Фривольные поэмы. Высокое и низкое
Фривольные поэмы. Высокое и низкое
Аким Шан-Гирей жаловался, что Лермонтов в школе практически ничего не писал, и – следовательно – два года потеряны. Это не так. Лермонтов писал. Правда, не много, не как в московский период, когда поставил своей целью стать литератором, и – очевидно – профессиональным. Тогда он либо читал, либо писал. Стихотворная речь лилась потоками. Количество, конечно, понемногу превращалось в качество, но два года в школе для качества сделали гораздо больше, чем годы московской свободы. В юнкерской среде те возвышенные или романтические мысли, которые приветствовались московскими друзьями, просто не были бы поняты. Для его сотоварищей это был только словесный мусор. Зато ценилось умение подмечать смешные стороны жизни, лермонтовские эпиграммы и экспромты тут же цитировались теми, кто их слышал, – и запоминались. Но настоящую славу среди юнкеров получили его скандальные поэмы.
Началось все с издания рукописного журнала «Школьная Заря». Об этом Висковатову рассказал Меринский: «Зимой, в начале 1834 года, кто-то из нас предложил издавать в школе журнал, конечно, рукописный. Все согласились, и вот как это было. Журнал должен был выходить один раз в неделю, по середам; в продолжение семи дней накоплялись статьи. Кто писал и хотел помещать свои сочинения, тот клал рукопись в назначенный для того ящик одного из столиков, находившихся при кроватях в наших каморах. Желавший мог оставаться неизвестным. По середам вынимались из ящика статьи и сшивались, составляя довольно толстую тетрадь, которая вечером в тот же день, при сборе всех нас, громко прочитывалась. При этом смех и шутки не умолкали. Таких нумеров журнала набралось несколько. Не знаю, что с ними сталось, но в них много было помещено стихотворений Лермонтова, правда, большей частью, не совсем скромных и не подлежащих печати, как, например: „Уланша“, „Праздник в Петергофе“» и другие».
Цензурных ограничений юнкерский журнал не имел: напротив, обсценная лексика, грубый юмор, даже скабрезность горячо приветствовались. Главным автором, автором на бис – был Михаил Юрьевич Лермонтов. Можно сказать, задолго до публикаций в «настоящих» журналах он обрел неувядаемую поэтическую славу в юнкерской среде. И смею вас заверить: слава была заслуженная, хотя и специфическая, как весьма своеобразны были и сами тексты. На мой взгляд – великолепные. Ни красочные и сочные кавказские поэмы, ни даже красивые утонченные миниатюры с возвышенным слогом, которые он успел уже сочинить (за редким исключением), не идут в сравнение с этими смешными и бесхитростными историями из юнкерской жизни. Литературоведы боятся их как огня. Еще бы! Михаил Юрьевич рифмовал то, что, по общему определению, непристойно. Притом – даже куда непристойнее, чем у мастера непристойностей Баркова. На самом же деле именно эти опыты сочинения на фривольные темы совершенно раскрепостили его поэтическую речь. Он вдруг перестал бояться смешивать высокое и низкое – и речь наконец-то обрела полноту. Я видела опыты публикации этих текстов с купюрами: как только в них появились подмены отдельных слов, а то и целых строчек точками – исчезла вся их прелесть, словно вырезали из них живую душу. Потому что все слова в них стоят на своих местах – как и должно быть в настоящем поэтическом тексте.
Условно эти юнкерские стихи и поэмы можно разделить на две части: стихотворения гомосексуальной направленности (их немного) и живописание щекотливых похождений молодых людей. Прелесть в том, что все они основаны на реальных (или слегка приукрашенных) событиях жизни юнкеров, персонажи даже названы собственными именами (точнее, прозвищами), и это придавало поэмам особую пикантность. В «Оде к нужнику», например, повествующей о юнкерской мужской любви в школьном сортире, выведены друзья Лермонтова по эскадрону. В другом опусе, помеченном заглавной «Т» со звездочками, изображен юнкер Петр Тизенгаузен, известный склонностью к содомии. Острый глаз Лермонтова схватывал детали и делал героев легкоузнаваемыми, а меткие слова точно попадали в цель. Неудивительно, что персонажи этих творений, повзрослев и став именитыми, уважаемыми людьми, ненавидели себя за юношеские слабости и ненавидели Лермонтова – за то, что он эти слабости увековечил.
Поэм о похождениях юнкеров известно несколько: кроме названных Меринским «Уланши» и «Праздника в Петергофе», это также «Гошпиталь» и «Монго».
В «Гошпитале» рассказывается история, случившаяся с юнкерами из-за одной роковой ошибки.
Друзья! вы помните, конечно,
Наш Петергофский гошпиталь;
И многим, знаю я, сердечно
С ним расставаться было жаль.
Там, антресоли занимая,
Старушка дряхлая, слепая
Жила с усастым ямщиком…
Но дело вовсе не о том!
Ее служанка молодая
Нескромной бойкостию слов,
Огнем очей своих лазурных
Пленила наших грозных, бурных,
Неумолимых юнкеров.
И то сказать: на эти очи,
На эту ножку, стан и грудь
Однажды стоило взглянуть,
Чтоб в продолженье целой ночи
Не закрывать горящих глаз…
И вот, изрядно выпив, князь Б. (Александр Барятинский) и Лафа (Николай Поливанов) поспорили между собой, кто первый добьется взаимности служанки. И ночью оба отправились «на дело». Князь перепутал расположение комнат и, поднявшись по скрипучей лестнице, набросился на старуху, приняв ее за молодую красотку. Крики старухи разбудили слугу, и тот кинулся на помощь с дубиной в руке. Голый князь под ударами мужика бросился бежать и спрятался за лоханью. И что?
И видит князь: в чуланчик темной
Открыта дверь – туда скорей.
За ним с дубиною огромной
И со свечей спешит Андрей.
В окно сквозь щели ветер свищет,
Гнилая утварь на полу…
Мужик врага повсюду ищет
И видит: что-то там в углу!
Но только неуч размахнулся —
Вдруг – точно черт его схватил.
Остановился, заикнулся
И тихо руку опустил.
В шинели, с грозною шматиной,
Марису обхватя рукой,
Пред ним, кидая взгляд орлиной,
Стоял Лафа, улан лихой!
…Ужасней молнии небесной,
Быстрее смертоносных стрел,
Лафа оставил угол тесной
И на злодея полетел;
Дал в зубы, сшиб его – ногою
Ему на горло наступил;
«Где ты, Барятинский, за мною,
Кто против нас?» – он возопил.
И князь, сидевший за лоханкой,
Выходит робкою стопой,
И с торжествующей осанкой
Лафа ведет его домой…
На этом история, собственно, и закончилась: слугу послали за ящиком вина, отпраздновали спасение и примирение.
И поутру смеялись, пили
Внизу, как прежде… а потом?..
Потом?! что спрашивать? забыли,
Как забывают обо всем:
Лафа с Марисой разошелся;
Князь мужика простил давно
И за разбитое окно
С беззубой барыней расчелся
И, от друзей досаду скрыв,
Остался весел и счастлив.
Князь Барятинский, много бедокуривший в молодые годы и даже удостоившийся порицания императора, стал, однако, к старости благопристойным человеком – генерал-фельдмаршалом, генерал-адъютантом, членом Государственного совета. И когда Висковатов пришел к нему за воспоминаниями о Лермонтове, с отвращением ему сказал, что этот Лермонтов – самый безнравственный из известных ему людей и посредственный подражатель Байрона, и зачем вообще собирать материалы для биографии такой личности? Причину этой удивившей биографа ненависти тот понял, лишь прочитав поэму. Князь ничего не простил. И ничего не забыл.
Точно так же не забыл и не простил Лермонтову Дмитрий Бибиков – герой поэмы «Петергофский праздник», написанной с редким юмором и детализированным описанием праздничного Петергофа, где стоял эскадрон. Описание Петергофа (действительно живописное) процитировать можно, все остальное, по большей части, непечатно.
Кипит веселый Петергоф,
Толпа по улицам пестреет,
Печальный лагерь юнкеров
Приметно тихнет и пустеет.
Туман ложится по холмам,
Окрестность сумраком одета —
И вот к далеким небесам,
Как долгохвостая комета,
Летит сигнальная ракета.
Волшебно озарился сад,
Затейливо, разнообразно;
Толпа валит вперед, назад,
Толкается, зевает праздно.
Узоры радужных огней,
Дворец, жемчужные фонтаны,
Жандармы, белые султаны,
Корсеты дам, гербы ливрей,
Колеты кирасир мучные,
Лядунки, ментики златые,
Купчих парчевые платки,
Кинжалы, сабли, алебарды,
С гнилыми фруктами лотки,
Старухи, франты, казаки,
Глупцов чиновных бакенбарды,
Венгерки мелких штукарей…
Толпы приезжих иноземцев,
Татар, черкесов и армян,
Французов тощих, толстых немцев
И долговязых англичан —
В одну картину все сливалось
В аллеях тесных и густых
И сверху ярко освещалось
Огнями склянок расписных…
Гурьбу товарищей покинув,
У моста грустно он стоял
И, каску на глаза надвинув,
Как юнкер истинный, мечтал…
Мечтал он, само собой, о женщинах и жаловался сам себе на тяготы юнкерской жизни. И тут почувствовал, что его трогают за плечо. Оглянулся и увидал прекрасное создание – «в плаще и в шляпке голубой, маня улыбкой сладострастной», на него глядела молоденькая продажная девушка. Юнкер хотел ее схватить, она побежала, он ее догнал – дальше понятно. Когда все благополучно завершилось, между ними состоялся следующий разговор:
– Скажи мне, как тебя зовут? —
«Маланьей». – Ну, прощай, Малаша. —
«Куда ж?» – Да разве киснуть тут?
Болтать не любит братья наша;
Еще в лесу не ночевал
Ни разу я. – «Да разве даром?»
Повесу обдало как варом…
Он прочитал ей нотацию, а в ответ на обиды и угрозы поступил «как настоящий юнкер»:
И, приосанясь, рыцарь наш,
Насупив брови, покосился,
Под мышку молча взял палаш,
Дал ей пощечину – и скрылся.
Разумеется, после такой поэмы «рыцарское отношение» юнкера Бибикова к прекрасному полу стало притчей во языцех.
Однако Лермонтов смеялся не только над товарищами. Смеялся он и над собой. В поэме «Монго» вывел героями приключений себя и Алексея Столыпина – Маёшку и Монго, как их называли в школе. Красавец Столыпин был назван по имени своей собаки, а Лермонтов, особенно неказистый в холода, когда поверх гвардейской формы натягивал еще и шинеот, – по имени героя французских карикатур Майо, горбатого, но очень умного. Поэма «Монго» написана в 1836 году, то есть когда Лермонтов уже второй год как вышел из школы, и рассказывает о реальном приключении двух молодых офицеров во время летних маневров – ночном визите к хорошенькой актрисе, Екатерине Пименовой, находившейся на содержании богатого помещика из Казани (роль «помещика» исполнял казанский откупщик Моисеев).
Как-то ночью Монго решил соблазнить танцорку, Маёшка отговаривал, успеха не добился, и они вместе поскакали к ее дому.
Устали всадники. До ног
От головы покрыты прахом.
Коней приезженных размахом
Они любуются порой
И речь ведут между собой.
«Монго, послушай – тут направо!
Осталось только три версты».
«Постой! уж эти мне мосты!
Дрожат и смотрят так лукаво».
«Вперед, Маёшка! только нас
Измучит это приключенье,
Ведь завтра в шесть часов ученье!
«Нет, в семь! я сам читал приказ!
Своего друга Столыпина Лермонтов обрисовал так:
Монго – повеса и корнет,
Актрис коварных обожатель,
Был молод сердцем и душой,
Беспечно женским ласкам верил
И на аршин предлинный свой
Людскую честь и совесть мерил.
Породы английской он был —
Флегматик с бурыми усами,
Собак и портер он любил,
Не занимался он чинами,
Ходил немытый целый день,
Носил фуражку набекрень;
Имел он гадкую посадку:
Неловко гнулся наперед
И не тянул ноги он в пятку,
Как должен каждый патриот.
О себе сказал с неменьшим пренебрежением:
Маёшка был таких же правил:
Он лень в закон себе поставил,
Домой с дежурства уезжал,
Хотя и дома был без дела;
Порою рассуждал он смело,
Но чаще он не рассуждал.
Друзья привязали коней у дома актрисы, перелезли через забор и отправились на поиски пассии. Танцорка сидела у окна и размышляла, как славно удалось ей выбиться в люди из простонародья, вкусно и вволю есть и пить, и испытывала смертельную скуку.
Но тут в окно она взглянула
И чуть не брякнулась со стула.
Пред ней, как призрак роковой,
С нагайкой, освещен луной,
Готовый влезть почти в окошко,
Стоит Монго, за ним Маёшка.
«Что это значит, господа?
И кто вас звал прийти сюда?
Ворваться к девушке – бесчестно!..»
«Нам, право, это очень лестно!»
«Я вас прошу: подите прочь!»
«Но где же проведем мы ночь?
Мы мчались, выбились из силы…»
«Вы неучи!» – «Вы очень милы!..»
«Чего хотите вы теперь?
Ей-богу, я не понимаю!»
«Мы просим только чашку чаю!»
«Панфишка! отвори им дверь!»
И только вроде наладились любовные отношения между танцоркой и Монго, в самый ответственный момент раздается грохот экипажа – приехал казанский помещик со сворой слуг, все пьяные, только что из трактира. Актриса перепугалась. Куда девать гостей? Не под кровать же, где есть место лишь для урыльника (ночного горшка)?
Им остается лишь одно:
Перекрестясь, прыгнуть в окно…
Опасен подвиг дерзновенный,
И не сносить им головы!
Но вмиг проснулся дух военный —
Прыг, прыг!.. и были таковы…
Еще одна поэма – «Уланша» – любимая поэма товарищей Лермонтова – практически и вовсе нецензурная, рассказывает о переходе эскадрона в Ижорку, где они встали на квартиры, основательно перепились и под предводительством Лафы отправились развлекаться с какой-то крестьянкой. А утром по трубе вновь двинулись в путь. Тут Лафа увидел женщину, с которой они коллективно провели ночь, – на ней не было живого места.
Один Лафа ее узнал,
И, дерзко тишину наруша,
С поднятой дланью он сказал:
«Мир праху твоему, Танюша!..»
К этому же времени относится и «Он был в краю святом» – замечательная переделка баллады Жуковского «Старый рыцарь». Романтическая сентиментальная баллада Жуковского стала злой сатирой на идеализацию рыцарских времен: пока рыцарь бился в Святой земле во славу веры и уничтожал там неверных, их жен и их ребятишек, его собственная жена нашла ему замену, и дома его встретил выводок чужих детей. Романтический идеал осмеян, романтический плащ сброшен.
Можно по-разному относиться к произведениям такого рода, но в развитии Лермонтова как поэта они сыграли огромную роль – его язык стал точнее, рука тверже. Так что юнкерские годы не были настолько уж потеряны. Тем более что в эти годы он писал не только скабрезные поэмы; были написаны «Аул Бастунджи», «Хаджи-абрек», незаконченная повесть «Вадим». А в декабре 1834 года школьные годы кончились: он был произведен в корнеты и впервые появился на балу в офицерской форме.
Данный текст является ознакомительным фрагментом.