«О, южные горы…» Первая любовь. Предчувствие смерти
«О, южные горы…» Первая любовь. Предчувствие смерти
После болезни внук на несколько лет оказался прикованным к постели. Он словно бы снова вернулся в тот младенческий возраст, когда не мог ходить. Теперь ноги тоже плохо его держали: сказалось долгое лежание, развилась мышечная слабость. Француз Капэ, по совету бабушки, стал обучать Мишеля верховой езде, и внук скоро в этом преуспел. Преуспел он и в фехтовании, уроки коего тоже давал Капэ. Но, как поняла бабушка, в Тарханах она Мишеля на ноги не поставит. Елизавета Алексеевна терпеливо дожидалась момента, когда мальчик немного окрепнет, чтобы снова отвезти его на Кавказ. Если в первый раз воды чудесно его исцелили, то и теперь вернут силу его мышцам. Мишелю было уже десять лет, и эту поездку он запомнил навсегда. Более того, по этим детским впечатлениям он строил потом практически все свои воображаемые миры: Испания, Италия, Шотландия его ранних стихов – на самом деле все это Кавказ.
В 1825 году по весне Елизавета Алексеевна отправилась в Шелкозаводскую с Мишелем, его бонной Христиной Ремер, гувернером Жаном Капэ, доктором Ансельмом Леви, Мишей Пожогиным-Отрашкевичем (ровесником внука и родственником со стороны отца) и крепостными слугами из Тархан. С ними же – как говорили тогда, «поездом» – ехали и три дочери брата Алексея Алексеевича, кузины Мишеля.
Брать ванны решили на Горячих и Кислых Водах, то есть в Пятигорске и Кисловодске, где у Хастатовых имелись собственные дома. Это были турлучные (глинобитные на каркасе из жердей) постройки с камышовыми крышами, довольно неприглядные на вид, зато – вблизи целебных источников. Лечение шло хорошо. Мишель заметно окреп, загорел под южным солнцем, прогулки по окрестностям вернули силу его ногам. А пребывание в горной стране пробудило и воспоминания от прошлых поездок, так что теперь он вполне мог считать Кавказ своей родиной наряду с Тарханами и Москвой. Даже в большей степени родиной, чем Тарханы, и по вполне понятной причине: Кавказ на впечатлительного мальчика производил гораздо большее впечатления, чем природа Пензенской губернии. Рассказы о набегах горцев и кровавых сражениях тоже не могли не вызывать острого интереса. Ведь его двоюродная бабка жила в постоянной опасности от набегов, и он гостил у нее в Шелкозаводской.
Развалины на берегу Арагвы в Грузии
М. Ю. Лермонтов (1837)
Здесь все как-то сошлось – природа, история, нравы людей, и родство с этим миром он не мог не ощущать. Впрочем, и всякий поэт, приезжающий на Кавказ, оказывается в зоне притяжения Кавказа и любит его всей душой. Поэтом Мишель тогда еще не был, но перепады высот, темные ущелья, скалы, далекие снежные вершины, узкие дороги над пропастями, яркое бархатное небо, огромные звезды – все это не могло не оставить следа в его душе. Потому что душа у этого мальчика, еще не сочинявшего стихов, была душой поэта. Кавказ – лучшее, что могла подарить ему судьба, и худшее в то же время – потому что, поместив его счастливым летом 1825 года в район Пятигорска, она туда же отправила его и летом 1841 года – на погибель.
Летом 1825 года, на Кавказе, он впервые испытал первую влюбленность – в хорошенькую белокурую девочку, имени которой он не знал, а спросить постыдился. Об этой влюбленности он расскажет сам, в своих дневниковых записках. «Кто мне поверит, что я знал уже любовь, имея 10 лет от роду? Мы были большим семейством на водах Кавказских: бабушка, тетушка, кузины. К моим кузинам приходила одна дама с дочерью, девочкой лет девяти. Я ее видел там. Я не помню, хороша собою была она или нет. Но ее образ и теперь еще хранится в голове моей; он мне любезен, сам не знаю почему. Один раз, я помню, я вбежал в комнату; она была тут и играла с кузиною в куклы: сердце мое затрепетало, ноги подкосились. Я тогда ни об чем еще не имел понятия, тем не менее это была страсть, сильная, хотя ребяческая: это была истинная любовь: с тех пор я еще не любил так. О! Сия минута первого беспокойства страстей до могилы будет терзать мой ум! И так рано! Надо мной смеялись и дразнили, ибо примечали волнение в лице. Я плакал потихоньку, без причины, желал ее видеть; а когда она приходила, я не хотел или стыдился войти в комнату… Я не знаю, кто была она, откуда, и поныне мне неловко как-то спросить об этом: может быть, спросят и меня, как я помню, когда они позабыли; или тогда эти люди, внимая мой рассказ, подумают, что я брежу; не поверят ее существованию – это было бы мне больно! Белокурые волосы, голубые глаза, быстрые, непринужденность – нет; с тех пор я ничего подобного больше не видел, или это мне кажется, потому что я никогда так не любил, как в этот раз».
Мариам Вахидова, ничтоже сумняшеся, расшифровывает кавказскую незнакомку как… черкешенку. Ну а что вы хотите? Если сам Михаил Юрьевич у нее – сын Бейбулата, так и первая любовь – из тех же краев, «голос крови» называется. Потом, после смерти Лермонтова, нашлись претендентки занять это место первой любви. И среди них – Эмилия Клингенберг, к тому времени жена… Акима Шан-Гирея. Она, ровесница Лермонтова, упорно твердила, что именно ее, белокурую и синеглазую красавицу девяти лет, видел тогда десятилетний Мишель. Судьба? О, судьба, судьба… если бы это точно было правдой. А правды не знает никто. Просто прекрасный образ, связанный с Кавказом…
Что же касается семейства Шан-Гиреев, то здесь, на Кавказе, Мишель познакомился с этими людьми, которые навсегда войдут в его жизнь. Шан-Гиреи в этот же год переедут, поддавшись уговорам Елизаветы Алексеевны, с опасного Кавказа в безопасную Апалиху, вблизи Тархан. А пока будут обустраиваться на новом месте, Арсеньева возьмет их в свой дом. Бабушка очень рассчитывала на то, что у Мишеля, наконец, появятся друзья его круга и почти его возраста. Аким (или Еким, как писал его Лермонтов) – младше на четыре года. Впервые он увидел Мишеля на Кавказе, и тот запомнился Акиму Шан-Гирею как смуглый мальчик, «с черными блестящими глазками, в зеленой курточке и с клоком белокурых волос надо лбом, резко отличавшихся от прочих, черных как смоль». Лермонтову шел одиннадцатый год, Акиму – седьмой. В смысле хронологии искать у Акима Павловича точности не стоит: ранние воспоминания смешались у него в один бесконечно длинный год, хотя прошло их, наверное, три. Мишель очень сблизился и с матерью Акима Марией Акимовной, которую называл «тетенькой», и ее мужем, «дяденькой» Павлом Петровичем.
Павел Петрович Шан-Гирей служил у Ермолова и вышел в отставку в 1818 году в чине штабс-капитана. Это был человек широкоплечий, высокий, с короткостриженой головой, который даже потом, в Апалихе, носил бешмет и черкеску. Настоящий кавказец, как называли боевых офицеров, сражавшихся против горцев. Неудивительно, что тарханский мальчик слушал его рассказы о кавказских походах с большим интересом. И эти рассказы подогревали интерес к Кавказу, тем более что Павел Петрович был, очевидно, хорошим рассказчиком и образованным человеком. К тому же он обладал особенным качеством: уважал противника, с которым его отправили сражаться. И хорошо знал нравы и обычаи горских народов. Мишель эти рассказы запомнил навсегда, а когда стал писать юношеские сочинения, то использовал пересказанные ему сюжеты, на этой основе и родились его «кавказские» поэмы («Измаил-бей», «Кавказский пленник», «Каллы», «Аул Бастунджи», «Хаджи-абрек»). Вряд ли стоит искать другой источник – его не было. Была нежная любовь к Кавказу, интерес к его жителям, уважение к храбрости его воинов – то, что он узнал от Павла Петровича. И была собственная позиция: слово в защиту тех, кто обречен покориться превосходящей силе. Снова увидеть Кавказ, и не глазами десятилетнего мальчика, а человека вдвое старше, ему предстояло только в 1837 году.
Но Кавказ, если хотите, действительно стал для него судьбой. Большая часть всего им написанного – о Кавказе. Если для Пушкина эти горы стали только вехой в биографии, если Лев Толстой захватил Кавказ только краем и написал на кавказскую тему не много, то у Лермонтова с Кавказом связана вся его недолгая жизнь. Он бывал там несколько раз в детстве, он стал неразлучен с «кавказской» семьей Шан-Гиреев, он был послан на Кавказ воевать, там он и погиб. Чем не воля рока?!
Какой странный путь от:
Хотя я судьбой на заре моих дней,
О южные горы, отторгнут от вас,
Чтоб вечно их помнить, там надо быть раз:
Как сладкую песню отчизны моей,
Люблю я Кавказ.
В младенческих летах я мать потерял.
Но мнилось, что в розовый вечера час
Та степь повторяла мне памятный глас.
За это люблю я вершины тех скал,
Люблю я Кавказ.
Я счастлив был с вами, ущелия гор;
Пять лет пронеслось: все тоскую по вас.
Там видел я пару божественных глаз;
И сердце лепечет, воспомня тот взор:
Люблю я Кавказ!..
И двумя годами позже:
Синие горы Кавказа, приветствую вас!
вы взлелеяли детство мое;
вы носили меня на своих одичалых хребтах,
облаками меня одевали,
вы к небу меня приучили,
и я с той поры все мечтаю об вас да о небе.
Престолы природы, с которых как дым улетают
громовые тучи,
кто раз лишь на ваших вершинах
Творцу помолился,
тот жизнь презирает,
хотя в то мгновенье гордился он ею!..
Часто во время зари я глядел на снега
и далекие льдины утесов;
они так сияли в лучах восходящего солнца,
и в розовый блеск одеваясь, они,
между тем как внизу все темно,
возвещали прохожему утро.
И розовый цвет их подобился цвету стыда:
как будто девицы,
когда вдруг увидят мужчину, купаясь,
в таком уж смущеньи,
что белой одежды накинуть на грудь не успеют.
Как я любил твои бури, Кавказ!
Те пустынные громкие бури,
которым пещеры как стражи ночей отвечают!..
На гладком холме одинокое дерево,
ветром, дождями нагнутое,
иль виноградник, шумящий в ущелье,
и путь неизвестный над пропастью,
где, покрываяся пеной,
бежит безымянная речка,
и выстрел нежданный,
и страх после выстрела:
враг ли коварный иль просто охотник…
все, все в этом крае прекрасно.
Воздух там чист, как молитва ребенка;
И люди, как вольные птицы, живут беззаботно;
Война их стихия; и в смуглых чертах
их душа говорит.
В дымной сакле, землей иль сухим тростником
Покровенной, таятся их жены и девы
и чистят оружье,
И шьют серебром – в тишине увядая
Душою – желающей, южной,
с цепями судьбы незнакомой.
До:
В полдневный жар в долине Дагестана
С свинцом в груди лежал недвижим я;
Глубокая еще дымилась рана;
По капле кровь точилася моя.
Лежал один я на песке долины;
Уступы скал теснилися кругом,
И солнце жгло их желтые вершины
И жгло меня – но спал я мертвым сном.
И снился мне сияющий огнями
Вечерний пир в родимой стороне.
Меж юных жен, увенчанных цветами,
Шел разговор веселый обо мне.
Но в разговор веселый не вступая,
Сидела там задумчиво одна,
И в грустный сон душа ее младая
Бог знает чем была погружена;
И снилась ей долина Дагестана;
Знакомый труп лежал в долине той;
В его груди, дымясь, чернела рана,
И кровь лилась хладеющей струей.
Судьба?
Данный текст является ознакомительным фрагментом.