Часть вторая Читательские комментарии

Часть вторая

Читательские комментарии

С волнением читаем мы, воины Советской страны, на страницах газет и журналов статьи, очерки, рассказы о бессмертных подвигах героев минувшей войны, о сегодняшних буднях нашей армии.

С понятным интересом отнеслись мы поначалу и к юмористическому рассказу Виктора Конецкого «Невезучий Альфонс», опубликованному в «Литературной газете» (№ 1, 1965). Ведь в центре внимания автора оказались военные люди. Но, прочитав «Невезучего Альфонса», мы испытали горькую досаду.

Нам показалось, что изображенное в нем не имеет ничего общего с жизнью советских солдат. Автор собрал в кучу несколько сомнительных «армейских анекдотов» и под видом «юмора» преподнес читателю. Герой рассказа — морской офицер. Но честное слово, мы так и не поняли, откуда взялся этот тип — Альфонс Кобылкин. О каком времени идет речь?

В. Конецкий постарался «осовременить» анекдотцы некоторыми характерными деталями. К ним принадлежат усатый таракан, который, попав в сигнальное устройство горизонтальной наводки, вызывает залп орудий главного калибра по флагманскому кораблю; ленинградский (может, санкт-петербургский?) ресторан «Восточный», где встречаются однокашники Альфонса; веселенькая старушка, дымящая «Байкалом»…

Героя Конецкого бьют болванкой учебной гранаты по беспечной голове, сам он швыряет в майора графином, подбрасывает в воздух генерала медицинской службы вместе со стулом и, наконец, женится на доброй вдове с тремя детишками…

Все это почему-то должно смешить читателя. Но право, это грубый, безвкусный юмор. Неужели у писателя, задумавшего юмористический рассказ о моряках, не нашлось других слов, других красок?

Пусть автор рассказа познакомится с реальными буднями советских воинов. И если он не пожелает сосредоточиться на героическом, то и для юмора найдутся факты и ситуации по-настоящему смешные, а не взятые с потолка.

Курсанты Высшего военно-политического училища

Советской армии и Военно-морского флота

В. Чикалин, С. Лева, В. Осипов, В. Седов. Львов

Литературная газета. 1965. 8 апреля

После Станюковича и Соболева впервые встретил такую тонкую замечательную книгу о море и моряках — имею в виду Ваш «Соленый хлеб». Во всех рассказах есть та самая изюминка, которую может преподнести читателю знаток своего дела и мастер художественного слова. О том, что касается моря, я, наверное, вправе судить: 40 лет в плавсоставе, начинал «дедом» еще в 1945 г. в одном из красивейших городов США — Фриско. Моряки скорбят, что мал тираж. Сколько приятелей погнали свои авто в тот магазин, где Вашу книгу совершенно случайно приобрела моя жена. Но бесполезно!..

Азовское пароходство. 15.12.79

(Подпись неразборчива. — Т. А.)

Первое, что привлекает в Вашей прозе, — профессионализм. С профессионалом высшего класса всегда захватывающе интересно говорить о его работе. Моя специальность — психология труда, так что приходится видеть Мастеров в разных сферах человеческой деятельности.

Второе — мужественность автора. Что-то в наше время ощущается дефицит мужских характеров. А мужественный, без комплексов, литературный герой — я считаю — общественно важное явление. Мужество Вашего «лирического» героя не только в том, что он занят серьезным мужским делом, а в открытости его, смелости говорить о себе перед многочисленной аудиторией.

Наконец — ирония и самоирония. Ваши иронические пассажи, вроде отступления на тему «Почему мужчины живут меньше своих подруг», не просто веселят — они доставляют эстетическое удовольствие и обладают некой «разрежающей способностью», снимают напряжение, созданное предыдущими страницами.

На первых порах я чуть было не попалась на мнимую небрежность, спонтанность записей. Дочитав «Морские сны», например, поняла, что за этим — жесткая выстроенность композиции, продуманное чередование эмоциональных воздействий на читателя. Этакая партитура настроений…

Ваш жанр я бы назвала эпистолярным. Подозреваю, что первые вещи в этом жанре родились прямо из писем к любимой, из которых было выброшено все интимное и которым придана была определенная композиция…

М. Дмитриева.

Ленинград (Без даты, — Т. А.)

Я буду писать непосредственно, надеюсь, что ниточка какая-то логическая и протянется. Прочитала «Вчерашние заботы» и заметила, что когда Вы идете от себя, своего дневника, все чудно, светится душой. Но стоит Вам придумывать людей, получается психологически неузнаваемо. И рядом с Фомой Фомичом, как мне показалось, Вы сами неприятно положительно проступаете. И проступаете избыточно. Я уверена, что это не оттого, что возросло Ваше хорошее отношение к самому себе, а тут какой-то редакторский недогляд.

Долго при чтении ваших «Забот» мне казалось, что вы моторите, моторите, а не заводится. И вдруг — завелось, пошел!

Теперь насчет сюжетных ходов. Где-то у Вас промелькнуло: радуюсь новому освещению привычной вещи, как неожиданному повороту сюжета. Я стараюсь удержаться от монтажа, т. е. я понимаю это так: какой-то писательский отбор есть, но в общем я фиксирую общество как вижу, ничего не изменяя. Так по поводу поворота сюжета — как же тогда?

И наконец, последнее: Вы описываете свой страх, когда нужно было спускаться в темный трюм, где что-то случилось с грузом. И нагнетаете подробностями на читателя страх. Но чем больше подробностей, тем меньше впечатления. Тебя пугают, а тебе не страшно. Не возникает не только сопереживания, а просто скучно. Знаете, как бывает, человек жалуется на свои страдания, рассказывает жуткие вещи, а ты глух. А другой просто скажет что-то страшное о себе — как обыденное, — и оторопь берет…

Ольга Дмитриевна

Ленинград. 1980

По-видимому, это письмо можно будет отнести к разряду весьма необычных, т. к. оно написано по поручению книголюбов, проживающих в пос. Южный Вологодской губернии. Необычность письма объясняется тем, что вышеназванные книголюбы — осужденные, отбывающие наказание в колонии-поселении.

Мы благодарим Вас за искренне написанную книгу «Вчерашние заботы»…

Книга для нас является распахнутым окном в мир прекрасной, полноценной, счастливой, трудовой и свободной жизни, причем это окно — практически единственный источник информации. Конечно, среди книг, так же как и среди людей, можно попасть в бурную компанию. Ваша же книга подкупает героикой трудовых будней, простотой нормальных человеческих отношений.

Если у Вас есть время приехать к нам, то мы просим это сделать… С конца июля до середины сентября у нас можно неплохо отдохнуть. В это время здесь обилие грибов, ягод, рыбы и других удивительных подарков природы…

Среди Ваших читателей в Южном обнаружено много Ваших «коллег» — бывших моряков!

По поручению книголюбов председатель совета коллективов колонии Моряков

Пос. Южный. 14.07.80

Троих писателей в нашей литературе я старательно и долго обходил стороной: Николая Рубцова, Юрия Левитанского и Виктора Конецкого.

Что касается Рубцова — сейчас даже трудно сказать, честно говоря, не знаю сам, почему его не любил. Это имя — Николай, хотя никто с таким именем мне ничего плохого не сделал. В общем, чушь, а потом наткнулся на одну всего лишь фразу, помните: «тихо ответили жители, тихо проехал обоз…» Честное слово, шапку снять захотелось. И взялся я за него. Особенно после выступления Шестинского, где он цитировал: «Но в наше время плакать невозможно, и, каждый раз себя превозмогая, мы говорим — все будет хорошо». Опять, думаю, чушь, редакторские штучки: там должно быть не «невозможно», а «бесполезно». Потому что невозможно — это удобно, а бесполезно — точно. Сейчас у меня весь Рубцов — книг шесть. О Левитанском не буду особенно распространяться. Помню, что, когда наткнулся на его фамилию, первая реакция была: мало двух Левитанов, так тут еще и Левитанский какой-то. Ну а потом вышел его «День такой-то», и раскрыл я вроде бы на самом банальном месте: «Всего и надо, чтобы вглядеться, боже мой… всего и дала, что вчитаться, боже мой, всего и дала, что помедлить над строчкой — не пролистнуть нетерпеливою рукой, а задержаться, прочитать и перечесть». В общем, на нем я тоже основательно застрял.

С Вами как-то долго ничего не получалось — то Вас хвалили люди, которым я не верю, — Дудин с экрана Вас разукрашивал, то «Литературка» как-то поместила Ваш портрет, где Вы больно уж шикарно и интеллектуально выглядели. Вот и обходил Ваши книги, пока одна знакомая ленинградка не заставила чуть ли не под угрозой кары страшной прочитать хотя бы одну Вашу книгу. Вот и прочитал на свою голову — теперь гоняюсь по всем библиотекам, ищу Конецкого…

Что задевает в Ваших книгах? Абсолютная независимость от читателя и абсолютная уверенность в том, что читатель от Вас никуда не денется. Просто испытываешь ощущение, что тебя вели и ведут по закоулочкам с выкриками и выкрутасами, посмеиваясь над твоей доверчивостью. А потом оказывается, что все это серьезно, и что у тебя болит там же, и что вовсе не обязательно свое внутреннее излагать высоким штилем. Главное, наверное, в Вас — это абсолютная откровенность и абсолютная небоязнь этой откровенности и в то же время отсутствие какого-либо бравирования этим. У Леонида Борисова есть такая фраза: «У меня есть немногочисленный, но свой читатель». Не берусь говорить о том, насколько многочислен или немногочислен читатель у Вас, но то, что он есть и что он очень стойкий, — это факт…

В. П. Белокопытов

г. Волжский. 1981

Весенняя погода в Охотском море всегда отвратительная: ветра, дожди, туманы, а тут на корабле еще дурачок объявился.

Его обнаружил второй помощник капитана. Но все же его брало сомнение: было начало рейса, и после длительной стоянки адаптация еще не наступила. При этом второй хорошо сейчас вспомнил, что этот бодрячок, третий помощник капитана, всегда на «ладушки» проходил медицинское обследование. Последний раз психиатр даже от восхищения шлепнул его по тому месту. И вот всего неделя прошла, и это дурацкое «хи-хи».

Сначала второй принял его за призрак хорошего настроения — люди все-таки только что с берега, но на второй день после «открытия» он заметил, что «хи-хи» да «ха-ха» у третьего помощника капитана как-то в себя.

Еще через день он окончательно убедился, что, когда третий хихикает, он ничего и никого как бы не видит. Это было по-настоящему опасно.

Не мудрствуя далее, бросился к врачу: так и так, того, мол, парень и для большей убедительности шлепнул всей пятерней запятую у виска.

…Прощупал, пронюхал врач третьего помощника тестиками, просто матросским трепом и, хотя был психиатром, решил — здоров парень, и отменно.

— Что ты все хихикаешь? — успокоившись, с насмешкой спросил он его.

— Док! Ну, ты бы спросил об этом сразу. А то крутишь, сам крутишься, черт-те что можно подумать, — расхохотался тот. — Книжку хорошую прочитал! Вспоминаю и хихикаю. — Видя недоумение врача, продолжил: — Ладно, док, даю тебе почитать. Если сам не рассмеешься — считай меня того… Договорились?!

Через два дня врач вернул «Психологическую несовместимость» Виктора Конецкого и на вопрошающий взгляд зашелся в долгом «ха-ха-ха».

В. Дак

Ялта. 12.12.81

Одна частность по Вашим книгам. Спецтермин и профжаргон необходимы — для доверия автору, тут я за Вас. Но иной раз они мешают. Мы, читатели, уже поверили автору как специалисту, «морскому волку» в чине дублера капитана. Теперь жаргон кажется щегольством, порой пританцовыванием, да и не всегда понятен. Впрочем, я разгадал почти все жаргонизмы, все же какой-никакой, а инженер. Сумеют ли не технари?..

Б. Вайсберг

Свердловск. 2.11.81

Отчего такая ненависть к женщинам? Бедную Галину Петровну Вы заставляете храпеть на каждой странице. Шутка хорошая, но 10 раз повторенная. На потеху и зубоскальство читателям-мужчинам. Искусство, мне кажется, должно облагораживать неприглядное, а не идти на поводу у толпы. Поясню общеизвестным примером: самый низкопробный кабачок, притон контрабандистов и убийц, влюбленный осел Хосе, драчунья Карменсита. Что со всем этим сделали М. и Б. — они создали «Кармен».

О. А. Кривцов

Баку. 23.07.81

Родной Вы наш, Ваша спина не должна выглядеть столь грустно, оглянитесь, как много вокруг Вас людей любящих Вас, вспомните, это от Ваших книг время от времени дрожит Балтийское пароходство, а сколько улыбок и здоровья дали Ваши книги нам, читателям!

Недавно я навещала в санатории «Черная речка» мужа. С ним в одной палате лежит совсем больной человек, жизнь в нем чуть теплится. Я поинтересовалась, как, мол, жизнь, самочувствие, как лекарства, а он мне: «Вот моя жизнь, вот и лекарства». Я так и села, он протягивает мне Ваши книги, которые у нас в семье читаны-перечитаны, еще когда муж лежал в больнице Ленина, я носила их в палату, и врач Николаева сказала, что я помогаю ей лечить! Ну это ли не счастье для Вас…

Э. Голубева

Ленинград. 18.02.81

…Оказалось, что в устном чтении Ваши произведения еще выигрывают. То сопереживание, которое сопутствует такому чтению, удивительно оживляет все образы и позволяет уловить те многие тонкости Вашего письма, которые часто проходят незамеченными при чтении глазами. Да и юмор, которым пронизаны все Ваши книги, делается более ощутимым, когда есть реакция слушателя…

А то, что вы, будучи писателем, всегда остаетесь моряком, особенно здорово. Наверное, именно это привносит в Ваши книги тот элемент достоверности, благодаря которой веришь всему, что у Вас написано. Нет, мы не думаем, что каждый Ваш герой существующее реально лицо, что все события и ситуации, о которых Вы повествуете, имели место в действительности, нет, конечно, но отказаться от мысли, что все, о чем написано, подлинная жизнь, чрезвычайно трудно, и это замечательно.

Семья Штерн

Ленинград. 7.05.82

Лучшая из Ваших книг — это «Вчерашние заботы». Потому что к этой книге в полной мере применима гениальная формула Эпикура: «Мы будем смеяться, философствовать и в то же время заниматься хозяйством!»

С.

Ленинград. 3.11.82

Много лет я читаю Ваши книги… Часто любят делить писателей по рангам, но литература — это не армия, и писатель может быть большим для человека, если он задел струны его души. В этот момент над ним не довлеют чужие авторитеты и он сам оценивает писателя. Я, как и многие, мечтал о море. Паруса, пираты, звучная песня загадочных названий такелажа. Позже пришло осознание, что за всем этим стоит тяжелый труд. В Ваших книгах есть ощущение морской жизни. Вы правы, сторонний человек не может описать жизнь моряка, либо он должен встать на место доктора Ватсона и честно описывать увиденное, не понимая сути происходящего. И дальние страны в Ваших книгах не просто декорации происходящих событий, а средство узнать себя и окружающий мир с иной стороны зрения.

Мне нравится в Ваших книгах обстоятельная неторопливость, честность и искренность повествования. Временами мне кажется, что Вы сомневаетесь, стоит ли то или иное переживание выносить на страницы. Но именно это и притягивает в Вашей прозе, начинаешь оценивать и спрашивать себя. Вас читают молодые, когда я учился в Бауманском училище, Ваши книги чаще других бродили по общежитию…

П. Пырин

г. Саяногорск (Без даты. — Т. А.)

Благодаря Вашим письмам я перестала воспринимать море как заплатку из голубой бумаги на глобусе или же как окаймляющую пляж полосу воды. А с более реальным восприятием моря обостряется мысль (не новая, но полезная) о том, что мы забываем слишком часто о подобающем человеку месте во взаимоотношениях с природой; помни мы об этом, взаимодействие было бы куда успешнее.

Уводят в море суда близких и неблизких нам людей, и представляется, что уводят они их от всяческих забот и сложностей земной жизни. Вам удается снять в читательском сознании это искусственно проводимое разграничение и показать, какими ощутимыми, даже более обостренными, становятся всем нам общие земные проблемы в коллективе на судне.

Вам посчастливилось в литературном плане создать по крайней мере пару социальных типов, которые, увы, не уходят от нас ни в какие моря и океаны, а присутствуют каждодневно рядом с нами. Кстати, несмотря на Вашу увлеченность Салтыковым-Щедриным, у Вас эти типы, право, куда симпатичнее, без нарочитой дидактики.

И наконец, совсем редкое теперь качество — откровенность на глазах обесценивающихся культурно-нравственных ценностей — сегодня стоит вровень с понятием гражданского мужества…

Н. П. Пешкова

Москва. 5.11.84

Женщина у вас — схема Что-то искусственно созданное, абстрактное. Вы говорите о «непреодолимом психологическом барьере между полами». Я бы добавила, вернее, изменила бы пол на людей. И не буду обосновывать, не знаю, что это такое. Вам просто не повезло. Вы не встретили свою Ирэн…

Мы с мужем счастливо прожили 12 лет, и я не мыслю себе другого спутника рядом, хотя он, как и Вы, большую часть времени проводит в разъездах, на гастролях. И представьте, верю ему. Иначе и быть не может. И он никогда не оскорблял меня своим недоверием.

Но я должна Вам сказать, что если женщина в период полугода отсутствия мужа встречается с водопроводчиком, то не стоит сразу хвататься за скальпель и вены. С годами я поняла, что темперамент — вещь нешуточная, определяет очень многое. Чтобы его уравновесить, необходим интеллект, настоящее чувство и любимое дело. Здесь без сублимации не обойтись. Иначе появится водопроводчик. Но и случай с водопроводчиком может быть лишь данью природе, а не духовной изменой. Мы, женщины, ближе к этой природе. Во многом напоминаем детей, чем взрослых. Но бываем и рассудительны, и житейски мудры. И надо обладать большой долей ума и снисходительности, чтобы понять это и прощать, как прощаем мы и берем на себя черную сторону жизни — быт. Тот затягивает нас, и ваше мужское дело не допустить этого. У Вас же нет быта. Вы один и на корабле. Вы хороший человек, но, судя по книгам, какой-то беспризорный. Будьте счастливы тем, что имеете. А людское море глубже Черного.

Наталия

Гомель. 1984

Судя по Вашим произведениям, Вы кое-что в жизни понимаете, но, к сожалению, начинаете изменять жизненной правде, вернее, поддаетесь всяким там чистоплюйским редакторам, которые в этой самой жизни вряд ли смыслят.

Взял тут Вашу книжку «Третий лишний», перелистывать начал. И сразу же про Витю Д., которого жена закрыла в квартире, чтобы он не нализался, да еще и кухню выкрасить велела. А он говорит, что, дескать, все равно надерется, так как у него бутылка спирта спрятана в духовке… Где?! В духовке! Бр-р-р! Меня аж передернуло. Вот она где, вопиющая неправда жизни! Во-первых, духовки у жен всегда чем-нибудь забиты, потом, там же тепло! Теплый спирт плохо идет. А разводить станешь холодной водой, все равно еще теплее станет. Реакция там такая — флогистоны выделяются. Мне ли Вам об этом говорить? А передернуло меня еще и оттого, что в журнальном варианте все было не так. В журнальном варианте он у Вас бутылку в сливной клозетный бочок прятал. Вот это верно, это я так делаю, делал то есть… Во-первых, жена туда не лазит — высоко, да и не ее это дело. Но главное не в том, главное — напиток там сохраняется холодным, как в холодильнике, в самую пору.

Короче, эпизод с клозетом у Вас был одним из первых миниатюрных шедевров, взятых строго из жизни, а потому и имел воспитательный резонанс на всю страну. Это я по себе знаю.

Жена меня тоже как-то заперла, больную подругу поехала навестить, а уходя, ласково так говорит:

— Ты, Миша, пока я езжу, пропылесось ковер и пол как следует протри.

— Топай, Марья, топай, — я тоже ласково ей сказал, — все будет как в лучших домах Лондона.

Бутылек у меня охлаждался, и мне страсть хотелось как, чтобы она быстрее слиняла. Уже запирая дверь, жена игриво добавила:

— А скучно будет — журнальчик почитай, там твой любимый Конецкий опять что-то написал.

— Почитаю, Машенька, почитаю. — Меня уже совсем нетерпеж разбирал.

Ну, ушла — я успокоился: три часа свободы. Теперь уже все надо делать по уму, с расстановкой. Закусон приготовил: огурчики малосол, колбаска с горчицей… Пошел в клозет, забрался на унитаз, заглянул в бачок… Пусто! Нет бутылки!.. Как так, ведь я точно ее вчера сюда положил. Отчетливо помню, как она булькнула и глухо звякнула о чугунину бачка. Фантастика, да и только! Заметался по квартире: все углы обшарил, сдуру даже в духовку заглянул. Нет бутылки, нет родимой! Расстроился до слез. Короче, лег я на диван, взял рекомендованный женой журнал, чтобы успокоиться, ну и прочитал о том, где ваш Витя Д. прятал бутылку со спиртом. Это место было подчеркнуто Машкой красным карандашом…

Миша Верхоглядов

Магадан. 8.05.84

Пишу на адрес редакции «Невы», может быть, вас заинтересует отзыв рядового читателя на повесть В. Конецкого «Третий лишний».

Третьим лишним в повести оказался… сам автор. И это в рейсе в Антарктиду, о котором он мечтал и которого так упорно добивался!

Каким же образом известнейший писатель и профессиональный моряк оказался в столь неловкой, мягко говоря, ситуации? Но прежде всего об авторе.

В начале 50-х годов В. В. Конецкий окончил Высшее военно-морское училище в Ленинграде, несколько лет служил на кораблях ВМФ, затем на волне очередного сокращения Вооруженных сил был уволен в запас (в числе многих офицеров).

Пережившим этот нелегкий для них период кадровым офицерам до сих пор, спустя десятилетия, памятны трудности устройства своей жизни в совершенно новых гражданских условиях. Конецкий оказался «счастливчиком»: довольно скоро он утвердился в торговом флоте, пройдя все командные стадии и должности, и, что важнее, вошел в литературу как один из лучших писателей морской тематики.

И пожалуй, беспрецедентный случай, большой писатель остался профессиональным моряком.

Итак, один из последних его рейсов, как уже говорилось, в Антарктиду, в котором автор по иронии судьбы и оказался третьим лишним. В чем же причина? Одна из них — это неопределенность и надуманность (второй старший помощник) должности, предполагающей опеку молодого, но уже опытного, высокообразованного и энергичного штатного старпома.

Вторая, и главная — личные отношения с капитаном, бывшим другом. В одной повести, рисуя собирательный образ капитана судна, В. Конецкий многое взял именно от него, кое-что от других, в том числе и такую пикантную деталь, как связь капитана с буфетчицей… И сколько бы ни убеждал автор, что образ капитана в той повести именно собирательный, успеха он в этом не имел, в результате капитан стал недругом, а жена капитана — врагом.

Над автором сгущаются тучи и со стороны высшего руководителя пароходства: оно не может простить ему «опорочивания» заслуженных и уважаемых кадров.

И вот так, казалось бы, счастливое сочетание писателя и моряка оборачивается против него самого. Но В. Конецкий остается верным себе и в «Третьем лишнем». На этот раз им взят под верный прицел наставник капитана, человек, в общем-то, неплохой, заслуженный, но свое отслуживший и в данном рейсе ничего полезного не приносящий (вот уж кто третий лишний-то!). Так вот, видимо, и появляются недруги.

По возвращении из рейса автору все-таки пришлось пойти на компромисс. После трудного и резкого разговора с начальником пароходства, уже склонного к освобождению его от дальнейшей службы на судах, он добивается разрешения на очередной, без промедления рейс в Арктику.

Ведь пока писатель — моряк, он не плавать не может. Ему нужен «живой» материал, который может дать только море, ему нужно дописать новую повесть и доказать руководству, что пишет он о том, что знает, что есть, что должно быть и как быть не должно!

Хотелось бы пожелать В. Конецкому еще многих интересных рейсов и новых бескомпромиссных произведений о море и моряках.

Л. Н. Баладин

Симферополь. 1982

Нет, Вы отдаленно не понимаете, какую дарите людям радость. Даже очень больной, можно сказать погибающий, человек снова встает на ноги, входит в широкий мир, видит далекие моря и знакомится с чудесными людьми и оживает — словно жизнь снова распахивает перед ним дверь, а Ваш юмор согревает читателю душу!.. Я очень больна и уже никогда, по-видимому, не попаду в Ленинград, а Вы, конечно, уж никак не попадете в наш городок. Так что могу только повторить — моя дерзость написать Вам продиктована только горячим восхищением Вашим талантом, страстным желанием сказать Вам спасибо и заодно попросить — не стойте в открытой стойке перед подонками, как делает один Ваш герой и, как мне кажется, делаете и Вы… вы так беззащитно искренни!..

С. Ф. Шершевская

Новокузнецк. 14.10.84

Только что вернулся с залива Креста, порт Эгквекинот. Это наш подшефный от Севморгео, филиал от ААНИИ. Мама настояла, чтобы я ушел с флота, т. к. мы почти всю жизнь не виделись. Она хочет моей спокойной работы на берегу, а я первый раз вышел в море в 1957 году, когда мне открыли визу, т. к. мне только исполнилось 18 лет. Плавал матросом, боцманом, затем окончил ЛМУ… По Вашим произведениям я вижу, что Вы человек свой — имею в виду преданный воде, как и я. Я с парохода уходил, у меня слезы ручьями текли. Причем слезы не пьяного человека. Просто я знал, что это почти «конец». Домой прилетел, а мама дает читать журнал «Звезда» — «Третий лишний». С собой я привез «В сугубо внутренних водах» — украл в библиотеке, т. е. сказал, что потерял, и заплатил в десятикратном размере. Ваши книги мне дороги отношением к морю и судам, к людям, работающим на них. Оно совпадает с моим взглядом на своих соплавателей и на весь флот в целом. Меня начинает трясти, когда я узнаю, что человек пришел на флот ради заработка. Я готов задушить такого. Море для меня — это жизнь. Причем жизнь, которую не каждый поймет. Дома я чувствую себя как в гостях. Стоит мне подняться по трапу — я дома.

Я, как и Вы, блокадник. Всю жизнь прожил в Ленинграде. В 1942 году, когда с матерью стояли в очереди за хлебом, началась тревога, но мы не успели укрыться, и мне в ногу попал осколок, что впоследствии доставило мне немало хлопот с медкомиссией… Родной отец погиб (летчик-испытатель), отчим был капитан 1-го ранга — подводник. Брат тоже моряк, капитан 2-го ранга… Чувствую, что на берегу не будет мне жизни, я даже, когда по телевизору морская тематика идет, не могу смотреть спокойно…

В. Селезнев

Ленинград. 1984

Хочу написать Вам одну народную мудрость, может быть, Вам и пригодится.

Когда Бог создал на земле Адама первым и других мужчин, то занял их работой, охотой. Адам приходит к Богу и говорит: «Нам скучно, создай нам кого-нибудь для развлечения». Бог сказал: «Возьмите каждый по своему ребру и создайте такую женщину, какая вам по нраву, и положите ей под язык кусочек сахара, чтобы женщина была сладка». Мужчины так и сделали. А один из них положил своей женщине два куска сахара под язык, чтобы она была слаще всех других. Привели они своих женщин к Богу. Он забрал их и сказал: «Приди в воскресенье». А когда они пришли, он раздал мужчинам женщин, кому какая попадется. Возмутился мужчина, который свою самую сладкую хотел получить назад. Бог и говорит: «Я вытащил у нее изо рта один кусочек сахара, теперь все женщины одинаково сладки и не ищите слаще той, что я вам дал…»

М. Саринова

Аркалык. 1984

Один из секретов Вашей «авторской прозы» — личность самого автора либо прямо присутствует, либо легко прочитывается. И это создает впечатление (полагаю, в большей степени иллюзорное), что он, автор, тебе знаком и можно ему написать как человеку близкому. У меня, например, полное ощущение, что все написано для меня, на моем языке, хотя о морской жизни и терминологии у меня весьма туманное представление…

Р. Шелепова

Ленинград. 1986

Извините, что отвлекаю Вас. Я не пионер и не пенсионер. Скорее я ближе к пионерии. Я в десятом классе. Читаю Ваши книги. Написала сочинение по «Последнему дню в Антверпене» и мне поставили 3/4. Тема была: «Труд в современной литературе». А Вы пишете или печатаете? Чапек говорил, что он пишет карандашом, ведь никому в голову не придет почесать затылок пишмашинкой или погрызть ее, когда ничего не сочиняется. Действительно, не придет.

Я пишу всякие глупости потому, что стесняюсь, и потому, что не знаю, что надо писать знаменитым писателям. Почему Вы не сочиняете сказок? Тогда бы я Вам написала много умных и полезных вещей. У меня братец двоюродный живет в Киеве, я рассказываю ему сказки на ночь, и он, бедняга, всю ночь не спит. Вообще, я действую людям на нервы. Например, мой отец (он с нами не живет) пришел как-то кран чинить, и мы пили чай, а чашки и блюдца снаружи перламутровые. Он так спокойно и шутливо спросил, что это за чашки, а я ему сообщила, что мы их только керосином полощем, чтобы продезинфицировать. Чай он, естественно, больше не пил.

Мне всего 15 лет, поэтому, наверное, я немножко с приветом. Но если Вы опубликовали рукопись типа, который убежал в рыбу, то Вам мое письмо должно быть интересно. У меня подруга собирается поступать на психфак и все время меня тестирует. Если ее послушать, то просто поражаешься, как это я еще не в дурдоме. Как Иван Бездомный. Но он был нормальный.

Вы любите писать глупые вещи на бумаге? Сейчас Вы думаете, что всю жизнь этим занимаетесь. Если любите, то не надо стеснять себя.

В. В.

Ленинград. 1986

Я люблю Ваши книги именно потому, что с первого же знакомства поверила безоговорочно каждому слову, и как замечательно, что за 20 лет не было у меня случая разочароваться или устыдиться.

Мне кажется, я читала все, что Вы написали, и многое из того, что писали о Вас. Не все ложилось в душу одинаково, но каждая новая книга… Волнуюсь, будто ребенок мой делает что-то впервые сам…

Когда-то прочла у Вас, что пишут Вам женщины, «не состоявшиеся как женщины». Ко мне это не относится, тут все у меня в порядке. Ну а то, что в большинстве женщины пишут, не должно Вас огорчать, они просто более эмоциональны и менее ленивы. А может быть, и тоньше чувствуют?..

И. Н.

Крым. 1986

Вчера забавный сон приснился. На звонок открываю дверь. На лестничной клетке в кресле сидите Вы, держите на коленях рыжего котенка и спрашиваете: «Вам морские волки нужны?» От смеха и проснулась.

Откуда у Вас обида на женщин? Или это кокетство? За всю жизнь стоящую не нашли?…

Люблю перечитывать Ваши книги. Мне думается, что так и надо писать сейчас, в наше время. Т. е. ничего не выдумывать, а постараться выразить то, что в тебе накоплено. И вовсе это не должны быть бесспорные суждения, истины. Я с Вами не во всем согласна, многие Ваши суждения мне кажутся неверными и даже, простите, легкомысленными. Ну и что? Каждый имеет на это право…

Н. Казакова

Дубна. 1986

Ваши книги много сделали в нашей жизни доброго, они сумели так нам помочь, как ничто. И в самые трудные, тяжелые моменты жизни помогают успокоиться и уравновешивают наше душевное состояние. Моего мужа (он был моряком) уже нет в живых, он перенес 33 операции, 3 года пролежав в госпитале после тяжелого ранения 1944 года. Когда нет никаких сил сопротивляться той боли, которую я ношу и буду носить в своей душе, я беру Ваши книги и попадаю в свою молодость, попадаю в среду, где много порядочности, доброты и теплых, хороших человеческих отношений, и мне делается легче. Примите от меня низкий, земной поклон. Да отведет судьба свой лик суровый от всех ведущих в море корабли.

М. Н. Маслова

Москва. 1986

Прочитав Ваше повествование о Казакове, не могу удержаться, чтобы не написать. Почему? Да потому, что справедливость в жизни — это одно, а уж несправедливость в искусстве, тиражированная колоссальным тиражом, — это уже беда не моя лично, а миллионов. Откуда у Вас эта смердяковщина? Откуда упрямое желание подчеркнуть, что все неразумное, мерзкое — непременно русское? Мало, что ли, льют на нас многие и многие писатели, кинематографисты и т. д. иных национальностей? Пользуясь долготерпением и укоренившимся в нас интернационализмом? (А он русским более свойствен, чем кому-либо другому. Вспомните наше низкопоклонство и вспомните историю. На каких только баррикадах не сражались русские, за свободу каких только угнетенных не дрались! Даже в Эфиопии, даже на о. Ломбок!)

Вы писатель, которого любят и читают, которому верят, Вы все время становитесь в позу презрения к своему народу. Перед кем Вы вертите бедрами? Чье одобрение стремитесь заслужить? Почему это «отличные ребята», матросы из крестьян, «уже не крестьянство, а выходцы из него», а торговцы, потерявшие человеческий облик, — не выходцы? Вот они-то как раз скорее выходцы!

Или в рассуждении «есть Бог» — «нет Бога». «Середину» между этими полюсами каждый проходит по-своему, с мучительными колебаниями и раздумьями, не всегда, кстати, осознаваемыми. Странно утверждать, что «середина неинтересна», да еще именно «русскому человеку»! Почему? Откуда Вы это взяли? Почему Вы уверены, что француз, немец, англичанин по-иному проходят эту «середину»? И откуда Вы знаете, как ее минует каждый русский? Зачем Вам эти пижонские наскоки? Зачем Вы идете против того, чему присягаете вслед за Чеховым: «Дай мне Бог никогда ничего не говорить про то, чего хорошо не знаю». Но — говорите.

Далее, Вы пишете: «Чем человек умнее, тем ему необходимее умный собеседник — это азбучная истина. Чехов чуть не весь век терпел Суворина и с ним переписывался, хотя и никогда его порядочно не любил и давно раскусил, а терпел до самого Дрейфуса, потому что старая и подлая лиса умен был бесовски». Чехов «терпел» Суворина! Да Суворин много лет в буквальном смысле слова спасал Чехова! Платил за него долги, списывал их, давал ему деньги по первой просьбе и, не ограничивая, возил на свой счет за границу, ибо разговоры Чехова о возвращении долга за это так и остались разговорами. Правда, какую-то мелочь Суворин принимал от Чехова в счет долга, чтобы успокоить его совесть. Но и только!.. Любил ли его Чехов? Он постоянно и всем писал о доброте и благородстве Суворина, о его бескорыстии и щедрости…

Как раз в год вселенской шумихи, организованной вокруг Дрейфуса, он пишет Суворину: «Сестра в восторге от Вас и от Анны Ивановны, и я рад этому несказанно, потому что Вашу семью люблю, как свою».

И еще. Как писатель, который ведет за собой умы, Вы обязаны знать истинное положение вещей. А для этого должны изучить еврейский вопрос. Ныне он — главный. Если перед войной Второй мировой главенствующей силой в политике был фашизм, то сейчас — сионизм. Он в сто раз страшнее фашизма…

Нас пугают неофашизмом. Но исторические явления возвращаются только как фарс. Действительно, и это движение захвачено сионистами, решившими «предотвратить антисемитизм», на самом же деле превратившими его, как они сами шутят, в «кошерный фашизм»…

Ваша поклонница

1986

P. S. Вам, писателю, вероятно, покажется интересной такая подробность: евреи — единственный народ в мире, не имеющий и никогда не имевший сказок. А ведь именно сказки несут в себе веру народа в добро, справедливость. Евреям же добро и справедливость ни к чему. Не случайно они пустили в ход хохму: ни одно доброе дело не остается безнаказанным.

Н. К.[53]

Мы всерьез намерены провести конференцию по Вашему творчеству… Оказалось, что по Вашим произведениям готовить конференцию труднее, чем по другим. Это путевые дневники? Публицистика? Поэмы? Автобиография?

В конце концов сошлись на том, что все они — роман, все события которого и действующие лица группируются вокруг личности автора, сильной и беззащитной, ядовитой и неуверенной, веселой и трагичной, контактной и одинокой, человечной и беспощадной.

Что же получается? Герой нашего времени? Конечно же да.

Через авторское отношение рассматривать и события, и действующих лиц?

А как говорить о проблемах Ваших сочинений? По традиции с заглавий? Есть сомнения по поводу заголовка «Вчерашние заботы». Заботы ушли в прошлое? Тогда в этом есть нечто конъюнктурное, что Вам несвойственно, в общем-то. Или желание, чтобы эти заботы канули в Лету? Или, перефразируя Золотусского, Вы хотите «заклять себя» этим названием от ударов, которые обрушивают на Вас чиновники мореходства за сор из избы?

Знали бы Вы, с какой гордостью за Вас мы читаем о том, как Вы отбиваетесь от ударов после каждого произведения, как мужественно отстаиваете свое право на плавание, на борьбу. Бывает очень больно, стыдно и горько, когда Вас унижают дураки…

Учителя

Поселок Юшкино, Кемеровская обл. 1987

Вас у нас, на Крайнем Севере, любят и ценят за точность пера, реализм, остроту вопросов, юмор тонкий, «делу полезный». Я все, что могу добыть Конецкого, — добываю и с особым удовольствием читаю… Был со мной случай. Недавно попал в клинику Института терапии в Новосибирск (расплата за 30 лет на Севере). Иду я в соседнее здание на самую «любимую» экзекуцию — зондирование желудка. С тоской думаю, как я два часа с зондом в утробе перенесу. И — вдруг! В цокольном этаже, в киоске «Союзпечать», — Конецкий! В карман его! Благо что формат карманный (к сожалению, не больше). И вот два часа я булькал с зондом в утробе смехом (или чем-то похожим на смех — с зондом не расхохочешься). Доктора, по-моему, решили, что пациент не по их профилю и надо зондировать не желудок, а мозги. Но быстро поняли меня, увидев Вашу книгу, — читал я «Квазидурака». Вот в какой неординарной ситуации мною был воспринят Ваш юмор…

А. Соколовский

Магадан. 1987

Много лет я разгадываю Вашу тайну. Откуда, скажите, вы знаете, чего я жду, какие мне нужны слова, как поддержать меня, когда мне трудно? Я так благодарна вам! Чтение для меня всегда диалог, и создается иллюзия, что вы знаете именно меня и обращаетесь именно ко мне, как к верному, старому другу… Может быть, Ваша тайна в том, что Вы в своих книгах абсолютный хозяин: и писатель, и режиссер, и герой, и художник…

М. Соколова

Одесса. 1987

Я не литературовед, но знаю, что выражу не только свое мнение, когда скажу, что в настоящий момент в нашей литературе Ваши произведения — лучшее, что написано о торговом флоте. Повествование от первого лица, юмор, правдивость, наличие хорошей доли «морской травли» — все это каким-то непонятным пока для меня образом соединено именно в такой сплав и именно в тех пропорциях, которые необходимы. К сожалению, мне пришлось немало прочитать совсем других «морских» произведений, где есть и кошмарные опасности морской службы, и героическое их преодоление, и всяческие «вражеские провокации» и любовь, но нет самого главного, что есть у Вас, — настоящего, правдивого изображения жизни моряка изнутри, да еще так, чтобы это было по-настоящему интересно. Я уж не говорю о ляпах в терминах, которые одни часто сводят на нет все впечатление о книгах иных писателей и которых у Вас я ни одного не могу вспомнить.

Да, я моряк, к сожалению уже бывший. Закончил ДВВИМУ, четыре года работал в Дальневосточном пароходстве механиком, даже обошел один раз вокруг света. По семейным обстоятельствам пять лет назад вынужден был уволиться, и вот все эти годы вижу морские сны. Прочитав Ваши произведения, с новой силой потянуло назад, на моря, к оставшимся друзьям, а может быть, и самому написать что-нибудь, только с нашей, «механической», стороны, а то почему-то ни разу мне такие книги не встречались.

А. Пивоваров

Саратов. 13.03.88

Честно говоря, в самые черные моменты мне знакомые предлагали попробовать сходить в церковь, но я как-то не могла — не мое это, хотя воинствующей атеисткой не являюсь. Наверное, другая мне вера нужна была, земная. А в Вас я верю, свято верю. Одно меня беспокоит. Особенно после телевизионной трансляции встречи «Советской культуры» с ленинградской интеллигенцией. Мне как-то жутко стало: Вы же сплошной обнаженный нерв! Я понимаю, что творец, все через себя пропускающий, таким, наверное, и должен быть. Но все-таки… Простите за банальность, но на тот свет отправиться никогда не поздно, а Вы всем, и стране, живым нужны, книги Ваши нужны, мысли, чувства живые, а не бронзовый памятник или мемориальная доска…

И. Н. Кузнецова

Ленинград. 1988

Посмотрела документальный фильм «Боль и крик» и хочу высказать свое мнение по поводу одной мысли, очень эмоционалыю выраженной Вами в комментарии этого фильма Это мысль — о повышенной ранимости и незащищенности творческих душ и пьянстве как своеобразной форме протеста — представляется мне очень спорной и, главное, сводящей на нет все усилия этого нужного по замыслу фильма

Говоря о судьбе своих рано ушедших из жизни друзей, Вы выражаете эту мысль с абсолютной категоричностью, утверждая, что погубила их, заставила пить ложь вокруг них. Не кажется ли Вам, что после такого заявления не стоило дальше и делать фильм?..

По-моему, эта теория «утонченных» душ, имеющих исключительное право выражать свой «протест» запоями, выбивает всякую точку опоры в борьбе с пьянством, всегда позволяет снисходительно оправдать любую слабость, любое пьяное свинство, любого алкоголика сделать жертвой обстоятельств и несчастным страдальцем.

И тогда незачем делать фильм, а боль уходит на второй план, и, простите, не очень веришь в публичные покаяния известного писателя — ведь зрители и читатели понимают, что известный писатель не сегодня, на излете жизни, узнал, что пить водку — это плохо. Но только сегодня говорит, что это — плохо!

И еще… Элементарная этика предписывает человеку говорить о мертвых «либо хорошо, либо ничего». И никакие отношения при жизни, даже дружеские, не дают права нарушать этот неписаный закон, тем более что эта сторона жизни Ваших друзей достаточно освещена в Ваших воспоминаниях. Не кажется ли Вам, что Вы могли бы говорить только о себе? И этот разговор был бы более уместен и более убедителен, тогда как сейчас ваша несомненная искренность затемнена налетом эффектного позерства. Письмо вышло каким-то назидательным, но, извините, короче и как-то иначе не получилось.

Н. Лапицкая

Ленинград. 05.04.88

Кстати, литературоведы и критики не писали о том, что у Вас проза — драматургична?.. К примеру, герои у Вас, что называется, «как живые», а ведь в основном-то характеристика их — речевая. Это же основной элемент драмы…

К литературе и искусству у меня подход такой. Писатель может писать о чем хочет и как хочет. Речь, конечно, о талантливых людях, а не конъюнктурщиках. Что же читатель? Он будет выбирать. Так это и делается.

Может он высказать свое несогласие с автором, который ему нравится? Ведь писатель и читатель могут что-то воспринимать по-разному. Я считаю, что все, кто печатается, куда более уязвимы, чем те, кто просто читает…

В. Мандрусова

Новосибирск. 12.02.88

Неожиданным и диким показался в Ваших устах пассаж о крысах, бегущих с тонущего корабля, по отношению к т. н. диссидентам. В общем, согласен с Вашей аналогией: Россия — тонущий корабль, но позволю себе несколько конкретизировать. Куда правильнее будет уподобить нашу страну римской галере, на которой гребущие были, как известно, рабы. Так вот, если эти рабы бегут хотя бы и с тонущей галеры, это все равно есть стремление к свободе и единственно возможный в этой ситуации акт мужества…

В 1845 году Огарев писал Герцену: «Герцен! А ведь дома жить нельзя. Подумай об этом. Я убежден, что нельзя. Человек, чуждый в своем семействе, обязан разорваться с семейством. Он должен сказать своему семейству, что он ему чужой. И если бы мы были чужды в целом мире, мы обязаны сказать это. Только выговоренная убежденность свята. Жить несообразно со своим принципом есть умирание. Прятать истину есть подлость. Лгать из болезни есть трусость. Жертвовать истиной — преступление. Польза! Да какая же польза в прятании? Все сокрыто, да будет проклято…»

Слова о крысах, бегущих с тонущего корабля, не имеют никакого отношения к 9/10 советских эмигрантов. Но Вас самого они характеризуют вполне определенно. Напомню Вам известное ленинское высказывание о том, что подчиняющийся насилию — раб, но тот, кто подчиняется насилию, еще и оправдывает его, — тот холуй и хам!..

И. А. Полущук

Ленинград. 1988

Не знаю, как Вас по отчеству, Конецкий, обзывать же Вас товарищем ручка не поворачивается, потому обойдусь без обращения. Пишу Вам под своим впечатлением от только что прочитанного «Парижа без праздника», вернее, первой его половины. Я явно не человек Вашей аудитории, профессия у меня будет сугубо немужская, но будьте уж так любезны, примите к сведению и мое мнение.

До последнего времени я хранил иллюзии относительно того, что те, которые околачивались вокруг «Нашего современника» со товарищи, — суть не более чем шавки, которых не читают. Судил, дурак, по тиражам. Сейчас мне очень ясно видно, что, пока либеральные труженики пера успокаивают гуманистов и внутренне свободных людей в том, что по крайней мере с гласностью все обстоит как надо, противоположная апеллирует не к ним, к тем, которые, очевидно, будут просто уничтожены, так как не стоит и тратить на них энергию. Они апеллируют к неразумному большинству и особенно к неразумной силе. Белов агитирует думающую часть крестьян, Проханов — военных, Пикуль — тех, кого принято называть «мясниками», да и прочую жвачную часть обывателей… Увы, этот список придется дополнить Вашим именем и предположить, что Ваша аудитория — «мужчины», в смысле «мужики», не очень, наверное, многочисленная, но уж всяко СИЛЬНАЯ.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.