Искушение эмиграцией
Искушение эмиграцией
Одна из глав «Очерков геохимии» — «Геохимическая деятельность человечества». Вот что говорил на лекциях в Сорбонне Вернадский:
«В нашу геологическую эпоху — психозойную эру, эру Разума — появляется новый геохимический фактор капитальной важности. В течение последних тысяч лет геохимическое воздействие человечества, захватившего посредством земледелия живое вещество, стало необыкновенно интенсивным и разнообразным.
Мы видим удивительную быстроту роста геохимической работы человечества. Мы видим все более яркое влияние сознания и коллективного разума человека на геохимические процессы. Раньше организмы влияли на историю только тех атомов, которые были нужны для их роста, размножения, питания, дыхания. Человек расширил этот круг, влияя на элементы, нужные для техники и для создания цивилизованных форм жизни. Человек действует здесь не как Homo sapiens (человек разумный), а как Homo faber (человек творящий).
И он распространяет свое влияние на все химические элементы. Он изменяет геохимическую историю всех металлов, он образует новые соединения, воспроизводит их в количествах того же порядка, какой создался для минералов, продуктов природных реакций. Это факт исключительной важности в истории всех химических элементов. Мы видим в первый раз в истории нашей планеты образование новых соединений, невероятное изменение земного лика.
С геохимической точки зрения все эти продукты — массы свободных металлов, таких как железо, медь, олово или цинк, массы угольной кислоты, произведенной обжиганием извести или сгоранием каменных углей, огромные количества серного ангидрида или сероводородов, образовавшихся во время химических и металлургических процессов, и все увеличивающееся количество других технических продуктов — не отличаются от минералов. Они изменяют вечный бег геохимических циклов…
Где остановится этот новый геологический процесс? И остановится ли он?.. Изучение геохимии доказывает важность этого процесса и его глубочайшую связь со всем химическим механизмом земной коры. Он находится еще в состоянии эволюции, конечный результат которой от нас еще скрыт…
Человек всюду увеличивает количество атомов, выходящих из старинных циклов — геохимических «вечных циклов». Он усугубляет нарушение этих процессов, вводит туда новые, расстраивает старые. С человеком, несомненно, появилась новая огромная геологическая сила на поверхности нашей планеты».
На этих лекциях присутствовали французские ученые, друзья: математик и философ Ле Руа и палеонтолог, в юности вступивший в иезуитский орден «Общество Иисуса», Тейяр де Шарден.
По роду своих научных занятий они не имели отношения к геохимии. Но — недаром Вернадский утверждал всеобщую значимость геохимических идей! — услышав учение о биосфере, где активно проявляется сила жизни и разума, они по-новому осознали единство человечества на планете.
Ход их рассуждений был примерно такой. Биосферу перестраивает человек разумный. Значит, она превращается в прежде небывалую сферу… Для нее следовало бы найти соответствующее название. Какое? Интеллект — интеллектосфера… нет, не подойдет. Сапиенсфера?
Они подбирали слова на родном языке, на латыни. Решили, что самое лучшее и благозвучное — ноосфера, от греческого «ноос» — «разум».
Итак, живое вещество созидает биосферу, а разумные существа — ноосферу!
Лекции Вернадского и беседы с Тейяром де Шарденом, знатоком древней истории рода человеческого, вдохновили Ле Руа на создание двух крупных работ, изданных в 1928 и 1929 годах. Он описал эволюцию человека, этапы формирования человечества и создание на Земле ноосферы. Вернадский стал использовать термин «ноосфера» в своих трудах.
Тем временем Владимира Ивановича пригласил к себе профессор Жантиль — географ и геолог, неплохо знакомый с его работами, опубликованными во Франции. В разговоре Жантиль поинтересовался, каким видит Вернадский своё будущее, и предложил ему остаться профессором Парижского университета, не возвращаться на родину.
Предложение не было неожиданным. По приезде он получил премию Французской академии (4000 франков). Эмигранты приветствовали его приезд, полагая, что он не вернётся в «Совдепию». Наталья Егоровна склонялась к тому же, но не решалась настаивать.
Владимир Иванович решительно заявил, что не собирается становиться эмигрантом, ибо за него поручились достойные люди, а он дал честное слово, что вернётся. И всё-таки, судя по некоторым признакам, у него оставались сомнения в правильности такого решения. Ведь он создаёт учение для науки, для всего человечества! На этом фоне теряется Россия, пребывающая в разрухе. Против неё — мощные, богатые, научно и технически высокоразвитые буржуазные державы Западной Европы и Северной Америки! Она вот-вот рухнет, и вновь начнется в ней хаос и разброд…
Так думали враги советской власти — вне и внутри России. Возможно, такие мысли проскальзывали и у Вернадского. Трудно сказать, какое бы решение он принял в том случае, если бы на Западе ему предложили возглавить хорошо оборудованную лабораторию для изучения живого вещества.
Давно оставившая Россию престарелая A.B. Гольштейн, старая знакомая Вернадских, в письмах к его сыну рассказывала о своих беседах с Натальей Егоровной, которая «как бы надеется на чудо, на провал Антихристова отродья» и хотела бы остаться, но говорить об этом с мужем не собирается.
Для Владимира Ивановича было очевидно, что его хотят оставить на Западе из политических соображений, а вовсе не научных. Это стало бы ещё одной агиткой в антисоветской пропаганде, только и всего. Та же A.B. Гольштейн в письме к его дочери Нине в 1932 году так отозвалась о встрече с Вернадским в Париже, где он побывал в очередной командировке:
«Свиданье наше для меня было плохое: он говорил много о своей науке, в кот. я ничего не понимаю и кот. меня абсолютно не интересует, так что я почти не слушала. Про себя мне ему говорить нечего — его не может интересовать моя духовная жизнь, вся сосредоточенная на горечи мыслей о России и на кровной ненависти, непримиримой, животной, к тем убийцам этой России, которым он служит».
Было ей в ту пору восемьдесят два года, в Париже она жила уже пятьдесят шесть лет. Она была абсолютно чужда русскому народу, знала о событиях в России понаслышке, но какую зверскую ненависть к советской власти внушила ей западная и эмигрантская пропаганда!
Вернадский успел убедиться, что большевики прекрасно понимают важность научных исследований, на которые тратят немалые средства. А во Франции, как он писал Ферсману, «в научной области по вине учёных и вопреки возможностям очень трудные условия работы, так как стеснены в средствах библиотеки и плоха оплата научного труда». В конце апреля 1923 года, задерживаясь в Париже, он пишет Ферсману:
«Я очень сознаю, что мне надо бы скорее вернуться. Но, несмотря на всё моё сознание, я, наоборот, хочу здесь подольше остаться и буду просить продления командировки». В начале мая 1924 года: «Я очень хочу закончить работу моей жизни, и сейчас есть все шансы получить здесь необходимую сумму для научной работы над живым веществом. На год я буду обеспечен».
Помимо чтения лекций, Вернадский работал в химической лаборатории Лакруа, а также в Радиевом институте у Склодовской-Кюри (дважды лауреата Нобелевской премии). Анализируя образец уранового минерала кюрита из Конго, пришел к выводу, что в нем содержится какой-то новый изотоп или даже химический элемент. Он надеялся открыть новый химический элемент. Требовались дополнительные образцы, но получить их не удалось. Исследование осталось незаконченным.
Закончился срок его командировки. Однако ему было необходимо задержаться в Париже: выполнить исследования и написать отчет, «отрабатывая» средства, полученные из фонда Розенталя. Появилась счастливая возможность, отстраняясь от множества посторонних научных и организационных дел, отдать все силы познанию живого вещества и биосферы. Надо успеть сделать как можно больше.
Трудно восстановить все его достижения за эти месяцы интенсивной работы. Одна часть продуманного обрабатывалась незамедлительно, принимая форму научных трудов («Автотрофность человечества», «Биосфера», несколько статей). Другая часть оставалась в виде разрозненных записей, заметок, продуманных тем и запланированных исследований.
Были и не осознанные ясно идеи, ассоциации, сведения, ставшие питательной средой для будущих открытий. Такие движения мысли подобны мощным подводным течениям в океане, на поверхности которого явно ощущаются только их слабые следы.
Возможно, он поступал невольно (бессознательно) так, чтобы остаться на Западе, и поэтому затягивал пребывание в Париже. Об этом написал ему Ферсман. В ответ Вернадский возмутился:
«Я считаю Ваши соображения о мотивах моей деятельности фантастическими… Так как вы думаете, что в моих решениях действует «бессознательный самообман», то, очевидно, мне, привыкшему всегда действовать сознательно и руководствоваться в жизни нравственными основами, очень трудно Вас понять…
Я теперь учитываю возможность, что попаду на положение эмигранта или близкое. Очевидно, я вынужден думать, как мне быть в 1925 г., когда кончится дотация, которую я получил и начну в этом отношении хлопоты…
Во всяком случае, прекращение моей связи с Россией и Академией исходит не от меня».
Владимир Иванович верно отметил, что всегда действовал сознательно и на основах нравственных. Но сам же в молодые годы писал о силе эмоций. А они-то и определяют подсознательные установки. Он верил в то, что стоит на пути к великому открытию, и стремился достичь желанной цели.
Разве не был дан ему сигнал из подсознания, когда он видел свой вещий сон о том, как устроится на Западе? Значит, уже тогда была у него такая установка. Он обдумывал это решение, а из глубин бессознательного всплыли образы будущего.
Находясь в Париже, он не позволял себе даже мысли о том, чтобы остаться здесь, нарушив свои обязательства и честное слово, подведя тех, кто за него поручился, бросив на произвол судьбы сотрудников и учеников, истратив валюту, которой его снабжала академия. Этого он не мог допустить ни при каких обстоятельствах… Кроме одного: если его исключат из академии, заклеймив как эмигранта. В таком случае он был бы вынужден остаться на Западе.
Такой вариант вполне могло ему подсказывать подсознание. Этого он не мог принять рассудком, допустить, ибо тогда в собственных глазах выглядел бы подлецом. Но бессознательные установки рассудку не подчиняются и не осознаются, хотя исподволь наталкивают на определённые поступки.
Его понять можно. Во время его пребывания в Париже произошли в России большие перемены, грозящие новыми переворотами и смутой. 21 января 1924 года умер В. И. Ленин. Белоэмигрантская газета «Руль» в середине февраля поместила статью «Тухачевский и советская власть», давая понять, что этот «Красный Бонапарт» готов поддержать Троцкого в борьбе за власть или даже самому стать новым диктатором.
Как вспоминал один из «невозвращенцев» Г. Беседовский, в начале 1924 года «Москва переживала критические минуты. В течение двух недель мы все ждали переворота». Такой вариант категорически не устраивал Вернадского. Ситуация несколько стабилизировалась после победы блока Сталина и Молотова.
В газете «Правда» вышла заметка о том, что Академия наук получила из Парижа от академика Вернадского доклад о его работе в лаборатории Кюри по изучению радиевых руд. Этим исследованиям «придаётся большое значение», так как до сих пор французское правительство не допускало к ним иностранцев. «В Париже академик Вернадский, по предложению французской Академии наук, издаёт свой капитальный труд по геохимии».
Вряд ли можно сомневаться, что таким образом Владимиру Ивановичу дали понять, что в Советской России его высоко ценят и ждут. Автором или инициатором заметки был, по-видимому, А. Е. Ферсман.
Между прочим, упомянутая выше A.B. Гольштейн писала, основываясь на своей «животной ненависти» к большевикам: «Думаю, что Ферсману его (Вернадского. — Р. Б.) приезд очень будет неприятен, и он будет интриговать вовсю». В действительности всё было наоборот, что доказывает, в частности, переписка двоих замечательных учёных.
Несмотря на благожелательный сигнал из России, Вернадский затягивал отъезд. И произошло то, чего следовало ожидать: осенью 1925 года от Академии наук ему пришло требование немедленно возвратиться в Петроград. Владимир Иванович сослался на объективные обстоятельства и просил продлить командировку хотя бы без оплаты. Обещал вернуться, выполнив свои обязательства перед фондом Розенталя. Ответная телеграмма уведомляла: если он не приедет немедленно, то будет исключен из числа академиков.
Угроза возмутила Вернадского — не испугала. (Если верна гипотеза подсознательной установки, то такая реакция естественна.) Он ответил, что дорожит честью состоять в академии, но все-таки не может вернуться, не сдав научного отчета организации, финансировавшей его работу, — это вопрос чести русского ученого.
Вскоре пришло письмо, извещающее, что он исключается из числа академиков. Видно, кому-то не только на Западе, но и в Советской России не хотелось его возвращения на родину. Прошёл слух, что Вернадский остался в эмиграции.
Получив из Праги официальное приглашение прочесть в 1926 году курс лекций по геохимии, Вернадский уже не сомневался, что теперь суждено ему жить и работать в Чехословакии. Тем более что там обосновалась дочь Нина с мужем.
А может быть, таково веление судьбы и начинают осуществляться пророческие видения? Он стал признанным специалистом. Из Чехословакии нетрудно перебраться во Францию, в Англию или США…
Вышло иначе. Пришла телеграмма из Ленинграда: академику В. И. Вернадскому продлили командировку и предложили занять одну из десяти новых кафедр Академии наук. Вопреки мнению A.B. Гольштейн, именно Ферсман постарался сделать так, чтобы Вернадский вернулся в Россию.
Данный текст является ознакомительным фрагментом.