Глава 8 У Российской границы

Глава 8

У Российской границы

Настало время задуматься, каково в эти дни и месяцы было отношение адмирала к перспективам борьбы на родине и не ошиблись ли мы, приписав ему некую «надежду на Россию». Разумеется, в том состоянии, в котором он тогда находился, принимать взвешенные решения и вырабатывать обдуманную позицию чрезвычайно трудно; однако определенные заключения можно сделать, рассуждая «от противного» – обратив внимание на те черты, которые Колчак видел в оказавшихся заграницей русских и которые вызывали его резкое неприятие.

«В Иокогаме большое русское общество – это в большинстве случаев бежавшие от революции представители нашей бюрократии, военной и гражданской, – записывает Александр Васильевич между 21 и 30 декабря 1917 года, еще находясь в Японии. – Не знаю почему, но я в это общество не вошел и не желаю входить… Это общество людей, признавших свое бессилие в борьбе, не могущих и не желающих бороться, мне не нравится и не вызывает сочувствия». Запись сделана в те самые дни, когда Колчак заявил о своем желании поступить на английскую службу и, соответственно, из возможных видов борьбы выбрал для себя именно такой, – однако странно было бы ожидать, чтобы он потребовал от всех боеспособных членов русской колонии предложить свои шпаги британской короне. А значит, адмирал не исключал и каких-то иных способов выполнения долга и даже с неприязнью относился к не желающим эти способы испробовать.

А потому стоит внимательнее присмотреться и к строкам, написанным им сразу же вслед за «монологом Хизахидэ», но уже от собственного лица: «… Будем верить, что в новой войне Россия возродится. “Революционная демократия” захлебнется в собственной грязи или ее утопят в ее же крови. Другой будущности у нее нет. Нет возрождения нации помимо войны, и оно мыслимо только через войну. Будем ждать новой войны как единственного светлого будущего, а пока надо окончить настоящую, после чего приняться за подготовку к новой». Буквальное прочтение как будто заставляет нарисовать картину смены Мировой войны («окончить настоящую») мирным периодом под управлением «революционной демократии», в течение которого кто-то (кто?) будет готовить «новую войну», и в этой-то войне, в этом «внешнем» катаклизме, стихийном испытании на прочность, когда «тяжкий млат, дробя стекло, кует булат», должна произойти мобилизация национального духа, преодолевающая «грязный» характер «революционной демократии» и обуславливающая возрождение России. Картина эта, однако, на поверку оказывается столь странной, что приписывать ее Колчаку вряд ли было бы справедливо.

В самом деле, «революционная демократия», в своем развитии дошедшая от Керенского до Ленина, представлялась Александру Васильевичу настолько отвратительной, что даже смерть от рук этих разрушителей России он уподоблял перспективе «быть заживо съеденным домашними свиньями». Не находя для себя возможной службу этой власти, вряд ли он мог даже гипотетически считать такую службу обязательной или хотя бы приемлемой для патриотически настроенного офицерства. Так неужели адмирал всерьез рассчитывал, что будущую победоносную войну и возрождение державы подготовят безвольные или беспринципные оппортунисты, избравшие путь сотрудничества с большевиками? И не более ли оправданным кажется предположение, что Колчак имеет в виду не какую-то неизвестно откуда взявшуюся и непонятно кем подготовленную, абстрактную «войну вообще», а сознательную и целенаправленную борьбу против «революционной демократии» тех сильных и любящих свое Отечество, кому «тяжкий млат» окажется по руке?

Но тогда почему же сам Колчак выбирает для себя другой способ борьбы, до некоторой степени приближающий его к пресловутому положению «кондотьера»? Одна из версий как будто намекает на ответ, обращая внимание на обстоятельства нового назначения. Современный английский автор, признавая неосведомленность о планах своего командования («какую именно службу имел в виду для Колчака Генеральный штаб, теперь неизвестно и вряд ли когда-либо прояснится»), подчеркивает, что «в те самые дни, когда рассматривалось предложение Колчака, в Лондоне приняли решение отправить из Багдада на Кавказ военную миссию под руководством генерала Денстервилля [53]. Отряд англичан под командованием Денстервилля, как выяснилось позже, должен был взаимодействовать с маленьким, но отважным русским контингентом в Северной Персии, отказавшимся признать Брестское перемирие. Вполне вероятно, Колчаку отводилась некая роль в этом смелом предприятии, главной целью которого было не дать туркам захватить контроль над бакинскими нефтяными скважинами и создать на берегах Каспийского моря плацдарм для наступления на Индию».

Под «русским контингентом» здесь явно имеется в виду партизанский отряд войскового старшины Л.Ф.Бичерахова, который оперировал в Персии и Турции против турецких войск и подстрекаемых ими местных повстанцев-курдов. 28 ноября 1917 года, невзирая на действия большевицкого правительства, направленные на заключение мира, Бичерахов заявил о своем решении «считать все переговоры о мире предательскими как относительно России, так и в отношении наших верных союзников», и продолжать войну. Заметим, что тогда же стали распространяться слухи о его формальном переходе на английскую службу, хотя документального подтверждения они как будто пока не имеют.

Таким образом, планы использовать Колчака в «миссии Денстервилля» представляются вполне вероятными, но сам Александр Васильевич вряд ли что-либо знал об этом. Сведения его о «русских войсках» на месопотамском театре, насколько можно судить по сохранившимся записям, ограничивались лишь констатацией того факта, что «стратегическое положение после революционизирования Кавказской армии представляется… крайне тяжелым». «У меня нет никаких претензий или желаний относительно положения и места, кроме одного – сражаться – to fight [54]», – излагал он тогда же свою беседу с английским послом в Японии. – «… Я лично не желал бы служить в английском флоте, ибо Великобритания располагает достаточным числом блестящих адмиралов и офицеров и по характеру морской войны надобности в помощи извне не имеется. Но мне бы доставило чисто нравственное удовлетворение служить там, где обстановка тяжела и где нужна помощь, где я не был бы лишним. Пусть Правительство Короля смотрит на меня не как на вице-адмирала, а солдата, которого пошлет туда, куда сочтет наиболее полезным».

Попутно заметим, что не нужно искать в этих словах наигранность или позерство, хотя ощущение горечи и обиды в них безусловно присутствует. При поступлении в британский флот Колчак и его новое начальство действительно оказались бы в ложном положении – поручить ему самостоятельное командование вряд ли сразу решились бы, роль младшего офицера была для русского адмирала явно мала, а прикомандирование к чьему бы то ни было штабу или управлению не соответствовало бы намерениям самого Александра Васильевича «to fight». Поэтому назначение на сухопутный фронт представлялось наиболее приемлемым.

Но дело даже не в этом, а в том, что из рассуждений Колчака очевидно следует: конкретных перспектив своего участия в продолжавшейся войне он себе не представлял и планов возглавить или по крайней мере присоединиться именно к непокорившимся большевизму русским войскам не строил. Поэтому были там такие войска или их не было, рассчитывало английское командование в связи с ними на Колчака или не рассчитывало – с субъективной точки зрения значения не имеет. Но как же тогда увязать просьбу адмирала о принятии его на британскую службу с упованиями на возможность продолжения русской борьбы?

Не требуя такого увязывания императивно (в конце концов, человек далеко не всегда бывает последователен в своих побуждениях и поступках), обратим внимание на еще одну фразу из черновых записей Александра Васильевича. «Я хочу продолжать и участвовать в войне на стороне Великобритании, т. к. считаю, что Великобритания никогда не сложит оружия перед Германией», – пишет он, продолжая: «Я желаю служить Его Величеству Королю Великобритании, т. к. Его задача, победа над Германией, – единственный путь к благу не только Его страны, но и моей Родины».

Вряд ли следует считать Колчака «принципиальным» германофобом – к необходимости борьбы против Германии он подходит, в сущности, с русской точки зрения. Большевики были бы ничем, если бы не целенаправленная немецкая помощь, за которую расплатились и продолжают расплачиваться русскими интересами и русским достоянием, – рассуждает Колчак; а следовательно, сокрушение Германии оставит без мощной внешней поддержки революционных узурпаторов, которым после этого предстоит лишь «захлебнуться в собственной грязи» или «утонуть в собственной крови». Именно на службу этой, основной в его понимании, задаче стремится отдать свои силы русский адмирал, – отнюдь не отрицая значения и необходимости другой борьбы, которая уже начиналась в это время в России.

Вестником оттуда к Колчаку, застрявшему в ожидании парохода в Шанхае, неожиданно прибыл незнакомый ему поручик Жевченко, командированный другим незнакомым адмиралу, но уже известным нам по Петрограду молодым офицером – есаулом Семеновым.

Как мы помним, Григорий Михайлович еще летом отправился в Забайкалье для формирования добровольческих монголо-бурятских частей. Однако к середине ноября у него было лишь 50 всадников, главным достоинством которых, как можно заключить из воспоминаний самого Семенова, была готовность противостоять распространявшей свое влияние по всей стране большевицкой власти. Первое столкновение с большевизированными ополченцами в Верхнеудинске произошло, по рассказу Семенова, 12 ноября, и похоже, что бой, вопреки утверждениям одного из биографов Григория Михайловича, закончился вовсе не поражением большевиков – скорее, отряд решительного есаула был все-таки раздавлен, поскольку сам есаул, благополучно выскочивший из верхнеудинской стычки, очень быстро оказался на станции Маньчжурия, у самой русско-китайской границы, буквально с горсточкой соратников. Впрочем, отказываться от борьбы он отнюдь не собирался и 19 декабря провел дерзкую операцию по разоружению местных ополченцев, настроенных так же революционно, как и верхнеудинские. Объявив ошеломленным солдатам «приказ» о долгожданной демобилизации, после чего гарнизон расточился во мгновение ока, Семенов остался единоличным хозяином станции и прилегающего участка железной дороги.

Такую базу он мог считать наиболее выгодной еще и потому, что дальше начиналась полоса отчуждения Китайской Восточной железной дороги. Построенная русскими инженерами и рабочими, КВЖД на основании соглашения с китайским правительством соединила русское Забайкалье с русским Приморьем и была окружена территорией, где действовали русские законы, администрация, находились русские войска. Эта территория, площадь которой исчислялась более чем сотней тысяч гектар, со «столицей» в городе Харбине, и называлась «полосою отчуждения». Бессменным (с 1902 года) управляющим дорогой был генерал Дмитрий Леонидович Хорват, выдающийся русский военный инженер и администратор.

В условиях революционной смуты, однако, генерал, которому в 1917 году было уже под шестьдесят, растерялся и не нашел в себе достаточно воли и мужества, чтобы противодействовать событиям, захлестнувшим КВЖД, как и всю Россию. После получения известий о большевицком перевороте местный Совдеп при поддержке солдатских комитетов угрожал захватить всю власть в полосе отчуждения, хотя до некоторой степени переворот на КВЖД затягивался теми же местными большевиками: они колебались и слали телеграммы Совнаркому с просьбами об определенных инструкциях. Ответ был определеннее некуда – «Устраните Хорвата, заменив вашим комиссаром» (30 ноября), – и харбинский Совдеп на следующий день объявил о формальном захвате власти, однако подкрепить свои слова вооруженной силой не решился. Китайские власти «северо-восточных провинций», естественно обеспокоенные дестабилизацией обстановки, потребовали удаления с КВЖД большевизированных ополченцев и с согласия генерала Хорвата и при участии русских офицеров утром 13 декабря разоружили и выслали в Забайкалье две ополченские дружины и разгромили Совдеп, главным руководителям которого, впрочем, удалось скрыться.

Такие действия, разумеется, привели к ослаблению русских позиций и русского влияния в регионе и до некоторой степени поставили Хорвата в зависимость от китайцев; однако в гораздо большей степени ущерб интересам России наносила официальная политика Совнаркома, в конце ноября предложившего просто передать КВЖД Китаю и создать для этого ликвидационную комиссию. По сравнению с этими планами позиция Хорвата, который все-таки продолжал пользоваться авторитетом у властей «северо-восточных провинций» (так же, как русский посол в Пекине князь Н.А.Кудашев – у пекинских властей), хотя и была, должно быть, уязвимой, все-таки обеспечивала относительно спокойное существование русскому населению полосы отчуждения.

Имея такой тыл, есаул Семенов решил перейти в наступление на Читу, хотя силы его были крайне немногочисленны. Но он надеялся наступать отнюдь не в «безвоздушное пространство» – в Забайкальи раздавались голоса протеста против большевицкого переворота. В частности, съезд 1-го военного отдела Забайкальского войска обращался к своим землякам, находившимся на фронте: «Здесь мы стойко протестуем против захватнической власти большевиков, против заключения перемирия и мира без согласия наших союзников. Призываем и вас возвысить свой мощный голос и сказать, что только Учредительное Собрание вольно распоряжаться судьбами России». Пытаясь охватить Забайкалье сетью «противобольшевистских ячеек», есаул явно рассчитывал на их вооруженное содействие и, памятуя, что смелость города берет, распубликовал следующее обращение:

«К большевикам! Сознательные и бессознательные изменники Родины!

Устыдитесь, что вы продали Россию, открыли фронт, затеяли гражданскую войну. Требую разоружения красногвардейцев, а лидерам оставить пределы Забайкалья. Если же эти требования не будут выполнены, то заставлю сделать силой оружия.

Граждане Читы! Вы терроризированы кучкой изменников Родины – большевиками. Настанет светлый [час] для Вас [с] моим приходом [в] Читу, где провокаторы будут преданы строгой каре без пощады. Верьте мне, граждане…

Станичники! Последуйте примеру ваших братьев-казаков других войск, встаньте на защиту мирного гражданского населения и правового порядка, разрушенного и уничтоженного в грязь [55]кучкой демагогов. Этим вы заложите фундамент спасения погибающей Родины от грязных рук большевиков и поможете стране дойти до Учредительного Собрания, кому должна принадлежать вся полнота власти».

Двинувшись вперед 11 января, семеновский отряд, однако, встретил неожиданное противодействие. Образовавшийся в Чите «Забайкальский народный совет», который представлял городские самоуправления, «Комитет общественной безопасности», съезд сельского населения области и… Совдепы (а в их составе – и большевиков!), обратился к решительному есаулу с требованием остановить наступление. На сторону «народного совета» стал и убоявшийся «кровопролития» Атаман Забайкальского войска полковник В.В.Зимин. Обманутый в своих надеждах Семенов, не желая выглядеть в глазах населения еще одним узурпатором, покушающимся на «народное представительство», в середине января отвел отряд практически на исходную позицию и лишь просил читинские власти не допускать установления большевицкой диктатуры (власти «народного совета», однако, срок был отмерен лишь до начала февраля, когда его разогнали и заменили Совдепом).

Не встретив поддержки в Забайкальи, Григорий Михайлович начинает искать источники существования своего отряда (получившего наименование «Особого Маньчжурского») в полосе отчуждения и у союзных держав. Однако генерал Хорват не торопился с помощью, и две пушки, составившие первоначально всю отрядную артиллерию, были попросту украдены у хорватовских подчиненных. «Международное соглашение» с «Главнокомандующим временной охраной в Полосе отчуждения КВЖД» генералом Чжан Хуань-Сянем было достигнуто с восточной изысканностью – наведением этих пушек на китайские казармы и недвусмысленным заявлением Семенова: «Мне и моим людям терять нечего», – что сразу привело к признанию их в качестве союзников. По отношению же к находившимся в Харбине представителям держав Антанты требовались более дипломатичные методы убеждения.

Обращаясь к союзникам по Великой войне, «Атаман Особого Маньчжурского Отряда» с достаточной проницательностью использовал аргументы, к продолжению этой войны и относящиеся. Только на территории Иркутского военного округа, куда входило и Забайкалье, в лагерях находилось до 135000 военнопленных австро-германо-турецкого блока, и перспектива вооружения их и возвращения, после германо-большевицкого сепаратного мира, на Западный фронт весьма пугала дипломатов и военных Антанты. И Семенов довольно успешно разыгрывал эту карту, подчеркивая угрозу выступления пленных и представляя свою борьбу как попытки восстановления «противогерманского фронта», – а взамен получил, правда, «временно», к началу марта не менее пяти полевых орудий и пятнадцати пулеметов.

С другой стороны, есаул понимал, что его имя немного значит в международных переговорах, а автономность по отношению к Хорвату, который, похоже, начинал бояться любого риска и ответственности, оборачивалась при этом невыгодною стороной. Для подкрепления своих позиций двадцатисемилетнему офицеру приходилось развивать перед союзниками чрезмерно далеко идущие планы. В переписке самих союзников эти планы представали (24 января) так: «… Капитан Семенов предполагает в качестве последующего шага поставить себя под начало хорошо известного лидера и двинуться в западном направлении на захват Иркутска и Красноярска, где возможно сильное сопротивление, на последующее соединение с казаками Дутова, чтобы в конечном итоге присоединиться к Каледину».

Разумеется, и оренбургский Атаман А.И.Дутов, и тем более донской – А.М.Каледин, находились слишком далеко, чтобы взаимодействие с ними стало реальностью. И возможно, именно подобные раздумья подтолкнули есаула к отправке поручика Жевченко в Шанхай (до этого тот ездил в Токио) с поручением не только вести переговоры о поставках оружия, но и разыскать адмирала Колчака, чье имя должно было быть хорошо знакомо Григорию Михайловичу по событиям минувшего года.

Как вспоминал впоследствии Семенов, поручик должен был «встретиться… с адмиралом Колчаком и просить его прибыть в Маньчжурию для возглавления начатого мною движения против большевиков». Миссия, однако, не увенчалась успехом: «Я ответил, что поехать не могу, так как связан обязательствами перед английским правительством, но к выступлению Семенова отношусь сочувственно, все, что я сделал в данном случае, это говорил с нашими агентами о содействии офицеру Семенова – Жевченко в снабжении Семенова оружием», – рассказывает адмирал; «… Жевченко по его поручению донес мне, что адмирал считает, что обстановка данного момента еще, по его мнению, не требует спешности в его активном выступлении, но он будет готов служить делу родины, как только она позовет его», – дополняет Григорий Михайлович.

Допустимо предположить, что «обязательства» были не главной причиной отказа. Патриот-государственник, Александр Васильевич был крайним «государственником» и в методах, и если Семенову казались допустимыми самые авантюрные действия (ибо чем же, если не авантюрой, была его самоотверженная борьба на маньчжурской границе!), то Колчак, очевидно, полагал возможным начинать дело лишь на достаточно солидной основе: недаром же он, выразив сочувствие семеновским партизанам и ходатайствуя «удовлетворить теперь же заказ пулеметов и ручных гранат», о дальнейшей поддержке, по свидетельству русского дипломата, рассуждает не без оговорок: «высказался за желательность скорейшего обеспечения Семенова оружием, но полагает, что размеры заказа должны быть в соответствии с действительными силами отряда». Как бы то ни было, нежелание адмирала возглавить семеновское предприятие оказалось плохим фундаментом для строительства взаимоотношений с Атаманом через два с половиною месяца, когда Александр Васильевич все-таки приехал в Харбин.

А откуда Семенов мог узнать о пребывании Колчака в Шанхае? Скорее всего, от русских дипломатических представителей – ведь примерно в то же самое время князь Кудашев из Пекина также писал адмиралу, приглашая его в китайскую столицу для каких-то переговоров или консультаций. «Так как до отъезда оставалось всего дня три, я ответил, что поехать в Пекин не могу», – вспоминал Колчак; на его решение не повлияло даже то обстоятельство, что Кудашев по должности российского посла в Китае распоряжался «средствами боксерской контрибуции», то есть компенсации, которую китайское правительство выплачивало за ущерб, нанесенный в свое время иностранным подданным восстанием «Большого Кулака» («боксерским»), – а следовательно, имел возможность оказывать реальную поддержку антибольшевицкому движению. Это должно было быть для адмирала чем-то более серьезным, нежели партизанская борьба Семенова, и значит, теперь причину отказа Александра Васильевича действительно следует искать в его обязательствах перед англичанами: ходатайствуя о приеме на службу хотя бы в качестве «простого солдата», он вряд ли мог позволить себе заниматься самостоятельными разъездами и политическими консультациями.

Во второй половине февраля Колчак, наконец, получает возможность тронуться в путь к месту своего назначения, однако по дороге, в Сингапуре, генерал Д.Ридаут (английский главноначальствующий на полуострове Малакка) передал ему новые рекомендации, поступившие из Лондона: «Ваше тайное присутствие более желательно в Маньчжурии». Рекомендации звучали странно, и Александр Васильевич, должно быть, недвусмысленно дал англичанину понять, как он к ним относится, поскольку тому пришлось сообщить в свое военное министерство, «что если следует рассматривать известия о Маньчжурии как приказ, то Колчак подчинится, однако назначение в Месопотамию для него гораздо предпочтительнее». Ответ звучал уже более категорично (и это дало адмиралу основание впоследствии сказать: «Из Сингапура… я был возвращен по распоряжению английского правительства»), и 13 марта Ридаут доложил, что «Колчак вернется на север при первой же возможности», которой, однако, пришлось ждать еще около двух недель.

В очередном черновике, помеченном 16 марта, Александр Васильевич пишет о своей новой миссии в сдержанном и корректном тоне: «Английское правительство после последних событий, выразившихся в полном разгроме России Германией, нашло, что меня необходимо использовать в Сибири в видах Союзников и России предпочтительно перед Месопотамией, где обстановка изменилась, по-видимому, в довольно безнадежном направлении. И вот я со своими офицерами оставил “Dunera” [56], перебрался в “Hфtel de l’Europe” и жду первого парохода, чтобы ехать обратно в Shanghai и оттуда в Пекин, где я имею получить инструкции и информации от союзных посольств». Но вряд ли его реакция на поведение англичан в действительности была столь же спокойно-равнодушной – не случайно в этом черновике мы почувствуем и прорвавшуюся боль: «какие нервы надо иметь, чтобы переживать это время, это восьмимесячное передвижение по всему земному шару», «только бы кончилось это ужасное скитание, ожидание, ожидание»… Думается, больше всего угнетать Колчака должно было именно отсутствие цели, зыбкость и призрачность путей борьбы, которые, поманив, исчезали бесследно. Казалось, что с английской помощью и цель, и пути обретали, наконец, очертания – но и это оказалось миражем, и с разочарованием в английской помощи русский адмирал перестает числить себя на английской службе.

Английское правительство «по представлению нашего посла в Пекине князя Кудашева освободило меня от службы, так как мое присутствие стало необходимым на нашем Дальнем Востоке», – напишет вскоре Александр Васильевич, но справедливым было бы, кажется, уточнить, что служба эта закончилась, фактически так и не начавшись: не известно никаких контрактов, которые заключал бы Колчак, данных им подписок или обязательств и проч.; более того, как будто принимая нового добровольца и сразу же отправляя его в столь дальнюю командировку, британское командование не позаботилось об элементарном назначении Александру Васильевичу какого бы то ни было жалованья, и все переезды ему приходилось совершать за свой счет. Таким образом, англичане и сами вряд ли считали Колчака «кондотьером», состоявшим на их службе, или хотя бы своим агентом. Теперь же дороги окончательно разошлись, и путь Колчака лежал в Пекин, на переговоры с Кудашевым.

Александр Васильевич не случайно упомянул о «представлении нашего посла». За то время, пока он перемещался из Шанхая в Сингапур и обратно, в Харбине и Пекине строили самые серьезные планы. Еще 1 марта американский консул сообщал из Харбина, что «организация по оказанию помощи Семенову», среди членов которой он называл Хорвата и Кудашева, планирует «для восстановления порядка на Дальнем Востоке и популярного правительства в Сибири» сформировать «армию во главе с адм[иралом] Колчаком». 29 марта как о чем-то решенном говорилось о намерении Хорвата, в случае получения союзной поддержки, создать «совещательный кабинет» со включением в его состав Александра Васильевича. Тогда же, в двадцатых числах марта, хорватовский официоз «Вестник Маньчжурии», опережая события, объявил о «прибытии в Харбин из Шанхая адм[ирала] Колчака». Начиналась даже «междоусобная борьба» вокруг громкого имени адмирала: группа социалистов, называвшая себя «Временным Правительством Автономной Сибири» и выводившая свои полномочия от так и не собравшейся «Сибирской Областной Думы» (род краевого «предпарламента», созыв которого предполагался в декабре 1917 года, но был воспрещен большевиками), 3 апреля собиралась предложить Колчаку пост управляющего морским министерством.

«Кудашев, ознакомив меня с положением на Дальнем Востоке, – рассказывает Александр Васильевич, – говорил, что мне следовало бы принять на себя командование военными силами, которые формируются в полосе отчуждения Восточно-Китайской дороги и, кроме того, принять на себя распределение сумм, поступающих от союзников; он обратил внимание на то, что придется противодействовать стремлению Китая захватить в свои руки Восточно-Китайскую дорогу, и, наконец, заявил, что мое положение определится с приездом в Пекин Хорвата… Хорват предложил мне войти в Правление Восточно-Китайской ж[елезной] д[ороги] в качестве члена его, ведающего военными силами в полосе отчуждения этой дороги». И, судя по всему, сотрудничество Колчака с Кудашевым и Хорватом началось еще до официального оформления положения и должности адмирала.

Так, 8 апреля, после того, как Совнарком в паническом ожидании высадки войск Антанты во Владивостоке потребовал от своих дальневосточных представителей немедленной эвакуации тамошних запасов, пекинское посольство обратилось к русскому послу в Токио с настояниями «просить японцев принять все меры для воспрепятствования вывозу боевых материалов и их охраны» с комментарием (предположительно Кудашева): «Об этом меня просят Хорват и Колчак» (это, кстати, серьезный удар по версии об «японофобии» адмирала). А 30 апреля американский посланник в Пекине сообщал государственному секретарю США Р.Лансингу:

«Русский посланник, Хорват и Колчак сегодня официально уведомили меня о создании Комитета директоров КВЖД… Посланник сказал, что в охранные войска КВЖД намечено набрать 17 тыс[яч] чел[овек]. Семенов будет находиться в подчинении Колчака, которому поручено руководство военными вопросами…

… Я спросил, будет ли Комитет сотрудничать с ответственным правительством, если таковое возникнет в России. Колчак многозначительно заметил, что организационное сотрудничество с большевиками невозможно, так как принципы их политики несовместимы с законом и порядком».

Александр Васильевич как будто отвечал не на тот вопрос, который был ему задан, – однако на поверку именно этим ответом разоблачался подтекст американских вопросов и американских колебаний. В самом деле, Лансинг передал в Пекин инструкции, содержавшие вполне определенную формулировку «относительно соперничающих группировок в России»: «Хотя союзные правительства не признали Советов, они заинтересованы в поощрении их противодействия Центральным державам». 8 мая 1918 года лидеры Антанты все еще не теряли надежды, что большевики возобновят войну против своих германских союзников…

Международные отношения и международная конъюнктура неизбежно должны были выйти на первый план при развитии любых военно-политических предприятий, связанных с КВЖД, просто в силу самого положения дороги; однако пока предстояло для начала понять, какие силы уже имелись в полосе отчуждения и каковы были перспективы дальнейших формирований. Отряд Семенова, как мы знаем, к этому времени представлял собою реальную боевую силу, сражался в приграничном районе, и несмотря на слухи о том, что подчиненные есаула творят произвол и не брезгуют грабежами проходивших поездов, к нему стремились все те, кто не желал никаких отсрочек, длительных периодов подготовки к борьбе и проч. В каком-то смысле альтернативой Особому Маньчжурскому Отряду была другая воинская часть, инициаторы формирования которой делали ставку на офицеров Заамурского округа Пограничной стражи, возвращавшихся к месту прежней службы с фронта Великой войны.

«Стали в большом количестве возвращаться г. г. офицеры-заамурцы, как бы в отчий дом… – вспоминает современник. – 1-е января 1918 г. было отпраздновано традиционным балом в Гарнизонном Собрании (впоследствии весьма расширенном, прекрасном здании “Правления К.В. ж. д.”). На этом балу 2 доблестных заамурца, полковники Орлов Н.В. и Ванюков В.П., открыли запись на формирование отряда для несения гарнизонной службы и охраны в целом всей полосы отчуждения К.В. ж. д. Запись сразу показала, что заамурцы устали; дорвались домой и стоп; отозвались, и притом неожиданно в большом количестве, чужаки – посторонние».

Заметим, что все сказанное об «усталости» заамурцев в полной мере относилось и к казакам Забайкальского, Амурского и Уссурийского войск. Они отнюдь не стремились «углублять революцию», к чему призывали экстремистские ораторы весь 1917 год, но и становиться под контрреволюционные знамена считали совершенно излишним. Пока события не затрагивали их интересов и благополучия, они предпочитали придерживаться в сущности оппортунистической позиции, а Семенова, несмотря на его казачье происхождение и непрерывную службу в родном войске, воспринимали скорее не как «своего» казака, а как вождя офицерско-добровольческих «мятежников» и едва ли не провокатора новой войны (питая надежды, что если бы не семеновское сопротивление, то и Советская власть казаков бы не тронула). В аналогичной ситуации оказался и Атаман Уссурийского войска – есаул Калмыков.

Иван Павлович Калмыков, саперный офицер, стремившийся служить в казачьих частях и добившийся перевода в Уссурийский полк, на Великой войне проявил себя хорошим командиром и храбрым воином. Вернувшись в Приморье в 1917 году, он вскоре был избран на пост Атамана, однако в своей попытке формировать добровольческие сотни не встретил поддержки казаков и в ночь на 3 марта 1918 года бежал в полосу отчуждения КВЖД, на станцию Пограничная, дабы там буквально по одному человеку собирать новый «Особый Казачий Отряд». Импульсивный и даже нервный, он болезненно переживал бюрократизм Хорвата, у которого надеялся найти поддержку, и это приводило к инцидентам, подобным происшедшему в связи с попытками Калмыкова завести собственную артиллерию.

«Прапорщик Эпов по приказанию Атамана Калмыкова (здесь мемуарист сделал примечание: „Атаман Калмыков всячески старался избегать официальной переписки“. – А.К.) подал ген[ералу] Хорват[у] рапорт с просьбой об отпуске для отряда двух пушек и снарядов.

От Атамана Калмыкова были затребованы сведения о наличии отряда, потом штаты, после дополнительные сведения и т. д…

Давая последнюю справку и возвращая всю переписку Прап[орщику] Эпову, Атаман Калмыков думал, что теперь конец всему “бумагомаранию”, и уже отдал распоряжение заготовить документы приемщикам имущества… но… переписка была возвращена за дополнительными сведениями, на которой [57]Атаман и наложил резолюцию:

“Моему представителю Прап[орщику] Эпову. Передай Хорвату – пусть он вместе с пушками отправляется к […]. Атаман Калмыков”».

Случай, характерный не только для буйного Калмыкова, но и для благообразного Хорвата – и в этом вскоре пришлось убедиться адмиралу Колчаку, прибывшему в Харбин в конце апреля или первой половине мая (в источниках наблюдаются разногласия: обычно в качестве даты приезда называют 10, 11 или 12 мая, но существует письмо Александра Васильевича, помеченное «Харбин, 29 апреля 1918 г.», причем противоречие снимается лишь предположением, что Колчак использовал старый календарный стиль). В предшествующие дни адмирал провел в Пекине переговоры о поставках оружия с японскими дипломатами и военными: ни французы, ни англичане, сколь бы они ни сочувствовали антибольшевицкому движению на Дальнем Востоке, помочь оружием здесь, конечно, были не в состоянии. Тогда же Колчаку должны были сообщить и о начавшихся в Харбине крупномасштабных формированиях, объединенных под руководством «Начальника Российских войск полосы отчуждения» генерала М.М.Плешкова.

«Согласно полученных полномочий от Главноначальствующего (Хорвата. – А.К.), приступая к новым формированиям на началах добровольческих организаций, – гласил приказ Плешкова от 23 марта, – приглашаю Г. г. офицеров, прочих военнослужащих, а также всех Граждан без различия религий, национальностей и политических убеждений, кто желает и чувствует себя в силах принести пользу Родине-России и активно выступить на защиту порядка, закона и справедливости.

Части будут формироваться на строго легальных началах, придерживаясь организации, установленной Российскими воинскими законами и принятой в Российской армии, согласно воинских уставов с некоторыми допусками и отступлениями, вызываемыми местными условиями…»

Это все уже было похоже на регулярную армию и, наверное, вселяло определенные надежды, с которыми Колчак почти распрощался за время своих бессмысленных заграничных разъездов. И адмирал, как мы уже знаем, не замедлил появиться в Харбине.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.