Глава четырнадцатая Черная зависть инициативника
Глава четырнадцатая
Черная зависть инициативника
Завистник сам себе враг, потому что страдает от зла, созданного им самим.
Ш. Монтескье
Майор Бушин полтора года как возвратился из длительной заграничной командировки. Во Франции он проходил службу в должности помощника военного атташе. Материально обеспечил семье вполне сносную жизнь: купил советский вездеход — машину «Нива», приобрел мебель, приодел семейство. Командование улучшило жилищные условия, предоставив на четверых трехкомнатную квартиру, определило его на службу в центральный аппарат ГРУ. Все было прекрасно — миловидная жена, послушные дети. Жизнь текла целеустремленно и весело. Начальство обещало ему вторую командировку в ту же страну, учитывая его высокий технический профессионализм.
Июньское воскресное утро зажглось рано, разбудив хозяина упрямыми лучами восходящего светила. Майор любил понежиться в постели.
— Зина, — обратился он к жене, — давай мотнем сегодня на Царицынские пруды, — водичка там теплая.
— Чудесно, я согласна. Дети будут рады.
Выехали через пару часов. Солнце уже припекало, но в открытые окна машины дул ветерок, бодривший разомлевших пассажиров. Две дочки сидели на заднем сиденье и забавлялись котенком Тимошей, который никак не мог привыкнуть к новым условиям обитания. Он то мяукал, то пытался просунуть мордочку в щель приоткрытого стекла, то угрожающе-испуганно шипел, забираясь под переднее сиденье. Мать тоже подключалась к забавам дочерей. Только водитель был невозмутим — сосредоточенно вел машину, внимательно наблюдая за дорогой. По этому маршруту он ехал впервые.
Вот и место отдыха с массой отдыхающих и неумолкающим шумом. Пруд местами рябил, облитый желтыми бликами «солнечного масла», как говорил поэт.
— Какая красота! — выдохнула жена.
— А разве в Париже нам было хуже? — заметил супруг.
— Там ощущалась временность проживания.
— Я ее не ощущал…
— Кстати, ты знаешь, как называлось раньше село Царицыно? — неожиданно спросила Зина.
— Нет.
— Черная грязь. Здесь работал великий Баженов, мечтавший связать архитектуру с природой.
Лужайку, которую они выбрали, покрывала еще не затоптанная отдыхающими трава. О берег едва плескалась вода. В настороженной неподвижности летнего полдня дрожала жестяная листва осинки, стоявшей рядом. В отяжелевших и склонившихся к пруду зеленых гривах кустов майору рисовались воды Версальского озера, на берегах которого он часто бывал с семьей.
— История царицынских строений, — продолжала жена, — восходит к правлению Екатерины. Именно она дала зодчему очередной заказ построить здесь загородный имперский дворец. Десять лет самозабвенно трудился Баженов, и в Царицыно появляются здания, мосты, беседки, где красный кирпич и белый камень соединились в причудливые узоры.
— Наверное, иностранцы тоже привлекались к работам? — поинтересовался Петр.
— Увы, нет. Стрельчатые пролеты, арки, зубчатые башни, летящие фигуры, фантастические звери — химеры — все это создано руками отечественных крепостных, умом великого архитектора и было похоже на удивительную русскую сказку.
Постройка еще не была закончена, но Екатерина решила вдруг взглянуть на плод императорского желания.
В 1785 году она приезжала на стройку, но почему-то была не в духе. По одной версии, венценосной особе якобы донесли, что мастер стал на сторону ее недругов, замышлявших чуть ли не погубить ее. Когда из-за густых разлапистых деревьев показались первые строения, Екатерина остановила карету и, нахмурившись, спросила: «Что это за чудище? Это острог, а не дворец! Сломать его до основания!»
На следующий день те же самые крепостные каменщики и камнетесы, которые еще вчера трудились над созданием дворца, начали его рушить. Поседевший от переживаний за эти дни Баженов приезжал каждое утро в Царицыно и со слезами на глазах часами смотрел, как рушатся творения его души и рук мастеров. Скоро он слег…
Вот такая история произошла на этой земле. Если бы осуществился баженовский замысел, мы бы с вами купались в великолепии не хуже версальского.
— Ну, ты, Зинок, даешь, рассказала на уровне опытного гида. А вообще, пора искупаться.
* * *
Возвращались домой отдохнувшие, хотя и слегка разбитые дневным зноем. Под впечатлением рассказанного женой, сидя за рулем и ведя машину теперь знакомым маршрутом, Петр мог немного расслабиться. Он предался приятным воспоминаниям о времени, проведенном во Франции. Вспомнился Лувр, слившийся с изумительным садом Тюильри. Старые каштаны по весне молодо зеленели. Они с женой и детьми спокойно прохаживались по Елисейским полям. И опять каштаны, каштаны, каштаны. На ветвях — конусные соцветия, похожие на елочные свечи. Грезились сумерки, окутавшие Париж фиолетовыми тенями, гребенчатые кровли с флюгерами, маленькие балкончики и стены старинных домов, увитые плющом и жимолостью. Как-то они шли по городу на исходе гаснущего дня. На фоне перламутровых облаков виднелся собор Нотр-Дам. Золотой лентой блестела река Сена.
— Зина, ты помнишь, как мы были в соборе Парижской Богоматери?
— А как же! Там перед галереей королей и святых, стоявших в нишах портала, я, помню, присела на балюстраду, представляя древнюю давность Франции.
— Нет, нет, я тоже никогда не смогу забыть собора, — проговорил в задумчивости Петр. — Может, бог даст, еще раз съездим в Париж — европейскую Мекку.
— Дай бог. Как забыть статуи — конные и пешие, коленопреклоненные и стоявшие во весь рост — королей древней Лютеции в зубчатых коронах, епископов в трехъярусных тиарах, воинов в доспехах, грозно опирающихся на громадные мечи. А ты, я не знаю, обратил ли внимание на то, что одни были изваяны грубо из простого камня, другие — из мрамора, успевшего пожелтеть, как волосы у дремучих седых стариков. Эти фигуры мне казались тогда живыми, готовыми вот-вот сойти с постаментов.
— Париж есть Париж, лапуня, — подытожил муж, выходя на последний поворот по дороге домой.
— Мама, папа, посмотрите, наш дом, — закричали хором девочки…
* * *
В понедельник, придя на службу, майор Бушин узнал неприятную для себя весть. Руководство ГРУ запланировало на осень направить в Париж не его, как обещало, а майора Быкова, которого он считал вместе с непосредственным начальством намного слабее и в языковой, и в оперативной подготовке. Но, как говорится, зависть — это сожаление о чужом благе. Зависть есть ненависть, поскольку она действует на человека таким образом, что он чувствует неудовольствие при виде чужого счастья и, наоборот, находит удовольствие в чужом несчастье.
«Что делать? Как действовать? На какие рычаги надавить, чтобы вынудить руководство изменить, поломать планы?» — роились вопросы в голове завистника.
Наконец план созрел. Бушин понимал, что для того, чтобы выезд состоялся, нужен агреман — предварительное согласие МИД Франции на назначение и въезд его в Париж в качестве дипломатического представителя советской стороны. Ответы на такие запросы советской стороне задерживались месяцами.
«Мне надо сделать так, чтобы французские власти не пожелали принять Быкова. Просто отказали. Только тогда кадровики вернутся к моей кандидатуре, — размышлял Бушин. — Мы с ним редкие специалисты. Есть два пути: связаться в Москве с представителем посольства Франции или написать в Париж знакомому офицеру из пресс-службы центрального аппарата Министерства обороны Марселю Бонэ».
В свое время, когда у Бушина заканчивалась командировка и он на одной из встреч рассказал Бонэ о скором возвращении на Родину, тот на первый взгляд огорчился, а через несколько дней преподнес советскому офицеру уникальный подарок — книгу о Наполеоне, изданную в XIX веке в репринтном варианте…
— Прими, Петр, этот духовный сувенир. Пусть он тебе напоминает о величайшем человеке Франции, чей гений одержал победы более чем в шести десятках сражений, — с пафосом проговорил французский полковник. — Я думаю, Богородица подарит нам возможность встретиться еще раз на этой земле, которую ты и твоя семья искренне полюбили.
Не остался в долгу и советский офицер. На следующей встрече он подарил французу чайный сервиз из гжели. Бонэ был растроган и пригласил Бушина приехать в Париж туристом, а лучше снова по служебной линии.
— Марсель, я обязательно постараюсь быть хорошим и прибыть во вторую командировку в вашу столицу, воздухом и видами которой я живу и буду жить всегда, — ответил захмелевший советский офицер. На том и расстались.
* * *
И вот вновь перед майором Бушиным возник образ французского полковника, являвшегося, несомненно, представителем военной разведки под этой «крышей».
«Конечно, вариант с Бонэ более надежен, — подумал офицер, — но быстрее решится задача непосредственно через посольство».
После этого он стал систематически появляться в районе расположения французской дипломатической миссии на Октябрьской площади. Изучал особенности пропускного режима, наблюдал за действиями охраны, вычленяя и запоминая приметы сотрудников посольства, к которым можно потом будет обратиться где-то в городе.
И все же он очень опасался неожиданной встречи с сослуживцами и нашей охраной посольства, которая моментально дала бы ориентировку на него наружке, а та бы мгновенно вышла на него. А потом попробуй отмойся!
Решил действовать по-другому. Зная, что его подразделение отправляет диппочту почти каждую неделю, он подготовил в Париж два письма. Первое написал другу-дипло-мату Стасу Ростоцкому, с которым осушил не одну бутылку коньяка, дружили семьями, бывали друг у друга в гостях. Другое же письмо с рождественским поздравлением адресовал Бонэ. В нем говорилось:
«Здравствуй, уважаемый Марсель!
Высылаю вместе с поздравлением мою убедительную просьбу. Дело в том, что к вам готовится прибыть на мою предыдущую должность помощника военного атташе майор Быков Игорь Васильевич, человек опытный и знающий, способный активно вести работу против вашей страны. Сделайте все возможное, чтобы он не получил агремана. В таком случае есть возможность приехать мне снова в вашу прекрасную страну.
Обязуюсь за услуги тебе и Франции помочь. Обнимаю.
С уважением Бушин».
Записку он вложил между плотных корочек двойной открытки, а ее — в конверт, заклеенный скотчем. Оба письма упаковал в один конверт большего размера, на котором написал печатными буквами красным фломастером:
«Станиславу Ростоцкому. Посольство СССР в Париже».
В письме к Станиславу просил передать конверт с поздравлениями французу, которого он тоже знал.
Пакет передал через офицера Петрова, с которым поддерживал дружеские отношения. Кстати, в нарушение порядка отправки материалов из ГРУ таким образом, как выяснилось позже, в те времена передавались не только письма, но и вещи. Последний заверил, что через несколько минут упакует почту и законным порядком отправит письмо по назначению.
* * *
Время шло, а ответа от Станислава все не было. Петров клялся и божился, что конверт отправил. Вскоре пришел агреман на Быкова, и тот благополучно уехал за границу. Вот тут-то и начал волноваться Бушин.
«Неужели прокол? Не мог Петров меня продать, как и Стас… А может, письмо не дошло до адресата, — беспокоился майор. — Тогда это опасно. Что же делать? Явиться с повинной на Лубянку? Все равно меня выпрут из ГРУ, если история станет известна начальству. Не надо спешить, нужно подождать и посмотреть, как будут разворачиваться события. Сам рапорт на увольнение писать не буду».
Однако события разворачивались стремительно и не в его пользу. Руководство ГРУ дало команду срочно уволить молодого старшего офицера, когда начался тихий «бракоразводный» процесс Бушина с ГРУ. Офицер никаких претензий кадровикам не предъявлял, прекрасно понимая, что командованию, очевидно, стало известно о его письме с фактическим предложением услуг французской разведке. Руководство ГРУ боялось огласки, а поэтому торопилось сделать Бушина гражданским лицом. Мотивировка приказа — «уволен по сокращению штатов» — его вполне устраивала.
Но, как говорится, не успели высохнуть чернила на подписи приказа, как компрометирующие материалы на «вольноопределяющегося» были переданы в 3-е Главное управление КГБ военным контрразведчикам, — разбирайтесь, мол, сами, он теперь не офицер, а «цивильник».
Военной прокуратурой была сразу же дана правовая оценка деяния Бушина: покушение на измену Родине. Следствие вел Следственный отдел КГБ СССР, сотрудники которого доказали наличие состава преступления.
Стороженко на совещании с оперсоставом на примере противоправных действий Бушина заметил, что еще чуть-чуть и мы бы проглядели будущего шпиона. Досталось по справедливости и капитану Щеглову, на объекте которого служил инициативник. Он пытался оправдаться, но факты «прокола» на службе были налицо, с чем, к его чести, он все же согласился.
Долго еще оперативники деловито обсуждали этот сбой на оперативных совещаниях, что явилось дополнительным, конкретным учебным материалом для молодых сотрудников. Погрешности чекисты старались не прятать, «не загонять болезнь вглубь» неуклюжими оправданиями, а врачевать критикой и деловой помощью…
* * *
Потом был суд.
Судила Бушина Военная коллегия Верховного суда СССР. Он на процессе являл то саму невинность, то показывал судебному присутствию серьезную и глубокую переоценку того, что совершил.
— Да, я очень хотел снова попасть в Париж, даже ценой готовящегося предательства, — заявил он председательствующему на суде.
По завершении процесса один из ветеранов ГРУ сказал:
— После войны и даже в 50-х годах, когда авторитет страны был велик и работать военным разведчикам стало легче, в силу притяжения народов к стране — победительнице и освободительнице, у офицеров не было такого массового стремления попасть за границу. Сейчас же молодежь рвется туда, хотя знает, что там советским гражданам не очень-то дадут развернуться. Их провоцируют, задерживают, бьют, вербуют.
Не парадокс ли?
Одним патриотизмом такое явление не объяснить. Стало престижно не уходить в «поле» для вербовки иностранцев, а, работая «ножницами» по газетам и журналам, спокойно жить. Вот ответ на вопрос, почему офицеры рвутся за рубеж. Материальная сторона тоже своеобразная парадигма. А с другой стороны, получают все одинаково, хотя работают по-разному. Такого явления раньше не было.
На вопрос обвинителя, как подсудимый планировал построить жизнь в случае отъезда во вторую командировку, Бушин без обиняков ответил:
— Если откровенно, то конечно же поработал бы на французов, потому что они в любое время могли меня шантажировать запиской полковнику Бонэ. Несомненно, они помогли бы мне материалами для демонстрации активной работы. На Родину вернулся бы, по всей вероятности, шпионом.
Откровенные признания поразили судей: во-первых, неприкрытой циничностью, а во-вторых, сермяжной правдой, на которую способны только раскаявшиеся натуры.
Сидя в зале судебного заседания и наблюдая за поведением Бушина, Стороженко все чаще ловил себя на мысли, что часть офицерского корпуса, выведенного из равновесия падением престижа воинской службы, низкими окладами и бытовой неустроенностью, деградировала, что свидетельствовало об ошибочности проводимой военной политики государства, особенно в «перестроечный» период.
По вине партийных вождей последствия такого «рачительного хозяйствования» на ратной ниве начали сказываться даже на военнослужащих стратегической разведки.
После суда Бушин терзался, желая поскорее покинуть следственный изолятор и в лагере отдаться любой работе. Он сознавал, что в работе быстрее бежит время. Вспомнились слова жены, сказанные ею однажды, когда разговор крутился вокруг денег. Она тогда заметила, что простейший способ не нуждаться в деньгах — не получать больше, чем нужно, а проживать меньше, чем можно.
«Я же нарушил сей принцип, — подумал Петр. — И вот как результат — камера. Сделаю все возможное, чтобы поскорее освободиться. Буду землю зубами грызть, только бы поскорее выйти и зажить по-новому, на свободе. А пять лет, данные по суду, я укорочу досрочным освобождением. Надежда, она похожа на ночное небо: нет такого уголка, где бы глаз, упорно ищущий, не открыл бы в конце концов какую-нибудь звездочку. Моя звездочка — вернуться к семье».
Бушину еще несколько месяцев пришлось отбывать срок в Лефортово. Были и другие камеры, и другие люди в них.
Оставался только он со своими мыслями, будоражившими его самолюбивую натуру.
* * *
Стороженко, получая информацию из различных источников об откровениях осужденного в камере, еще раз убеждался в том, что поступки и преступления лепятся обстоятельствами и характерами конкретных личностей, стержнем которых в большинстве бывают деньги, а не убеждения.
«Разве с такими здоровыми мыслями о судьбе Родины, о болячках страны, — размышлял Николай, — могут вырасти закоренелые упыри государства? В тяжелую годину для Руси они сразу же встанут в строй ратников, как это было в минувшее лихолетье, когда героями в борьбе с фашистами становились и обиженные властью люди. А какая власть не обижает? С другой стороны, за воровство себе лучшей доли надо платить ценою неволи, хотя каждый, преступивший закон, надеется уйти от возмездия. Люди, считающие деньги «вездеходом» по замкам счастья, постепенно превращаются в одержимых этой идеей».
Прошло еще несколько недель, и Бушин ехал в арестантском вагоне. Впервые через зарешеченное окно он прощался с просторами Подмосковья. Прощался, чтобы где-то в Мордовии отработать за свою роковую «оплошность», которая привела к леденящему душу приговору суда: «Покушение на измену Родине».
Данный текст является ознакомительным фрагментом.