Елена Ширман Любимец народа

Елена Ширман

Любимец народа

Когда подъезжаешь от Базков к Вешенской – станицу с Дона увидишь не сразу.

Дон выгибается. Вода отсвечивает на солнце, слепит глаза, а в тени отражает лесные корни и темные обрывистые берега.

Глянешь вперед – зелень воды и леса, ничего больше.

Но вдруг Дон круто поворачивает влево. И сразу открывается – желтый степной встающий песчаник, серые станичные домики, красное здание райисполкома, внизу – паром, стадо сгрудившихся рыбачьих каюров у пристани, а над всем – голубой, стройный флигелек с остроконечной крышей.

Спросишь у перевозчика: «Чей это дом?»

Горделивая скупая улыбка тронет обветренные казачьи скулы:

– Будто не знаете? Там сам Михаила Лександрыч живет, всемирный писатель донского казачества. Небось слыхали?

И, помолчав, перевозчик добавит:

– Это он про наш тихий Дон всеми миру объявил. Его книги на всех языках по земле ходят. А дом этот ему советская власть построила. И орденом наградила. За народное дело. А до того времени жил он в домишке сереньком, неприглядном, одним словом, неподходящем.

* * *

Невысок, коренаст. Скромный френч, сапоги. Гладко зачесанные назад светлые волосы. Неторопливые движения. Негромкая чуть застенчивая речь человека, который не любит выступать перед большой аудиторией. Лицо чрезвычайно обычное, почти безбровое. Мягкий с усмешечкой рот. Ясный лоб. Медленный взгляд.

Неохотно рассказывает Шолохов о себе, о своем творческом пути.

Начнешь расспрашивать, а он отмахнется:

– Читайте лучше мои книги, они вам про меня больше скажут!

Дважды в 1931 году я заходила к Шолохову домой. Он руководил литературным кружком при редакции вешенской газеты «Большевистский Дон». Надо было договориться с ним о плане работы¹.

Вошла в его рабочий кабинет. Чисто. Светло. Книжные шкафы вдоль стен. Стол. Пара кресел.

На полу – раскиданы кучи книг. Среди них восседает младенец лет полутора и с величавым равнодушием расшвыривает книги в разные стороны.

Михаил Александрович с улыбкой наблюдает за сыном.

Вдруг мальчик хватает одну из толстых книг, кладет ее себе на коленки и радостно лопочет, хлопая по обложке с портретом седобородого лобастого старика.

Шолохов поднимает одну из далеко отброшенным сыном книг, смотрит на заглавие, потом смотрит на седобородого. И начинает заразительно смеяться.

– Молодец, сын! Вкус имеешь. Кидай прочь отцовскую писанину! Вот так, вот так! Подальше! Зато Толстого цени, люби, сынок. Это писатель!

Скромность – замечательная черта, органически присущая Михаилу Александровичу. Она пронизывает его внешность, одежду, речь, поступки.

В литкружке нашем было народу немного, большинство селькоры, только что начавшие писать в газету свои первые очерки, фельетоны.

Михаил Александрович поставил работу кружка не стандартно. Ему хотелось тесно связать теорию с практикой, беседы о мастерстве и творчестве кружковцев.

Вспоминаю его доклад о Чехове как о мастере новеллы. Это был скорее не доклад, а задушевная беседа о любимом писателе.

Михаил Александрович делился с нами своими мыслями о величайшем русском новеллисте, советовал учиться чеховской краткости, меткости изложения, блестящей динамике сюжета.

Образ Чехова вставал перед нами точно освещенный прожектором, по по-новому – яркий, глубокий, мудрый.

После этой беседы Шолохов дал нам задание – написать новеллу по типу чеховского «Хамелеона», но только на сегодняшнем материале. Вот уж когда поработали селькоровские перья!

Нам всем доставалось изрядно. Михаил Александрович никого не щадил – ругал и за отсутствие выдумки, и за корявость языка.

Но он от души радовался каждому успеху, каждому меткому слову, найденному кем-либо из нас.

Помнится мне еще одна очень своеобразная беседа о старинной восточной поэзии, о мудрости древнеарабских афоризмов, о необходимости научиться ощущать вкус литератур всех наций.

– Нельзя запираться в рамках только своей культуры, только своего века, – примерно так говорил нам Михаил Александрович. – Надо быть неутомимо любопытным. Интересоваться Индией, Византией, Южной Америкой… Чем больше будете любопытствовать, тем глубже и яснее поймете вы место своего народа, своей эпохи в ходе мировой истории.

* * *

Один из вешенских жителей рассказал мне о Шолохове не то быль, не то легенду:

– Вызывают раз Шолохова в Москву, к писательскому начальству и говорят ему: – Чего ты, Михаил Александрович, всемирный писатель, живешь в каких-то Вешках, у чорта на загривке, извините за выражение. Шутка ли – 150 километров от паровозного гудка, на самих песках да на перекатах? Переезжай к нам, в Москву. Мы тебе тут и квартиру, и дачу дадим, и машину первейшей марки, театры под боком и вся культура. Переезжай!

Призадумался Михаил Александрович и ответ держал такой:

– Невозможно мне будет переехать, товарищи. Нельзя мне от казачества оторваться. Врос я корнями в землю донскую целинную. Оборвутся корни – кровью изойду, строчки не напишу. Здесь я возрос, здесь до славы дошел, здесь меня каждый куст придорожный знает. И степь мне здесь по весне улыбается, и рыбалить на заре тут съездить могу. Нет уж, никуда я из Вешек не тронусь.

Так и остался. Так и живет в голубом флигельке над самым Доном, книги для всего мира пишет.