. Факт единственный в своем роде: отправляясь неоднократно по вызову в штаб армии (Староконстантинов) для решения разных принципиальных вопросов в собрании представителей командования и комитетов, я получил право подавать голос и за раду, и за комитет, кроме своего голоса, как представителя командной части; и это наделение меня двумя голосами от организаций корпуса было абсолютно бесконтрольно и ни разу не вызвало недоразумений с этими организациями, хотя, конечно, все мои три голоса иногда приходилось подавать в совершенно различном направлении, исходя из мандатов. В армии это производило большой эффект, особенно на комиссаров других корпусов, которые никак не могли переварить, что штабной генерал имеет такие мандаты и не злоупотребляет ими.

За полтора месяца работы в штабе я совершенно сработался с радой и, не лежи мое сердце так против большевиков, мог бы, конечно, сработаться и с комитетами, а не оставаться в отношении их пассивно лояльным, как я делал. Между тем, В.В.Нотбек получил первую армию и, так как он работал со мной большую часть войны (в 1-й Гвардейской пехотной дивизии), то решил перетянуть меня в штаб своей армии. Он предложил мне должность генерал-квартирмейстера армии, и я согласился на это. Переписка о назначении затянулась, и я получил приказ 20-го или 21-го октября. Между тем, перед этим только что произошел большевистский переворот, и первая армия стояла на Двинском фронте, то есть в сердце большевизма. Я выехал из штаба корпуса к месту нового назначения, еще не зная о перевороте. Я должен был быть в Киеве по делам корпуса, где и узнал о положении дел в Петрограде и оказался на распутье: можно было или ехать дальше, или бросить службу и уехать к семье, или, наконец, остаться на украинской службе. Внутренне я несколько колебался, по старой привычке к военным порядкам, не исполнить приказа о назначении и не явиться в первую армию. Но в Киеве я столько узнал о распорядках, заводимых тов. Крыленко, что приравнивать к военной службе эту службу было абсолютно невозможно. Наконец, один факт окончательно оборвал все мои сомнения. Имея необходимость по делам корпуса переговорить с Петлюрой, я отправился в военный секретариат (Гимназическая, 5). Там я прежде всего был направлен к полк. Скрипчинскому, исполнявшему при Петлюре обязанности, аналогичные обязанностям дежурного генерала штаба. Скрипчинский сообющил мне, что у него только что была делегация от 6-го корпуса, которая поручила ему передать Петлюре, что украинцы 6-го корпуса категорически требуют от своего военного министра оставления меня на украинской службе. Оказалось, что корпусная рада немедленно по отъезде моем из корпуса командировала в Киев специальную депутацию, не сказав мне об этом ни слова. Это меня так тронуло, что я не мог не высказать этого Скрипчинскому, хотя и видел его в первый раз в жизни. П.В.Скрипчинский со своей стороны отнесся ко мне необычайно приветливо, говоря, что рекомендация “громадских кол” (общественных кругов) является достаточным основанием для меня быть совершенно уверенным, что правящие лица охотно предложат мне служит на Украине. Все это окончательно прекратило мои колебания, и я принял решение поступить на украинскую службу. В штаб первой армии я послал телеграмму о том, что к месту службы прибыть не могу.

Переговорив с П.В.Скрипчинским, я узнал, что Петлюра на несколько дней выехал из Киева и раньше, чяем через 5-6 дней видеть его не удастся. Тогда я решил проехать к своей семье, так как с водворением большевиков ук власти необходимо было устроить личные дела, а к сроку, указанному Скрипчинским, приехать в Киев (от Курска, близ которого жила в имении моя семья, до Киева 8-9 часов пути). 18-го ноября я уехал из Киева. Скрипчинский обещал мне в случае более раннего возвращения Петлюры в Киев —протелеграфировать.

Не получив телеграммы, я дождался условленного срока и 23-го ноября выехал в Киев. Утром на следующий день я отправился к Скрипчинскому. От него я узнал, что в этот день командующий войскамы округа подп. Павленко делает осмотр гарнизону Киева и что на этом смотру будет и Петлюра, где лучше всего и попытаться с ним увидеться и условиться о приеме. Меня несколько удивил такой необычайный поворот дела, но я согласился сам устраивать себе прием, полагая, что в том новом мире, в который бросила меня судьба, прежде всего ничему не надо удивляться.

С Гимназической улицы я отправился к месту смотра на Крещатик. Вся Фундуклеевская была загромождена кавалерией, и я с удовольствием мог убедиться, что она в очень недурном состоянии. Впоследствии я узнал, что мне пришлось видеть здесь так называемый полк “Вильной Украины” — часть, действительно подобранную очень недурно и сохранившуюся до самого занятия Киева большевиками.

На Крещатике был страшный сумбур. Вдоль улицы проходила пехота и кому-то отвечали, но где был этот кто-то, мне так и не удалось найти, так как пересечь улицу было невозможно. Я уже отчаялся в своем предприятии, когда внезапно около протиснулся большой автомобиль-карета и в публике заговорили, что это Петлюра. Так как автомобиль остановился недалеко, то я немедленно направился к нему, но был резко осажен каким-то субъектом в шапке с большим красным шлыком. Я объяснил ему, кто я и что мне нужно, и просил доложить Петлюре. Субъект (впоследствии я хорошо узнал его, так как это был так называемый “полковник” Чеботарев) просунулся в автомобиль и через минуту сообщил мне, что “пан атаман” просит меня в 4 часа на Гимназическую улицу. Самого Петлюру я так и не видел, потому что он остался в автомобиле, я же, не желая долее толкаться у этого последнего, ушел с места парада. О состоянии пехоты, виденной на параде, судить было трудно, так как она шла узким фронтом и довольно беспорядочно. Во всяком случае, было впечатление, что ее довольно много и что начальство свое она признает, так как люди заметно подтягивались, подходя к месту, где кто-то невидимый для меня их приветствовал.

Около 4-х часов я явился на Гимназическую. Но, видимо, в этот день мне суждено было лишь дальше ознакомиться с порядками военного секретариата, но Петлюру видеть не было суждено. Не только Петлюры, но и Скрипчинского в секретариате не оказалось, и до 5 часов не появился ни тот, ни другой. Тогда я изловил какого-то поручика (это оказался Саенко, впоследствии мой адъютант) и просил его разведать у каких-либо властей предержащих, что же мне предпринимать дальше. Около 6 часов Саенко, наконец, сообщил мне, что, если я хочу, я могу видеться с помощником Петлюры полк. Жуковским и начальником генерального штаба генералом Бобровским, а других высших чинов в секретариате в даное время нет и, вероятно, сегодня не будет. Признаюсь, я немного пожалел, что поторопился донести в первую армию о неприбытии, так как украинские порядки с места не предвещали много хорошего. Во всяком случае, я согласился видеться с обоими названными мне лицами.

Подполковник Жуковский, в форме пограничной стражи, принял меня крайне резко и недружелюбно и, хотя я и сослался на депутацию 6-го корпуса, полагая, что и ему от Скрипчинского об этом должнл быть известно, но он отнесся к этому довольно безразлично. В общем, его ответ был такого смысла, что “много-де вас тут шляется генералов, но мы вам не верим и к себе не берем”. Я был глубоко поражен и обижен этим ответом и еще раз подчеркнул, что сами украинцы меня звали служить здесь, а вовсе не я навязываю свою особу. Расстались мы на том, что завтра, 8-го декабря, в 9 часов утра он устроит мне прием “атаманом” Петлюрой.

Генерал Бобровский оказался действительно генералом ген.штаба и притом крайне деликатным и доброжелательным. Мы разговорились с ним по товарищески, и он несколько, хотя и крайне осторожно, охарактеризовал мне первичный хаос, царящий в секретариате. Оказывается, здесь всякий действовал в свою голову без всякой правильной организации работы, подчиненности и докладов. Петлюра больше всего предавался приемам разных депутаций и занятиям в раде министров и в центральной раде. Жуковский, человек, по словам Бобровского, порядочный, но крайне нервный и невоспитанный, замещал Петлюру в приеме бесчисленных посетителей, которые являлись бичом Божиим для секретариата, такое их было количество. Второй помощник Петлюры, Кедровский, ведал политической частью, а он, ген.Бобровский, вместе со своими помощниками, подп. Кольчевским и Сливинским, пытался организовать ген.штаб. По мнению Бобровского, войска украинские были недурны, но нуждались в твердом руководстве. Для меня эти новые лучи в темное для меня царство украинских правительственных распорядков были очень ценны. Разъяснения генерала примирили меня и с Жуковским; у человека, видимо, действительно глаза на лоб лезли от переизбытка предлагающих свои услуги.

На другой день к назначенному времени я пришел в секретариат. Петлюра был уже там, и уже знакомый мне Саенко сообщил, что он примет меня вслед за той депутацией от какого-то полка с фронта, которая уже сидела у него. Я мог убедиться воочию в порядочности Жуковского, несмотря на его свирепость.

Должен признаться, что в ожидании приема я чрезвычайно волновался, хотя предыдущая моя служба и приучила меня ко всяким приемам, до Высочайшего включительно. В 6-м корпусе Петлюра был популярен, как борец за украинскую идею. По его телеграммам голове рады, а впоследствии и самому командиру корпуса, я мог судить, что это человек, идущий на самые смелые и решительные меры. Он рисовался мне, как новый, незнакомый мне тип революционного трибуна и борца за народ, выдвинутого самим народом. Для человека старой военной школы и чисто военного прошлого соприкосновение с таким деятелем являлось вещью совершенно необычной.

Мне пришлось ожидать около двух часов, пока выговорилась депутаци, и меня, наконец, пригласили к Петлюре. Человек лет сорока, с длинными волосами типа прически либеральных студентов доброго старого времени, в дурно сидевшем на нем форменном френче — принял меня официально и холодно-вежливо. В комнате было еще пять или шесть человек разного возраста, которые, не стесняясь присутствием “атамана” курили и громко беседаовали между собой.

Петлюра беседовал со мной около пяти минут, расспросив прохождение службы и сообщив, что у него была по поводу меня депутация 6-го корпуса и что он считает своим долгом считаться с “громадской опинией” (общественным мнением) и постарается найти мне подходящую должность. В данное время таковой он не имеет, но как только она окажется, он меня известит. Мы сухо распрощались, и я отправился к Скрипчинскому.

Во время разговора моего с Петлюрой мне бросился в глаза крайне утомленный вид его и, особенно, водянисто-голубоватые глаза, выражение которых никак нельзя было уловить, они были какие-то остановившиеся в выражении и в то же время суетливо бегающие; при разговоре Петлюра не имел, видимо, обычая смотреть в лицо собеседнику, а все время обегал глазами комнату и своих сотоварищей, продолжавших бесцеремонно беседовать, как бы подчеркивая свое презрение к “просителю_генералу”.

Милейший и добродушнейший П.В.Скрипчинский поспешил меня всячески успокоить, уверяя, что вопрос о моем назначении — дело ближайших дней, что он не даст Петлюре забыть свое обещание и что я должен наведаться через несколько дней за ответом. Так как мои личные дела не были закончены, я условился со Скрипчинским, что он немедленно вызовет меня телеграммой, когда это понадобится; а я тем временем снова поеду к себе в Курск. В тот же день я уехал из Киева. Прождав около полутора недель телеграммы из Киева и упорно не получая ее, я решил, наконец, снова ехать в Киев, тем более, что свои дела дома я уже закончил. 6-го декабря 1917 г. я выехал из своего деревенского дома, который мне уже больше не суждено было никогда увидеть, и на следующий день утром был в Киеве.

Отправившись в секретариат по старому адресу, я узнал, что он перешел в новое помещение на Фундуклеевскую, в коллегию Павла Галагана.

(Примечание дочери автора — Е.А.Грековой. На этой последней фразе манускрипт прекращается. Неизвестно, говорил ли генерал Греков в этот день опять с Петлюрой или только с одним из его помощников; во всяком случае, он был направлен к командующему Киевским военным округом Шинкарю, который с согласия Петлюры предложил ему должность начальника штаба окурга, с чего и началась его служба на Украине).

А.П.Греков