Психология юношеского возраста

Психология юношеского возраста

А как невообразимо отрочество, каждому известно. Сколько бы нам потом ни набегало десятков, они бессильны заполнить этот ангар, в который они залетают за воспоминаниями, порознь и кучею, днем и ночью, как учебные аэропланы за бензином. Другими словами, эти годы в нашей жизни составляют часть, превосходящую целое…

Борис Пастернак

Из социологии молодежи были прямые выходы в психологию и педагогику. Субъективный интерес к юношеской психологии был у меня всегда. Поступив в институт пятнадцатилетним, я на несколько лет утратил контакты со сверстниками, и хотя позже они возобновились, у меня на всю жизнь сохранился живой интерес к тому, как переживают этот сложный возраст другие. Однако делать это предметом профессиональных занятий я не собирался.

Роковая случайность, способствовавшая психологизации моих научных интересов, – сорокадневное пребывание летом 1965 г. во Всероссийском пионерском лагере «Орленок», который произвел на меня неизгладимое впечатление.

Не могу не вспомнить в этой связи недавно ушедшую из жизни первую «начальницу» «Орленка» Алису Федоровну Дебольскую. «Орлятская мама», как ее шутливо называли ребята, подобрала удивительный коллектив единомышленников и умела одинаково убедительно общаться и с подростками, и с вожатыми, и, что было самым трудным, с наезжавшим в лагерь партийно-комсомольским начальством. Без нее в «Орленке» ничего бы не было.

Прежде всего меня поразил раскованный, гуманный стиль жизни тогдашнего «Орленка», совершенно не похожий на то, что делалось в других местах. По правде говоря, я оценил это не сразу. Приехать в «Орленок» на комсомольскую смену меня сагитировал наш аспирант Сергей Черкасов, рассказав о том, что на территории лагеря нет ни единого лозунга и с ребятами говорят обо всем всерьез. Зная восторженность Черкасова, я сразу же «скостил» треть его впечатлений, но все равно получалось занятно. То, что я увидел в первую неделю, повергло меня в уныние, показалось наивной игрой, в которой молодые взрослые участвуют с большим энтузиазмом, чем подростки. Ребят действительно ни к чему не принуждали, но что из того?

Общий сбор. Пятьсот подростков яростно спорят, носить им пионерские галстуки или нет. С одной стороны, это некий символ, с другой стороны – они из этого уже выросли. Некоторые говорили: «Будем носить, только пусть галстуки будут не красные, а голубые». А Олег Газман на все отвечает: «Как вы решите, так и будет, хоть серо-буро-малиновые в крапинку, только таких галстуков у нас нет, придется вам самим их покрасить». Общее решение: галстуки носить, но только по убеждению, кто не согласен – пусть не носит.

Отрядный «голубой огонек». Костер. Ребята мучительно обсуждают итоги дня и план на завтра. Активные девочки все знают: соседний отряд копал вчера яму, пойдем и мы копать. А вожатый вместо подсказки раздумчиво говорит: «Может быть, яма – это смысл жизни соседнего отряда, а смысл нашей жизни – в чем-то другом?» В чем смысл их отрядной жизни, ребята не знают. Тоска и уныние. Но я-то знаю, что в конечном итоге будет то, что заранее спланировано, зачем тянуть резину?

Приятных инфантильных взрослых[52] (среди них было много замечательных людей – шестнадцать аспирантов и кандидатов наук, студенты Физтеха, в том числе будущие знаменитости – артист Александр Филиппенко и космонавт Александр Серебров, в лагере подолгу жили Александра Пахмутова и Николай Добронравов) я по-настоящему зауважал в день парадного открытия смены, когда выяснилось, что мальчик, который должен командовать парадом и отдавать рапорт, на общем сборе выступал против ношения галстуков и сегодня тоже без галстука. Маленькое, но ЧП, ритуалы в лагере любят. Однако никому из взрослых даже в голову не пришло надавить на мальчика, о нем говорили с уважением и любопытством. Так он и не салютовал. А через несколько дней, по собственному почину, стал носить галстук. Я до сих пор жалею, что в суете «орлятской» жизни не расспросил парня, почему он это сделал.

Неформальное общение с ребятами и вожатыми (по ночам я читал им лекции, на которых некоторые спали) было фантастически интересным. Я увидел, как много у ребят психологических проблем, требующих профессиональной помощи, и почувствовал, что могу быть практически полезным. Кстати, с некоторыми бывшими вожатыми и воспитанниками «Орленка» у меня до сих пор сохраняются дружеские или приятельские отношения. Между тем систематического курса юношеской психологии в СССР не было с 1930 года! А тут еще Анатолий Викторович Мудрик, работавший тогда в «Орленке», рассказал мне, как он девятиклассником случайно прочитал старую книгу по юношеской психологии и нашел в ней ответы на многие мучившие его вопросы. И мне ужасно захотелось написать такую книгу, которую ребята читали бы не от нечего делать или по долгу службы, а по внутренней потребности.

Собственно говоря, подростковый читатель, от пятнадцати и старше, появился у меня уже с «Социологии личности», хотя она вовсе не была на него рассчитана. Так было и с последующими книгами; даря их друзьям, у которых были дети-старшеклассники, я заранее знал, что сначала книгу прочтут дети, а потом, что останется, родители. Дети моих друзей часто становились моими друзьями. К сожалению, специально для подростков я так ничего и не написал, не столько из-за занятости, сколько из-за отсутствия литературного дарования. Но некоторые подростки меня все равно читали, и я это очень ценил.

Общение с ребятами не имело для меня утилитарного смысла, мне просто было с ними интересно, тем более что они часто загадывали мне загадки. Один бывший «орленок», с которым мы до сих пор дружим, появился у меня дома, когда приехал из родного Ташкента поступать в Политехнический институт. Я привык, что мальчики приходят к старшим, только если у них есть какие-то психологические проблемы. Прекрасно воспитанный профессорский сын, классный спортсмен и достаточно самоуверенный юноша, А. выглядел отлично адаптированным и ни о чем таком не заговаривал. Много позже, когда он стал взрослым, я спросил его: «А зачем ты ко мне приходил?» – «Очень хотелось поговорить о себе, но не мог заставить себя начать». Зато когда я стал «совмещать» его с другими ребятами его возраста, он со всеми завязывал контакты и начинал интенсивно общаться. Видимо, при всей внешней общительности парня, его отношения с однокурсниками были недостаточно сердечными, гуманитарные ребята позволяли восполнить какой-то коммуникативный дефицит.

Нередко знакомые приводили ко мне своих «проблемных» детей. Однажды позвонил бывший ученик 206-й школы, сказал, что у него сложности с сыном-десятиклассником, не могу ли я с ним встретиться.

– А он захочет?

– Конечно, они все читают ваши книги.

– Ну, давай попробуем.

Мальчик действительно оказался не без сложностей, я даже посылал его к знакомому психиатру, но одна из главных проблем состояла в том, что он был так же импульсивен, как его отец, и они не могли понять друг друга. Я позвонил отцу и сказал:

– Лева, главная беда твоего сына в том, он – твой и очень похож на тебя.

– Что?! Разве у меня когда-нибудь были двойки?

– Лева, ты взрослый женатый человек. Неужели ты не понимаешь, что школьные отметки – не самое важное в юношеской жизни?

И напомнил, сколько в этом возрасте с ним самим было историй, которые он забыл.

– Позови к телефону свою жену, я ей всю объясню. Иметь в доме двух таких мальчишек – тяжкая ноша.

Жена действительно все понимала, и что-то удалось амортизировать.

По-настоящему сложные вопросы я на себя не брал, просил знакомых молодых психологов и психотерапевтов, самым лучшим из которых, форменным волшебником был Миша Ериш. Иногда ребята, тот же Миша, говорили:

– Игорь Семенович, а почему вы не решите этот вопрос сами? Вы же все понимаете, мы учились по вашим книгам.

– Потому, что ты это сделаешь лучше, ты практик, а я всего лишь теоретик. Я могу понять, а здесь нужна практическая помощь, это совсем другая работа.

Поэтому я был очень рад, когда в СССР появилась практическая, прикладная психология. Сегодня психологи-практики живут гораздо лучше теоретиков, хотя обилие их теоретических ориентаций (журнал «Psychologie» их всегда указывает) меня порой смущает (или веселит).

В отличие от взрослых, подростки мне не надоедали. Кроме «Орленка», я общался с крымской Малой академией наук «Искатель», даже опробовал там свои методики по изучению дружбы, потом гостил в знаменитом клубе Всесоюзного географического общества «Планета». Друг моей юности Гарик Коган, школьный учитель географии и инструктор по туризму, вовлек меня в горный туризм. Будучи в командировке в Ростове, я познакомился с замечательным клубом «ЭТО» (Эстетика. Творчество. Общение), где мне подарили супердефицитную «Эстетику словесного творчества» М. Бахтина. В Артеке подружился с лучшим начальником дружины Евгением Александровичем Васильевым. Под Ленинградом был интересный лагерь старшеклассников «Зеркальный».

Скоро я понял, что все подростковые организации – прежде всего формы общения. Городской пионерский штаб, конечно, отличается от юношеского спортивного общества или театра, но для подростков (это самый коллективный и одновременно – самый одинокий возраст) главное – возможность неформального общения друг с другом и наличие интересных и понимающих взрослых.

Между прочим, все подростковые организации, даже самые знаменитые, жили в атмосфере травли. Органы народного образования и комсомол могли понять любые корыстные мотивы работы с детьми (материальные, сексуальные, даже интеллектуальные – например, ты пишешь о них диссертацию), но не то, что детей можно просто любить. Людям, работавшим с подростками, все время приходилось в чем-то оправдываться.

В клубе «ЭТО», как и во многих подобных организациях, каждый вечер открывался тихой лирической песней. Пришла какая-то дурища из горкома комсомола, послушала и изрекла: «Теперь мне понятно, откуда у нас в городе растут сектанты!» Никаких сектантов в «ЭТО» не было, но поди докажи, что ты не верблюд.

В сорокадневном карпатском походе Георгию Александровичу Когану доверяли жизни сорока детей, и в то же время ждали, что он их обворует. Деньги были грошовые, часть давал Дом пионера и школьника, часть собирали с родителей, украсть там было нечего. В сельмаге не было чековых аппаратов, на рынке и подавно, а надо было отчитаться за каждую копейку. Вечером, когда усталые ребята засыпали, Гарик и ответственный старший мальчик до глубокой ночи писали финансовые отчеты.

Не менее страшна была идеологическая бдительность. Я с детства любил церковную архитектуру и музыку. Оказавшись в прекрасном Львове, я не мог не пойти на воскресную службу в великолепный барочный собор Святого Юра, где был потрясающий церковный хор, со мной пошли группа ребят и учительница. Я чувствовал себя немного неловко, потому что учительница и девочки были в шортах и без косынок, но верующие оказались терпимыми, увидев, что ребята ведут себя прилично, их не только не шпыняли, но даже пропускали вперед. Большинство ребят оказались в церкви впервые, служба и хор их очаровали, я с трудом увел их оттуда, потом для симметрии сводил в костел, послушали органную музыку. А вечером Гарик мне сказал:

– Ну, с Галины Васильевны нечего взять, она дура, но ты-то как не понимаешь, что детей нельзя водить в церковь? Многие ребята были там впервые, они напишут родителям восторженные письма, откуда нам знать, какую это вызовет реакцию?

– Ничего, – сказал я. – Со мной все можно. Запиши в дневнике, что в горах у костра профессор Кон провел с ребятами беседу о различии православных, католических и униатских символов (я это действительно сделал), никто не подкопается.

Проблем на самом деле не возникло. То ли ребята ничего не написали родителям, то ли родители оказались вменяемыми, но жалоб не поступило.

Специально «изучением» ребят я не занимался, но какая-то информация сама собой накапливалась. В подростковой культуре все время что-то меняется. Однажды в «Зеркальном» первый же встречный мальчик сказал, что его зовут Шура. Меня это удивило, в наше время Шуриками бывали только маленькие мальчики, позже все они становились Сашками, Саньками, Аликами, но не Шурами. При встрече со вторым Шурой я забеспокоился, а когда третий мальчишка представился Шурой, я спросил: «И давно это с тобой?» Он ответил «Прямо здесь началось», а почему – объяснить не смог. Впрочем, мода на Шур оказалась непродолжительной.

В Артеке у Васильева я понял власть и могущество танца. Танцевальные вечера еженедельно проходили во всех дружинах, но ничего особенного там не было, а стеснительные мальчишки в них просто не участвовали. У Васильева это было невозможно. Он не только лично всем руководил (а танцы показывали по-настоящему артистичные вожатые), но и не позволял никому оставаться в стороне. И происходило чудо: неуклюжий подросток против воли становился в круг, входил в коллективный ритм, и очень скоро у него появлялись изящество и грация, а вместе с этим – уверенность в себе. Я говорил, что, если бы можно было всех советских подростков провести через васильевские танцы, мы бы значительно снизили число неврозов, а возможно – и насильственных преступлений. По сравнению с этим даже театрализованный и умный «суд над фашизмом» казался пустяком.

Но интереснее всего были индивидуальные беседы с ребятами. В Мисхоре целую неделю стояла невыносимая тридцатиградусная, не спадавшая даже ночью жара, и вдруг ко мне подходит толстый восьмиклассник и просит объяснить, в чем смысл жизни. Честно говоря, в этот момент моя жизнь смысла не имела, но я никогда не обижал маленьких, мы уединились и начали долгий разговор. Мальчик оказался умным. Вопрос о смысле жизни, как это часто бывает, возник у него внезапно, после прочтения «Героя нашего времени». Пытался поговорить с товарищами – отмахнулись. Родители вопрос поняли, но ответить не смогли. Спросил учительницу литературы – та закричала, что не позволит срывать урок.

– Если у тебя глупая учительница, зачем задавать такой вопрос?

– Да нет, она хорошая.

– Почему же она так поступила?

Оказалось, что накануне они всем классом «доводили» нелюбимую учительницу географии, задавая ей каверзные «викторинные» вопросы, и учительница литературы, разумеется, решила, что это тоже розыгрыш.

В общем, я объяснил мальчику, в чем состоит смысл его вопроса, почему никто другой не сможет дать ему готового ответа и в каких направлениях можно его искать. После этого он стал спрашивать о любви, а когда я успешно сдал теоретическую часть экзамена, спросил, может ли он рассчитывать на взаимность девочки, в которую здесь, в лагере, впервые влюбился. Тут всю правду сказать было нельзя. Девочку эту я видел, было ясно, что моего собеседника она держит просто про запас и дает ему отставку всякий раз, как только в поле зрения появляется более спортивный девятиклассник. Но разрушать мальчишеские грезы не следует, пусть разбирается сам, я лишь тактично подготовил его к возможности неудачи. В общем, несмотря на жару, мы хорошо поговорили…

Разговор с подростком – дело весьма деликатное. Например, я понял, что мальчика никогда не следует спрашивать об отце. Если он есть и что-то реально для него значит, мальчик сам так или иначе его упомянет. Если нет – лучше ребенка зря не травмировать.

Много лет я начинал разговор с ребятами с вопроса о любимых книгах. Потом книги стали дефицитом, они были только у тех, кому повезло с родителями. А потом чтение вообще стало «съеживаться».

Разговорить подростка, в общем-то, несложно. Стоит любому, самому беззаботному и общительному мальчишке сказать, что он веселый только снаружи, а на самом деле – грустный и задумчивый, как он поразится вашей проницательности и, возможно, попытается открыть душу. Но лично я этого никогда не делал и другим не советую. Внутренний мир подростка крайне раним, и залезать к нему в душу просто из любопытства, с зонтиком и в галошах, нельзя. Это то же самое, что делать кому-то полостную операцию, чтобы посмотреть, что там внутри. К тому же легко достигнутое доверие еще быстрее испарится.

Подросток – существо многослойное, его нужно слушать долго и внимательно. Васильев в «Артеке» показывал ребятам кинофильмы, так сказать, на размер больше, чтобы заставить их думать. Потом они должны были писать свободные сочинения об увиденном. Васильев их все – пятьсот штук! – просматривал, а некоторые внимательно читал. Интересных сочинений было мало, чаще у девочек. Но однажды Евгений Александрович оказался в тупике. Самое тонкое, необычное сочинение написал мальчик из Риги, большой озорной увалень, написавший на своей куртке: «Дай рупь!» и, по всем признакам, неспособный на тонкие чувства. Но сочинение-то было! Поговорив с мальчишкой, Васильев так ничего и не понял, рассказал мне. Я тоже стал с ним разговаривать – сын интеллигентных родителей, но ничего особенного, обычный беспроблемный пацан. На вопрос о чтении сразу же выдал мне всю стандартную обойму подросткового мальчишеского чтива. Я уже готов был отступиться, как вдруг он сказал: «Ну, а еще я люблю Ремарка» и назвал еще несколько довольно сложных книг, причем о каждой из них мог сказать что-то свое. Стало ясно, что мальчик многослоен: снаружи выложен обязательный ширпотреб, а внутри варится что-то более интересное, что выйдет на поверхность позже, когда у него появятся подходящие собеседники, вероятнее всего – девочки, которые читают больше и понимают лучше.

Еще сложнее, если разговор касается чего-то интимного. В «Искателе», когда я отрабатывал методики по общению, моим главным помощником был один мальчик из Харькова, он помогал обсчитывать анкеты, ходил за мною по пятам, говорил, что его приятно удивили девочки, которых он считал поверхностными, а оказалось, что их представления о дружбе тоньше мальчишеских. Чтобы проверить эмоциональное отношение ребят к уже заполненной анонимной анкете, я предложил тем, кто хочет поговорить о себе лично, подписаться своим именем. Этот мальчик, естественно, был в числе желающих. На самом деле мне от них ничего не было нужно, шансов на встречу с ними в будущем было мало, так что говорил я с ребятами скорее из вежливости и никаких интимных вопросов не задавал. Но случайно разговор коснулся сексуальности, и мальчик сразу же замкнулся. Мне показалось, что я услышал, как у него внутри щелкнул выключатель. Я тут же перевел разговор на другую тему и счел его исчерпанным. После этого мальчик несколько раз спрашивал меня, можно ли по заполненной анкете узнать о человеке что-то такое, что он хотел бы скрыть. Я ответил, что это маловероятно.

А перед самым моим отъездом одна из воспитательниц рассказала мне, что накануне вечером, когда ребята увлеченно слушали мой доклад по итогам исследования, мой главный помощник играл с кем-то в пинг-понг. Я понял, что это была демонстрация и одновременно – крик о помощи, которого я не услышал. Видимо, у мальчика были какие-то психосексуальные проблемы, и он испугался, что я их увижу. Теоретически, ему повезло: он встретил человека, который мог бы помочь ему разобраться в себе (разговорить мальчишку я бы сумел), но тот этого не понял, а потом было поздно. Я долго корил себя за невнимательность…

Воспоминания о ТЮТе

Однажды в 1969 г. Ленфильм пригласил меня на просмотр нового фильма Игоря Масленникова «Завтра, третьего апреля», по известному рассказу Ильи Зверева. Фильм посвящен шестиклассникам, и снимались в нем ребята того же возраста, что и персонажи. Режиссер отобрал подходящих детей, их собрали в один класс, полгода они привыкали друг к другу, а потом был снят фильм. На просмотре присутствовали директора ленинградских школ, которые задали режиссеру много вопросов, включая такой: «Похожи ли ребята на персонажей, которых они играют?»

Игорь Федорович сказал, что может ответить только относительно мальчиков, что же касается девочек, то «они в этом возрасте настолько глупы» (буквально так и сказал), что никакую цельную роль сыграть не могут. Их можно заставить сыграть лишь отдельные эпизоды и состояния, все остальное – дело режиссера и оператора. Ответ режиссера меня поразил. С одной стороны, его мнение явно противоречит данным психологии развития, согласно которым девочки в этом возрасте по многим показателями, включая интеллектуальные, существенно опережают мальчиков. С другой стороны, Масленников – человек умный, и детей, с которыми работал, он прекрасно знал. Откуда же парадокс?

Мне сразу пришло в голову, что его можно объяснить разницей в темпах развития самосознания у мальчиков и девочек. Общеизвестно, что подросток, озабоченный образом собственного «Я», все время проигрывает разные роли и кого-то изображает, именно поэтому его поведение кажется неестественным, хотя другим оно быть не может. Возможно, в это время ему одинаково трудно сыграть «на публику» как самого себя, так и другого. Может быть, разница между мальчиками и девочками объясняется тем, что у девочек этот процесс начинается и заканчивается раньше, чем у мальчиков? Но как проверить это предположение?

И тогда я вспомнил о ТЮТе, Театре юношеского творчества при Ленинградском дворце пионеров. Этот театральный коллектив был основан в 1956 году замечательным педагогом и режиссером детского театра Матвеем Григорьевичем Дубровиным (1911–1974). ТЮТ задумывался не просто как детский театр, а как способ формировать личность с помощью драматического искусства. Вне зависимости от того, связывают ли его выпускники в дальнейшем свою судьбу со сценой, ТЮТ помогает им стать развитыми и гармоничными людьми. Это достигается, в частности, тем, что его воспитанники не только ставят спектакли и играют в них, но и самостоятельно их обслуживают, осваивая, наряду с актерским мастерством, различные театральные профессии: осветителя, монтировщика, бутафора, костюмера, гримера и др. Это резко уменьшает риск естественной для всякого театра звездной болезни и позволяет поддерживать между детьми дух равенства, независимо от степени их творческой одаренности.

В 2006 г. ТЮТ отметил свое 50-летие. Сейчас в нем 250 юных петербуржцев от четырех до восемнадцати лет, около двадцати творческих групп и девять обслуживающих цехов. ТЮТ имеет собственную сцену, которая по технической оснащенности сравнима с лучшими сценическими площадками города. В его репертуаре В. Шекспир и А. Чехов, Г. Ибсен и Р. Шекли, Т. Стоппард и В. Соллогуб и пьесы многих других российских и зарубежных драматургов. С момента основания ТЮТ является настоящей «кузницей кадров» для петербургского театра. В нем начинали Николай Буров, Лев Додин, Александр Галибин, Сергей Соловьев, Станислав Ландграф, Вениамин и Глеб Фильштинские, Андрей Краско, Николай Фоменко и многие другие талантливые актеры, театральные педагоги и деятели театра.

Я процитировал рекламный проспект, но в нем – чистая правда. Впервые я познакомился с ТЮТом еще в 1965 г. в «Орленке», когда был жив его основатель, но тогда мне было не до него. Много лет спустя мне в руки попали два мальчишеских дневника (в отличие от девичьих дневников, это явление редкое), и в обоих фигурировал ТЮТ. Это было странно. Я привык думать, что замечательные детские учреждения, как правило, умирают вместе со своими создателями или деградируют, а ТЮТ почему-то живет и после смерти Дубровина. Почему?

Я позвонил главному режиссеру Евгению Юрьевичу Сазонову, он любезно пригласил меня в гости, я стал бывать не только во Дворце пионеров, но дважды по неделе жил вместе с тютовцами в летнем лагере.

На первый вопрос: почему ТЮТ пережил своего основателя? – ответ нашелся быстро. Все его педагоги и воспитатели сами выросли в ТЮТе и просто не могли существовать вне его. Это облегчило поддержание традиции и стиля отношений, заложенных Дубровиным.

Вообще говоря, жизнь в ТЮТе была не беспроблемной. Благодаря наличию производственных цехов в нем мог найти себя и отличиться не только будущий талант, а и самый обычный ребенок. Для детей главным было общение, которое часто отодвигало на задний план и семью, и школу. Разумеется, хорошая школьная успеваемость была обязательным условием: если ребенок не успевал, его не допускали в ТЮТ. Но регулярное посещение ТЮТа требовало времени. Как это скажется на будущем ребенка, особенно старшеклассника?

Обеспокоенная мама приходила к Сазонову и спрашивала: «Что, мой мальчик талантлив, у него есть шанс поступить в театральный институт?» – «Да нет, он у нас больше преуспевает в изготовлении декораций». – «Так зачем же он теряет время? Пусть лучше займется чем-то полезным для будущей карьеры!» Но мальчик не хотел уходить из ТЮТа, ему было там хорошо. Любящие родители, мыслящие жизнь своего ребенка как карьеру, не понимают, что хорошо проведенное трудное время, каким является для многих отрочество и юность, это не потеря, а приобретение, только не материальное, а эмоциональное.

Психологическая атмосфера тютовского лагеря была весьма необычной. В «Орленке» я привык иметь дело с интеллектуальными физматиками, а здесь на первом плане были эмоции. И взрослые их всегда замечали. Таких тонких взрослых я в обычных лагерях не видел. Были и забавные наблюдения общего характера.

Как известно, главные жизненные потребности, например попить, возникают у подростка сразу после отбоя, предвидеть их невозможно. Толстый шестиклассник, который не успел запастись водой, к смущению воспитателей и моему удовольствию (всегда хорошо быть при деле), приспособил меня на роль водоноса: попросил принести снизу из колонки бутылку воды. Одолеть два этажа мне было нетрудно, заодно я взял бутылку и у старших мальчиков, потом несколько минут пробыл в палате у малышей, а когда снова заглянул к старшим, увидел сцену, которая меня поразила: девятиклассник, который пил принесенную мною воду, увидев меня, инстинктивно пытался спрятать руку с бутылкой под кровать.

В первый момент мне стало смешно. Пить воду никому не запрещалось. Я не был начальником, да и вообще здешние дети не были затюканными. Наконец, я только что сам принес им эту воду. Тем не менее, увидев взрослого, юноша инстинктивно прячется. До чего же замордованы наши дети! Как глобально они не доверяют взрослым! Насколько не развито у них чувство собственного достоинства! И ради чего мы растим из них «исподтишников»?

А вот на собственно театральный вопрос ответа так и не нашлось. Я пересказал тютовским педагогам (среди них были и мужчины, и женщины) мнение Масленникова и попросил вспомнить своих наиболее ярких воспитанников. Они задумались, но потом называли исключительно мальчиков. Кстати, приведенный выше список знаменитостей, взятый с тютовского сайта, состоит из одних мужских фамилий. А где же девочки? Или женский актерский талант не проявляется в детстве? Почему вдумчивые театральные педагоги никого не вспомнили? Или индивидуальные различия мальчиков проявляются ярче? Я подумал, что, может быть, удастся что-нибудь нащупать путем непосредственного наблюдения детского актерства, но стало ясно, что это не получится. Чтобы сопоставить актерские достижения ребенка с уровнем развития его самосознания, нужно выровнять не только детей (по полу, возрасту и т. д.), но и предлагаемые им роли. Играть роль собственного ровесника, или героя исторической драмы, или сказочного персонажа (из всех виденных мною тютовских спектаклей в последнем случае детская выдумка была наиболее раскованной и свободной) – задачи совершенно разные. Так мой вопрос и остался вопросом; видимо, поэтому я его и запомнил (в психологии это называется эффектом Зейгарник). Зато мнение, что учителя запоминают мальчиков лучше, чем девочек, подтвердилось не только на юных физматиках, но и в театральной среде.

Короче говоря, мои знания о подростках не были только книжными. И когда А. В. Петровский предложил мне написать сначала главу для учебного пособия по возрастной психологии (1973), а потом самостоятельную книгу на эту тему (1979), я согласился. В известном смысле это была авантюра. Ни мой личный опыт общения с подростками, ни советские литературные источники не позволяли написать настоящий, хороший учебник. Но что делать, если никто другой за это вообще не брался? Как-никак, я хорошо знал западную литературу, которую тогда мало кто читал, разве что для критики. Кроме того, у меня было за плечами исследование юношеской дружбы, содержавшее также большой блок вопросов, касавшихся самосознания и общения. На этой основе был написан ряд научных статей и вполне приличных популярных брошюр – «Психология юношеской дружбы» (1973), «Какими они себя видят?» (1975).

Между прочим, в последней брошюре советские подростки впервые обрели тело и тревоги по поводу своей внешности. Заодно я поставил в ней небольшой социальный эксперимент.

Среди художественной интеллигенции бытовал анекдот, будто в стране живет художник, который пишет хорошие картины и тем не менее все комиссии их пропускают и принимают.

– Как тебе это удается? – пристали коллеги.

– Не скажу, это мой профессиональный секрет.

– Ну, пожалуйста…

– У меня есть «принцип Жучки». Какой бы сюжет я ни писал, в правом нижнем углу изображаю маленькую собачонку. Поскольку никакого отношения к сюжету она не имеет, любая приемная комиссия сразу обращает на нее внимание и требует убрать. Я долго сопротивляюсь, говорю, что в Жучке заключено все мое эстетическое кредо и т. д., а потом спрашиваю: «Ну, а если убрать Жучку?» – «Тогда все в порядке» (ничего другого они вообще не разглядели). После чего картину единогласно принимают.

Говорили, будто Новосибирский оперный театр однажды буквально применил этот метод в каком-то спорном спектакле и все прошло, возможно, это выдумка.

Поскольку моя брошюра была крайне необычной (в ней говорилось даже о подростковой мастурбации), я вставил в нее в качестве Жучки мало кому известное слово «эякуляция». Редакторша умоляла меня его убрать, объясняла, что у них (это было издательство «Знание») новый главный редактор, генерал-лейтенант, бывший замначальника Главпура по комсомолу, который ко всему придирается. Но я был непреклонен: пусть генерал прочитает мою брошюру, мы с ним все обсудим и спокойно договоримся. В общем, «эякуляция» в верстке осталась, а генерал то ли не стал читать мою брошюру, то ли ничего не заметил, то ли был не так страшен, как его малевали. В результате Жучка-эякуляция сохранилась во всем 500-тысячном тираже, а потом мне даже присудили за эту брошюру первую премию на всесоюзном конкурсе. Честное слово, она того стоила…

Занимался я и проблемами юношеской сексуальности. Все это послужило базой для учебного пособия «Психология юношеского возраста» (1979).

Ценность этой книги, на мой взгляд, заключалась прежде всего в том, что в ней впервые в послевоенной советской литературе возрастные процессы и социализация юношества, а также само понятие юности были рассмотрены в широкой социально-исторической и междисциплинарной перспективе, с учетом новейших лонгитюдных исследований и психологии жизненного пути, обобщены данные о развитии самосознания, эволюции образа «Я», о структуре общения, обществе сверстников и юношеской субкультуре (в то время почти все у нас считали это понятие «буржуазным»), психосексуальном развитии и сексуальном поведении. И написана она была не обычным канцеляритом, а нормальным, удобочитаемым русским языком.

Не имевшая аналогов книга была тепло встречена научно-педагогической общественностью. «Представляя читателям книгу И. С. Кона “Психология юношеского возраста”, – писал рецензент “Правды”, – хочется избежать привычных выражений “в числе других” или “еще одна”. Дело в том, что это первый и пока единственный систематический курс, посвященный психологии юношества. Надо ли говорить, что без таких знаний невозможно сегодня представить серьезную педагогическую подготовку как родителей, так и учителей, рабочих-наставников, комсомольских активистов, словом, всех, кто причастен к воспитанию молодежи»[53]. Книга была мгновенно раскуплена, переведена на несколько языков; существенно расширенный ее вариант на венгерском языке вышел двумя изданиями. В 1980 и 1982 годах у нас вышло ее расширенное издание – «Психология старшеклассника», а в 1989-м – переработанный и дополненный вариант «Психология ранней юности». Общий тираж книги составил 1450 тысяч экземпляров.

К сожалению, из-за недостатка первичных данных многие проблемы были в ней скорее обозначены, чем раскрыты. Я лишь пытался восполнить то, что должны были сделать, но не сделали другие. Во втором издании «Психологии старшеклассника» (1982) прямо говорилось:

«Из-за непростительной скудости социально-педагогических и социально-психологических исследований групповой портрет “современного юноши”, с которым соотносит и сверяет свои личные впечатления учитель, выглядит расплывчатым, недостаточно конкретным. Мы говорим о психологии юношеского возраста, а фактически описываем:

а) преимущественно мальчика, потому что девичью психологию не изучали; б) школьника, потому что данных об учащихся ПТУ и других категориях молодежи того же возраста еще меньше, чем о школьниках; в) жителя очень большого города, потому что сельская молодежь и подростки из маленьких городов изучены хуже; г) неопределенного социального происхождения, потому что данные об особенностях воспитания детей в разных социальных слоях и средах отрывочны и несистематичны; д) неизвестно какого поколения, потому что нет систематических когортных и сравнительно-исторических исследований, а эпизодические сравнения сегодняшних данных с данными 1920-х или 1930-х годов этот пробел восполнить не могут.

Остро необходимы также межкультурные, историко-этнографические данные о национальных различиях воспитания и процессов взросления в прошлом и настоящем. Этот большой и серьезный счет учительство вправе предъявить педагогической науке, прежде всего Академии педагогических наук СССР».

В издании 1989 г. я полностью воспроизвел этот текст.

Самая сложная теоретическая часть, на которую я потратил вдвое больше времени и сил, чем на весь остальной текст, осталась нашими психологами незамеченной, зато многие другие аспекты темы прочно вошли в массовый научный оборот. Я собирался продолжить эту работу. Ради этого, а может быть просто из удовольствия, я часто общался со школьниками и студентами в молодежных и студенческих лагерях, интересовался юношеским чтением, защищал от нападок молодежную музыку, поддерживал дружеские отношения с детскими театрами, особенно Ленинградским ТЮЗом, и с некоторыми кинорежиссерами, включая Динару Асанову и Ролана Быкова. Идею написания расширенного учебника активно поддерживал известный журналист и талантливый писатель в области педагогики Симон Львович Соловейчик.

В те годы я много сотрудничал с молодежной прессой. Отличные молодые журналисты создавали милый подростковый клуб «Алый парус»; именно там начинал карьеру будущий ельцинский зять Валентин Юмашев. Самым лучшим специалистом в стране по всем подростковым и вообще молодежным проблемам был Юрий Щекочихин, он прекрасно понимал и мог разговорить самых трудных подростков. Это был яркий, смелый и безупречно честный человек. Я участвовал во многих его начинаниях и круглых столах. После перестройки он стал депутатом Госдумы, занимался опасными расследованиями и был за это отравлен.

Забавно, но был период, когда самым прогрессивным ведомством в трактовке молодежных проблем являлось МВД. Отчасти потому, что там подобрались действительно грамотные специалисты, а отчасти в силу ведомственной принадлежности. Партийная пропаганда уверяла, что никакие «отрицательные явления», будь то пьянство, наркомания или молодежная преступность, не имеют в нашем обществе объективных корней. МВД, заведовавшее всесоюзной помойкой, не могло принять эту точку зрения, потому что из нее следовало, что все недостатки – следствие плохой работы милиции. Такая позиция министерства способствовала развитию социологического реализма и расширению контактов МВД с социологами.

Впрочем, здесь были свои ограничения. Когда мой бывший студент Леонид Гозман кончал психологический факультет МГУ, Галина Михайловна Андреева хотела оставить его у себя на кафедре, но еврейская фамилия была серьезным препятствием. Однажды, потеряв надежду, Галина Михайловна сказала Гозману, что может рекомендовать его в Академию МВД, прогрессивный и умный ректор генерал Крылов создает там серьезный научный центр и им настолько нужны хорошие кадры, что они готовы взять даже еврея. На всякий случай Гозман приехал посоветоваться ко мне в Ленинград. Я редко даю однозначные советы, но в данном случае счел возможным это сделать. «Все верно, – сказал я. – Крылов действительно имеет хорошую репутацию, и они хотят заниматься делом, но в выборе между личностью и системой нужно всегда отдавать предпочтение системе. Сегодня это хорошее учреждение, а завтра с Крыловым что-нибудь случится, и ты останешься в карательной системе с ограниченной свободой». Леня последовал совету, а Крылова действительно скоро начали травить, и он застрелился в своем служебном кабинете.

Юношеская тематика побудила меня заняться проблемами молодежной культуры, включая моду и музыку. Будучи сам воспитан на классике, я прохладно относился к рок-музыке, но последовательно отстаивал право молодежи на собственные эстетические вкусы и пристрастия, охотно повторяя слова знаменитого режиссера и художника Николая Акимова: «Каждое поколение имеет право в награду за свои труды и полезную деятельность шить себе брюки по своему вкусу и сидеть на стульях, которые ему нравятся. И вешать на стены то, что хочется, а не то, что противно».

В целом ряде публикаций, включая учебник юношеской психологии, я пытался защищать молодежную моду и молодежную музыку, и это ценили такие люди, как Андрей Макаревич и Артем Троицкий. Это продолжилось и в годы перестройки, когда я опубликовал в «Правде» острую статью против инициированной Е. Лигачевым попытки В. Белова, Ю. Бондарева и В. Распутина очернить и запретить рок.

Однако по причинам, о которых рассказано выше, в середине 1980-х моя научная работа в области юношеской психологии прекратилась. Последнее издание учебника («Психология ранней юности», 1989 г.) было существенно улучшено по сравнению с предыдущими, в частности за счет материалов о девиантном поведении, самоубийствах и других печальных вещах, которые раньше нельзя было упоминать (например, в венгерском издании моей книги 1979 г. было несколько страниц о подростковых самоубийствах, а в советском – нет, эта тема была еще запретной, психиатры только начинали ее приоткрывать), но многого я сделать не мог.

Читательский интерес к этой книге сохраняется, московские психологи не раз предлагали мне переиздать ее, был даже подписан издательский договор, но по зрелом размышлении я понял, что мне это не под силу. За прошедшую четверть века психология развития существенно изменилась. Чтобы обновить научно-теоретическую часть учебника, нужно прочитать несколько толстых дорогих иностранных книг, которых в российских библиотеках нет, купить их я не могу. Однако самое главное – радикально изменился жизненный мир российского юношества. Социологи описывают эти изменения точнее психологов, многие из которых живут как бы вне времени, механически списывая все «отрицательные» явления на сложности переходного периода или вредное влияние Запада (при советской власти это были «пережитки капитализма»).

Для психолога социальная статистика, даже если бы она была надежной, чего про наши данные сказать нельзя, – лишь сырой материал к размышлению. Чтобы понять происходящие перемены, нужно непосредственно общаться с подростками, не подводя их под заранее заданные образцы. Между тем официальная идеология сегодняшнего российского общества столь же консервативна, лицемерна и нереалистична, как позднесоветская, разрыв между поколениями продолжает углубляться. Написать в таких условиях хороший учебник трудно, а продвинуть его в вузы – невозможно. Не обсуждать же мне разницу между старой «Зарницей» и тем военно-патриотическим воспитанием, включая обучение стрельбе из автомата, которым занимаются православные священники? Поэтому вместо переиздания книги я целиком разместил ее в Интернете, а то, что удастся обновить, – войдет в новую книгу «Мальчик – отец мужчины».

Данный текст является ознакомительным фрагментом.