Размышление над «Полтавой» 1709–2009, 1828–2014

Размышление над «Полтавой»

1709–2009, 1828–2014

К трехсотлетию Полтавской Битвы

Полжизни назад прекрасным летом я обнаружил себя стоящим на поле Полтавской битвы. Это было неожиданно сильное чувство. Во-превых, поле было и впрямь полем, засеянным только Господом васильками и божьими одуванчиками. Во-вторых, я попал в строку пушкинской поэмы.

Как пахарь битва отдыхает…

Но что меня растрогало, так это равноправие памятников павшим, как русским, так и шведам. И сохранность была хорошая. Будто совместно пролитая кровь и поэзия облагородили, даже европеизировали пространство. Пустота, тишина, чистота.

Лишь согласное гуденье насекомых.

Однако… «Лик его ужасен, движенья быстры, он прекрасен». Петр всё еще оставался здесь. Отгремевшая старинная битва продолжала висеть в воздухе.

«Поэзия – соединение далековатых понятий»… Ломоносов или Пушкин? («Битва», М., 2009.)

Не перечитывал «Полтаву» слишком давно. Мне лучше известны обстоятельства написания поэмы, чем ее текст: после того, как Николай I освободил поэта из ссылки, после того, как «Борис Годунов» не прозвучал (знаменитый отзыв благодетеля переделать драму «в повесть на манер Вальтер Скотта»)… Пушкину надо чем-то подтвердить свой свободный статус в 1828 году.

«Полтава» догоняет и перегоняет «Бориса Годунова» как бы в предвосхищении предстоящих польских событий:

То давний спор славян между собою…

Строчка, за которую Пушкина еще будут распинать либералы с 1831 года до сегодняшнего дня.

В завязку сюжета Пушкин кладет драму вполне оперную: месть Кочубея гетману Мазепе за обесчещенную дочь Марию. Но очень уж скоро содержанием поэмы становится политика.

Грозы не чуя между тем,

Не ужасаемый ничем,

Мазепа козни продолжает,

С ним полномощный езуит

Мятеж народный учреждает

И шаткий трон ему сулит.

Во тьме ночной они как воры,

Ведут свои переговоры,

Измену ценят меж собой,

Слагают цифр универсалов,

Торгуют царской головой,

Торгуют клятвами вассалов.

<…>

Повсюду тайно сеют яд

Его подосланные слуги…

<…>

Там будят диких орд отвагу;

Там за порогами Днепра

Стращают буйную ватагу

Самодержавием Петра.

Что тут неизменно до сего дня? Прозрения ли Пушкина или Россия с Украиной?

И письма шлет из края в край:

Угрозой хитрой подымает

Он на Москву Бахчисарай.

Король ему в Варшаве внемлет,

В степях Очакова паша,

Во стане Карл и царь. Не дремлет

Его коварная душа…

И вдруг утомился перечитывать. Пролистал быстренько любимое описание битвы… и наткнулся:

Среди тревоги и волненья,

На битву взором вдохновенья

Вожди спокойные глядят,

Движенья ратные следят,

Предвидят гибель и победу,

И в тишине ведут беседу.

«Вожди спокойные…» Нет! недопустима такая убийственная точность!

И тут окончательно расхотелось дальше вникать в поэму, как и смотреть очередные «Новости» по телевизору.

Не дорого ценю я громкие права,

От коих не одна кружится голова.

Я не ропщу о том, что отказали боги

Мне в сладкой участи оспоривать налоги

Или мешать царям друг с другом воевать;

<…>

Зависеть от царя, зависеть от народа -

Не все ли нам равно? Бог с ними.

Никому

Отчета не давать, себе лишь самому

Служить и угождать…

«(Из Пиндемонти)», 1836

Нет, не нравилась ему власть. Он признавал роль личности: Петра, Ломоносова, Екатерины, Наполеона, Карамзина, себя самого… сочувствовал даже Годунову с Пугачевым, той ответственности, что ложилась на них («Тяжела ты, шапка Мономаха») и которой непросто соответствовать. Иной раз обольщался, мечтая о себе рядом с ними: «И истину царям с улыбкой говорить»

Но все это были думы скорее историка, чем поэта:

Иная, лучшая потребна мне свобода…