ОН БОЛЬШЕ НЕ МОГ БЕЗ НЕБА
ОН БОЛЬШЕ НЕ МОГ БЕЗ НЕБА
Постепенно обживаем новое место. Полным . ходом идет строительство землянок, сооружаются печки, заготавливается топливо. Грицаенко, Алферов и я устроились пока в капонире. Алферов притащил откуда-то целый ворох соломы, прикрыл ее самолетными чехлами. Получилось роскошное ложе.
Первые две ночи спать было не очень холодно, а сегодня уже по — настоящему зябко. Зябко, как мне кажется, потому, что нет в капонире моего самолета. Мы укрылись с головой чехлами. А осенний ветер свистит и как будто говорит мне: «Не будешь давать машину другим… Не будешь…. Не будешь…» — «А как быть? — спрашиваю я. — Как быть, если человеку летать не на чем? Мы идем на задание, а он на земле остается. День не летает, два не летает. Что делать, если машина его неисправна? Друзья ведут бой за Ленинград, а он, этот летчик, ходит взад — вперед, будто чужой, будто никому не нужный. И тычется он без дела во все углы. Мучается человек. И все на небо смотрит: не идем ли мы, как там у нас? Пытается, засучив рукава, помогать техникам, чтобы быстрее ввести в строй свою машину. Да разве они позволят! Они сами ночи напролет спать не будут, а силы летчика сберегут: „Отдыхайте, товарищ лейтенант, вам еще в бой идти»…»
Высовываю голову из — под чехла, смотрю в темноту капонира, и тяжко мне: капонир действительно пустой. За две ночи соседства с самолетом я уже привык различать в темноте его сильные крылья, устремленный вперед острый нос и похожие на уши гигантского животного лопасти винта. Грицаенко обычно ставит винт в такое положение, чтобы одна из лопастей смотрела вниз, а две другие — вверх. Мне всегда кажется, что истребитель, как чуткий молодой конь, вслушивается в ночную тишину прифронтового аэродрома...
И вот нет его, моего боевого коня. Нет, и никогда больше не будет моего истребителя № 13. А всего тяжелее и горше, что нет в живых нашего замечательного летчика — Владимира Широбокова, не вернувшегося сегодня с боевого задания. А как просил он меня, чтобы я позволил ему хоть разочек слетать на моей машине! «Только один раз, Игорек… Товарищи спасли мне жизнь в том полете… Не могу же я теперь сидеть без дела на земле, когда им так трудно», — твердил он, уговаривая меня отдохнуть и выпустить «боевой листок»…
Теперь я ругаю себя, что согласился. Уж лучше бы сам…
И как это только получилось? Я сидел уже в кабине, готовясь к вылету, когда он ко мне подошел. Подошел, как всегда, подтянутый, аккуратный даже в этом своем поношенном, видавшем виды реглане, положил руки на борт кабины и с такой надеждой взглянул на меня:
— Понимаешь?.. Я сейчас был у командира… Говорит: «Спроси у Кабероеа. Разрешит — я не возражаю»… А, Игорек?.. Нужно будет — и я поделюсь с тобой… Ведь починят же когда — нибудь мою одноногую…
Каким тихим, каким застенчивым был в кругу друзей на земле и как дерзко сражался в воздушных боях истребитель Володя Широбоков!,,
Лежу и думаю, думаю под свист ветра. И не могу представить себе, что где-то на другом берегу залива, в районе Стрельны, лежит груда обломков самолета, а под ней, под ней…
— Не спите, командир? — ко мне поворачивается Алферов. — Ах, Володя, Володя…
— Да, Борис, хорошим человеком был Широбоков, смелым, честным, добрым. Прекрасный летчик, великолепный товарищ…
— Что верно, то верно. — Алферов тяжело вздыхает. — И все же вам надо уснуть. Утром снова работа. Мы-то на земле останемся, а вам в воздух.
— На чем в воздух-то?
— На самолете, конечно. Дадут же чей — нибудь.
— А чей? Лишних-то нет.
— Ну как же? Широбокова машина теперь, наверно, будет нашей… Завтра ее починят…
Алферов умолкает, и я больше не беспокою его. Человек он своеобразный. Борис убежден, что в авиации укоренилась вопиющая несправедливость. Техники, по его мнению, живут на фронте «как у Христа за пазухой», а летчики несут неправомерно большую нагрузку. «Мне даже в глаза прилетевшему после боя домой летчику смотреть стыдно», — признается подчас Алферов.
«Да, хороший ты парень, Борис, добрый, мужественный, — мысленно говорю я ему. — Но в этих своих суждениях ты не прав. Да разве мыслима боевая работа летчика, его победа в воздушной схватке без твоего участия!..»
Потом я снова припоминаю подробности боя, в котором погиб Широбоков, Об этом бое уже несколько раз рассказывал нам Костылев. Мне кажется теперь, будто я своими глазами вижу, как все было. Вот пикируют со стороны солнца «мессершмитты». Вот наши разворачиваются, но не успевают контратаковать, Костылев — ведущий группы, и первый удар фашисты нацелили на него. Чтобы спасти командира, Широбоков бросается в промежуток между вражеским самолетом и истребителем Костылева. Очередь, предназначенная Костылезу, осыпает машину Широбокова…
Я лежу, укрывшись чехлом, смотрю в темноту ночи и только сейчас, кажется, начинаю по — настоящему понимать, каким человеком был этот Широбоков, какое благородное сердце билось в его груди. И подвиг Володи кажется мне в чем-то похожим на подвиг бесстрашного пехотинца, который в бою под Новгородом, выручая своих товарищей, попавших под огонь фашистского пулемета, бросился на него и ценой своей жизни спас положение. Неделю назад, когда мы были еще в Низине, в эскадрилью приезжал из Кронштадта политработник. Он-то и рассказал нам о славном герое — пехотинце. Политработник проводил политинформацию вечером. А утром я перебрал все имевшиеся у нас газеты, однако упоминания о советском бойце, бросившемся на вражеский пулемет, нигде не нашел. Но спустя много лет мне стали известны и подробности этого подвига, и имя героя, 24 августа 1941 года под Новгородом, штурмуя Кирилловский монастырь, превращенный фашистами в свой опорный пункт, группа младшего политрука Александра Панкратова попала под губительный огонь пулемета. Вырвавшись вперед, Панкратов бросил гранату и ранил вражеского пулеметчика. Огонь прекратился, но ненадолго. Когда раздалась новая очередь, Панкратов сделал последний рывок и навалился на пулемет всем телом. Рота завязала бой внутри монастырских стен…
И еще я узнал, что Александр Панкратов — мой земляк. Это был тот самый Саша Панкратов, с которым мы вместе учились в школе ФЗУ и работали на Вологодском паровозовагоноремонтном заводе. Теперь в Новгороде на берегу реки Малый Волховец стоит обелиск. Золотом сияет на нем надпись:
Стала вечною славой мгновенная смерть
ПАНКРАТОВ Александр Константинович
закрыл своим телом вражеский пулемет 24 августа 1941 г. в боях за Новгород
И каждый раз, останавливаясь перед этим обелиском, я вспоминаю не только о Саше, но и о Володе. В жизни они не знали друг друга. Но в подвиге они — братья.
Данный текст является ознакомительным фрагментом.