Виктор Петров В станице по-над Доном

Виктор Петров

В станице по-над Доном

<сентябрь 1929 г.>

Над Доном по холмам раскинулась станица Усть-Медведицкая. Лето. Над рекой, золотясь, струится зной, а в лесах по обдонью на тончайших голубых паутинных нитях ткется сизоватая дымка.

Смотрю через притихшую, выглаженную тишиной реку, через лес, повитый голубым туманом, на желтую ленту дороги, растолкавшую темные заросли верб, вязов, толпы голенастых тополей и вспоминаю:

Саратов, Приволжский райком партии, небольшой столик в инструкторском отделе, командировку в Калмыкию, в Яндымочажный улус, книжный киоск на берегу Волги, стопку роман-газеты с певучим названием «Тихий Дои»¹. Сначала название, а выше – бледный, расплывшийся на зеленом фоне портрет автора. Не понять, молодой он или в годах, этот Михаил Шолохов. Перед отъездом я прочитал небольшой сборник его рассказов «Лазоревая степь» и был взволнован живописностью человеческих характеров, их судеб и обстановки, в которой они складываются.

Купил роман да и забыл, куда я еду и зачем. Прочитал и опять снова начал. А читая, думал: «Вот и пришел в нашу советскую литературу кудесник, умеющий из самых простых слов выткать зримые картины человеческих жизней со всеми их радостями, горестями и страданиями». Мне, в ту пору только нащупывающему путь в литературу, было и приятно и завидно. Завидно по-хорошему. «Так-то, как Шолохов, не напишешь». Однако радостно, что он написал.

Вернулся из поездки – в крайком вызвали:

– Вот что, товарищ Петров. Решили вами укрепить Усть-Медведицкий райком партии. Собирайтесь и езжайте.

Кое-кто из друзей принялся шпынять, отговаривать:

– Ты в уме? Из Саратова в какую-то станицу казачью! Да там через двор – враг Советской власти!

Что ж, может быть, и так, но я в то время тянулся к литературному труду, знал, что станица Усть-Медведицкая – родина А.С. Серафимовича, а где-то там, выше или ниже по Дону, – станица Вешенская, а в ней живет Михаил Шолохов.

О многих и многих встречах с А.С. Серафимовичем мною уже не раз было рассказано, однако об одной из них я не могу не рассказать.

1929 год. Лето идет к концу. Пропагандируются решения пятнадцатого съезда партии о коллективизации². Взбудоражены все казачьи хутора и станицы. Беднота и трудовое казачество за колхозы, но заскорузлый индивидуализм зажиточной части поднялся и всячески вооружился против. На эту тему я и написал в ту пору рассказ. Написал и принес А.С. Серафимовичу.

– Читайте! – приказал он мне, усаживаясь на стул.

Когда рассказ был прочитан, Серафимович потер тылом ладони свой розовый широкий лоб и, недовольно крякнув, сказал:

– Нет, батенька, не то! Не вышло. Да и не выйдет. После Шолохова так о казаках писать нельзя. При этом вы бесстрастно списываете людей, а так нельзя вообще, а о казаках, да после «Тихого Дона» уж совершенно воспрещается. Писатель, создавая тот или иной характер, не списывает его с какого-то человека, а, отталкиваясь от него, влазит в его шкуру. Тут у Шолохова учиться надо. Я, батенька, сам у него учусь. Это я вам по секрету говорю, но совершенно серьезно. Всю жизнь мечтал написать роман о донских казаках. Не сумел. Не сумел из своей шкуры вылезть. А ведь казак. Вот Шолохов смог.

У Александра Серафимовича тепло и как-то молодо засияли глаза, а седую щеточку усов тронула едва заметная улыбка.

– Да, смо-о-ог… – будто вздохом, с протяжинкой произнес он.

Я смотрел на него, припоминая написанное им предисловие к «Тихому Дону». Серафимович назвал Шолохова орленком и удивился, когда он, поднимаясь, вдруг расширил громадные крылья, легко отделился от земли и, едва шевеля ими, поплыл над степью.

И странно: я знал, что Шолохову всего-навсего двадцать пятый год, а почему-то спросил:

– Неужели правда, что он молодой?

Александр Серафимович недоуменно посмотрел на меня и, хлопнув ладонями о стол, воскликнул:

– А вот увидите, какой он! Жду. Обещал приехать. Приведу его к вам.

И привел. Был выходной день, и случилось так, что я никуда не уехал. Сидел, копался в своем рассказе, стараясь влезть в шкуру казака Хопрова. Стук в дверь и голос:

– Можно в эту обитель?

Распахиваю дверь. В прихожей Серафимович, а за ним молодой ясноглазый человек в серой коверкотовой гимнастерке, с плащом в руке. Он снял фуражку, провел рукой по взвихренным, слегка вьющимся светло-русым волосам.

– Знакомьтесь, – улыбаясь, сказал Серафимович. – Это автор «Железного потока», – и, выпятив грудь, пристукнул по ней ладонью, – а это автор знаменитейшего на всю нашу литературу романа «Тихий Дон».

Оригинальность такого представления в первые секунды не дошла до меня. Что это? Шутка? Оговорка? Передо мной был Шолохов, и я, всматриваясь в него, боролся с глупейшим, ненужным желанием спросить: «Так это вы написали «Тихий Дон»?

Не спросил, удержался.

– Да, батенька, жалею, что не я автор «Тихого Дона», – воскликнул Александр Серафимович, проходя в комнату.

– А я жалею, что не автор «Железного потока», – тихо откликнулся Михаил Александрович и почему-то засмущался.

И вот мы за столом. На блюде – аршинная донская дыня. Ароматная, но страшно невкусная. Я, хозяин, в величайшем смущении, чувствую, что краснею от маковки до пят. Больш-то и угощать нечем. Жена в больнице. Там кого-то оперируют, а она нынче за хирургическую сестру. Да и послать некого. Выручает редактор районной газеты Михаил Тихомиров. Примчался с бутылкой портвейна. Самовар на ходу оказался. И пошел разговор. Я только следил за ним, изредка вставляя какое-нибудь замечание или отвечая на вопрос, что усть-медведицкие казаки думают о коллективизации. Шолохов тоже был немногословен. Но когда зашел разговор о судьбах литературы, о группах и группочках литературных, он вдруг оживился и, по-прежнему краснея, обратился к Александру Серафимовичу:

– Не кажется ли вам, что все эти раииы с перевалами и крестьянскими писателями вроде рака, лебедя и щуки впряжены в воз с поклажей? А воз-то – наша советская литература. Не выйдет же ничего. Надо бы, Александр Серафимович, думать о едином союзе советских писателей.

– Обязательно. И думают. Партия думает. Горький и мы, старики, думаем, – откликнулся Александр Серафимович.

Более тридцати лет прошло с той встречи. Ни я, ни Серафимович тогда не обмолвились о моих литературных начинаниях. Но до сих пор я не могу расстаться с чувством вдохновения, охватившим меня в ту пору. Это чувство вывело меня на многотрудную работу литератора. И я рад, что на необъятном поле литературы так многоцветна и прекрасна обширная шолоховская деляна³.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.