Видения и провидения Вернадского

We use cookies. Read the Privacy and Cookie Policy

Видения и провидения Вернадского

В начале 1920 года, когда он находился в тифозном бреду, на грани смерти, у него были видения. Выздоровев, он тотчас взялся за дневник; записи вёл несколько дней:

«Мне хочется записать странное состояние, пережитое мной во время болезни. В мечтах и фантазиях, в мыслях и образах мне интенсивно пришлось коснуться моих глубочайших вопросов жизни и пережить как бы картину моей будущей жизни до смерти… Это было интенсивное переживание мыслью и духом чего-то чуждого окружающему, далёкого от происходящего. Это было до такой степени интенсивно и ярко, что я совершенно не помню своей болезни и выношу из своего лежания красивые образы и создания мысли, счастливые переживания научного вдохновения…

И сам я не уверен, говоря откровенно, что всё это плод моей больной фантазии, не имеющей реального основания, что в этом переживании нет чего-нибудь вещего, вроде вещих снов, о которых нам, несомненно, говорят исторические документы. Вероятно, есть такие подъёмы человеческого духа, которые достигают того, что необычно в нашей обыденной изодневности. Кто может сказать, что нет известной логической последовательности жизни после известного поступка? И м.б. в случае принятия решения уехать и добиваться Инст[итута] Жив[ого] Вещ[ества], действительно, возможна та моя судьба, которая рисовалась в моих мечтаниях».

В состоянии сна (на бред это мало похоже, ибо слишком логично), возможно, под действием слабого наркотика, он продолжал высказываться по поводу своих научных исследований. Но главное было другое:

«Я перешел к организации исследовательского института живого вещества. В представлениях о том, как я добивался этого, мною строились целые картины свиданий и переживаний, заседаний и споров с знакомыми и выношенными фигурами, подобно тому как это бывает во сне или в тех фантастических рассказах и сказках, которые строишь себе иногда — лично я часто перед и после сна и во время прогулок».

Он проживал виртуально год за годом. Сначала приехал с Наташей в Лондон и получил лабораторию. «После того как мой доклад с изложением главных результатов моего труда о живом веществе встретил горячее сочувствие в Комиссии Королевского Общества. Одновременно с этим я пробивался в Лондоне, обрабатывая научный каталог коллекции силикатов Британского музея…

Я изложил свою теорию и систематику силикатов на английском языке, причем сделал обративший внимание доклад в Английском химическом обществе. Составление каталога силикатов дало мне некоторый заработок и связи».

Его работами заинтересовалась Английская морская биологическая ассоциация, и он стал консультантом морской биологической экспедиции в Плимуте. Были получены интересные результаты. Он выступил с огромным успехом на заседании Британской ассоциации, изложив результаты экспериментов, проведённых в Киеве, Плимуте, Лондоне (о значении металлов в живом веществе).

«Этот доклад, где я указал на необходимость и важность создания Института живого вещества, вызвал интерес и в Америке…. Все это создало известную атмосферу около моей книги, а когда она через несколько месяцев… вышла в свет, она имела огромный успех. И в результате в Америке создали Комитет для организации Института живого вещества и сбора средств.

Издание книги дало и материальную независимость. Она вышла одновременно и на русском языке и была быстро переведена на другие языки. Я стал известностью.

Такова схема первых успехов. В течение болезненных мечтаний на этой почве шли разнообразные более мелкие картины, иногда очень яркие и полные подробностей…»

Данный документ уникален, интересен и чрезвычайно важен. Я привожу малую его часть. Когда его читаешь, возникает ощущение, что это рассказ о реальных событиях. Вот некоторые примеры:

«После выхода книги… я немедленно принялся за написание курса минералогии, который переводила Наташа и в котором я как бы переносил в мировое научное сознание всю ту работу, которую я проделал во время долгих лет московской университетской деятельности. Я подводил итоги своей жизненной работе и, кроме того, считал издание этой книги, которая должна была внести в мировую культуру результаты русской культурной работы, для себя обязательным и с этой точки зрения. Книга, изданная в двух томах, имела тоже большой успех, особенно в Америке, а затем я непрерывно до 80-летнего возраста ее изменял, дополнял и перерабатывал. Одновременно вышло русское оригинальное издание, и она была переведена на другие языки.

В промежуток между изданием двух томов первого издания, я отправился на несколько месяцев в США по приглашению образовавшегося там Комитета для создания Института живого вещества, собравшего большие средства, и прочел ряд лекций с большим успехом, особенно в Балтиморе… Среди американских речей имела успех особенно одна, о ближайших задачах и целях Института живого вещества и необходимости его создания в Америке, вызвавшая приток денежных пожертвований, позволивший довести нужный капитал до нескольких десятков миллионов долларов (до 70!). В конце концов, уже во время этой поездки было выбрано место для создания Института и началась выработка его плана…

Постройка Института шла усиленным темпом. Мы переехали туда, когда все было готово, месяца за два до официального открытия. Я видел каким-то внутренним зрением весь Институт — огромное здание, расположенное недалеко от океана. Кругом дома для научного персонала и служащих среди парка и цветов. Для директора отдельный дом недалеко от Института. В Институте огромная библиотека. Его организацию в общих чертах я продиктовал Наташе. Неясно и спорно было для меня объединение его с геохимическим институтом, необходимость которого неизбежно вытекала по ходу работ Института живого вещества…

Жизнь шла в непрерывной работе. Институт много издавал, и много работ моих тут было помещено. В новых открытиях и среди новых вопросов шла вся моя жизнь, постоянно стремясь вперед. А вопросов и задач все более крупных являлось все больше. В свободное время по окончании работ я читал по философии, общим вопросам и великих поэтов. Почему-то не раз мне представлялось, что углубился в испанскую литературу, как новую, так и старую. Здесь я набрасывал мысли для последнего сомнения «Размышления перед смертью»…

Рисовались и частности прогулок, экскурсий, дружеских разговоров, приезда детей, друзей и т. д. — но мне кажется, это все те поэтические надстройки, которые всегда в такой форме переживания создаются фантазией.

Так шла жизнь почти до конца. Я как будто стал во главе Института, когда мне было 61–63 года, и оставался им до 80–84, когда ушел из него и поселился доживать свою жизнь в особом переданном мне здании с садом, не очень далеко. Здесь я всецело ушел в разработку того сочинения, которое должно было выйти после моей смерти, где я… пытался высказать и свои заветные мысли по поводу пережитого, передуманного и перечитанного, и свои философские и религиозные размышления… Ярко пробегали в моей голове во время болезни некоторые из этих мыслей, которые казались мне очень важными и обычно фиксировались в моем сознании краткими сентенциями и какими-то невыраженными словами… Сейчас я почти ничего из этого не помню, и мне как-то не хочется делать усилий для того, чтобы заставить себя вспоминать…

Умер я между 83–85 годами, почти до конца или до конца работая над «Размышлениями»…

Так закончилась моя жизнь».

Это пишет человек, которому пятьдесят семь лет.

Он задаёт себе вопрос: «Неужели действительно охватившие меня во время болезни состояния позволили почувствовать предсмертное состояние сознательно умирающего человека, когда выступают перед ним основные элементы его земной жизни?»

И добавляет: «Я записываю эти подробности по желанию Ниночки. Но мне кажется, они являются чисто фантастическими построениями, связанными с той формой, в какую вылилась эта странная работа моего сознания. Но может быть и в этой форме есть отблески прозрений в будущее?»

Казалось бы, получен сигнал — то ли из подсознания, то ли свыше. Надо собраться и ехать в Англию, а затем в США. Вот и место на корабле забронировано. Его знают на Западе, а его идеи там найдут отклик. Со временем будет создан институт, о котором он мечтал.

Что его ждет на родине? Победа большевиков (в ней он уже не сомневался). Разруха и голод. Гегемония пролетариата. Подозрительность к интеллигентам. Отсутствие средств на серьезные научные исследования…

Видения были необычайными, не похожими на привычные сны. Он пережил путешествия по разным странам, встречи с учёными, научные доклады и дискуссии, свою организационную и творческую работу. Это было ясновидение, именно ясное видение будущего.

Он подробно, не жалея сил и времени, описал свой вещий сон. Значит, отнёсся к нему серьёзно. Да и как иначе? Подлинное мистическое откровение! Судьба открыла ему будущее.

Полагаю, большинство людей без особых колебаний последовало бы по предопределённому пути. А он не отправился в эмиграцию. Покинул навсегда Россию сын Георгий, обосновался в США и стал историком.

Институт на берегу Атлантического океана остался в мечтах. Владимир Иванович так и не произнёс доклад «О будущности человечества» и не написал «Размышлений перед смертью», хотя и то и другое явилось ему как бы уже свершившимся.

Трудно учёному избавиться от привычных сомнений. Вернадский назвал мечтаниями эти свои сны. Хотя оговорился: такая судьба «возможна».

А его видения были отчасти вещими.

«Умер я между 83–85 годами». Да, он умер в таком возрасте.

Это документально зафиксированное свидетельство о собственной кончине — мистика! Ведь сделано оно за четверть века до события.

До конца своих дней Вернадский действительно работал над «Размышлениями…», хотя и не «…перед смертью», а «… натуралиста», и над воспоминаниями «Пережитое и передуманное». И тут всё сбылось.

Не менее точными оказались его пророчества, относящиеся к научным достижениям. В полузабытьи во время болезни он вдруг ощутил свою интеллектуальную мощь. До этого, даже уже став профессором и получив международное признание, он всё ещё сомневался в своих творческих возможностях. А тут:

«Я ясно стал сознавать, что мне суждено сказать человечеству новое в том учении о живом веществе, которое я создаю, и что это есть мое призвание, моя обязанность, наложенная на меня, которую я должен проводить в жизнь — как пророк, чувствующий внутри себя голос, призывающий его к деятельности. Я почувствовал в себе демона Сократа.

Сейчас я сознаю, что это учение может оказать такое же влияние, как книга Дарвина, и в таком случае я, нисколько не меняясь в своей сущности, попадаю в первые ряды мировых учёных. Как всё случайно и условно. Любопытно, что осознание, что в своей работе над живым веществом я создал новое учение, и что оно представляет другую сторону — другой аспект — эволюционного учения, стало мне ясным только после болезни, теперь.

Так почва подготовлена была у меня для признания пророческого, вещего значения тех переживаний. Но вместе с тем старый скепсис остался».

Да, он создал такое учение — не менее значительное, чем эволюционная теория Дарвина. Оно не оказало серьезного воздействия на общественное сознание потому, что XX веку суждено было стать эпохой не науки, а техники. Немногие мыслители смогли оценить глубину научных прозрений Вернадского.

Скажем, прославленная теория относительности Эйнштейна (специальная и общая) была быстро принята и понята (в её формальном выражении) специалистами. Шумиха вокруг неё объясняется рвением журналистов и занятной парадоксальностью некоторых её следствий.

Учение Вернадского о биосфере поначалу оценили его ученик, геохимик и мыслитель Александр Ферсман, географ и биолог Лев Берг, а в философском аспекте — французские философы и ученые Эдуард Ле Руа и Тейяр де Шарден.

Только спустя три десятилетия после создания учения о биосфере оно получило широкое признание. К этому времени имя его творца основательно забылось. Экологический бум последних десятилетий быстро принял социально-политические формы.

Предвидение Вернадским своих творческих достижений сбылось. Логично объяснить это тем, что он выработал, отчасти подсознательно, установку на такие свершения. И она, как бывает во сне, приобрела форму ярких образов.

…Владимир Иванович имел склонность к мистическому самоуглублению. Вот его признание (из письма жене в 1886 году): «Я любил всегда чудесное, фантастическое; меня поражали образы «Ветхого Завета», и я теперь ещё помню то наслаждение, с каким я читал историю Саула, Самуила, Авессалома и Давида… Эти образы вызывали у меня бесконечный ряд вопросов; и я верил существованию рая и задумывался, где он находится… Я создал себе какую-то религию, полную образов, то страшных, то нежных, но которые жили везде и всюду».

Изжил ли он со временем эти детские фантазии? Вряд ли до конца. Однако рано понял, что такое мировосприятие противостоит научному творчеству. «Мы говорим в науке, — писал он, — о строгой логике фактов, о точности научного знания, о проверке всякого научного положения опытным или наблюдательным путём, о научном констатировании факта или явления, об определении ошибки».

Судя по всему, он решил остаться на Родине не спонтанно, «по зову сердца» (Россия стала иной), а обдуманно. Он не был уверен, что на Западе ему предложат лабораторию, тем более институт. Читать лекции на английском языке он не готов (это не то, что читать). В России он академик, многие его друзья и ученики сотрудничают с большевиками. Антисоветских высказываний у него нет.

У него огромные планы. Он продолжает работу над рукописью «Живого вещества». Участвует в изучении биологии и геохимии Азовского моря. Увлекла его мысль об автотрофности человечества: возможности перейти на питание неорганическими веществами, синтезируемыми производственным образом. Автотрофны растения. Значит, в принципе и человек мог бы жить, не вредя живому веществу планеты.

«Надо идти смело в новую область, — записывает он, — не боясь того, что уже в мои годы кажется это поздним. Жизнь — миг, и я, живя мыслью, странным образом живу чем-то вечным… Некоторые мысли о смерти в новой постановке не решаюсь высказывать и логически выявлять для себя. Есть какое-то особое состояние духа, когда охвачен невысказанной в логических формах идеей».

Ему представляется, что именно теперь он подошел к такому рубежу своей жизни, когда можно сказать человечеству нечто новое. Создание учения о живом веществе и биосфере — его предназначение.

«Я понимаю Кондорсе, когда он в изгнании, без книг, перед смертью писал свой «Опыт». Перед ним становилась та же мысль, как передо мной: если я не напишу сейчас своих мыслей о живом веществе, эта идея не скоро еще возродится, а в такой форме, может быть, никогда. Неужели я ошибаюсь в оценке их значения и их новизны в истории человеческой мысли? Я так сильно чувствую слабость человеческой и своей мысли, что элемента гордости у меня совсем нет».

Он уверен: учение о жизни на планете и о человеке не только научно интересно. Оно затрагивает суть бытия человечества и может произвести решительный поворот в самопознании людей как особой планетной и космической силы.

Его труды необходимы не только науке, человечеству, но и родине. Наука становится показателем духовного развития народа, достижений страны. Создание нового учения, которое признает весь мир, станет, по его словам, триумфом «русской культуры в эпоху унижения России».

…Бушевала братоубийственная Гражданская война. Казалось, всю гигантскую империю сотрясают из края в край предсмертные конвульсии. Но именно теперь в ней рождалось научное учение, которому суждено в будущем занять в науке такое же почетное место, как периодическая система Д. И. Менделеева, теория условных рефлексов И. П. Павлова, учение П. А. Кропоткина о ледниковой эпохе.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.