А вы нас обманите!

А вы нас обманите!

Сказать, что жизнь непредсказуема — общее место. Жизнь временами напоминает плохой сериал с примитивными, наспех придуманными мотивировками человеческих отношений и с неправдоподобными пересечениями сюжетных линий. Через год я вновь оказался на Пражском фестивале. Меня туда пригласили уже как гостя. Я слонялся по жарким пражским улицам, изучил все маршруты и любимые местечки моего обожаемого Швейка и попал однажды на очередное мероприятие фестиваля. Прежде на московских международных фестивалях была традиция. Всех приглашали на большой красивый теплоход. Судно отплывало куда-нибудь подальше и участники веселились и братались на нем до упаду. До упаду в самом прямом смысле слова. Наши «младшие братья», т. е. народные демократии, во всем старались подражать «старшему брату». Но большое фестивальное плавание на узенькой Влтаве с ее мостами и дамбами осуществить трудно.

Плавание по Влтаве устроили, так сказать, символическое. Грохочущий музыкой и фестивальными кликами речной трамвайчик медленно вращался вокруг своей оси на середине Влтавы, неподалеку от Карлова моста, а фес-тивалыцики делали вид, что они находятся в дальнем плавании. Делать вид было не трудно, потому что трамвайчик был до предела загружен пивными бочками и всякой снедью. Рассуждая о киноискусстве, фестиваль-щики самозабвенно жарили шпикачки и наливались пивом. Я поднялся вместе со всеми на судно и не сразу понял, что попал в ловушку. Чехи — народ дисциплинированный. Если в программе фестиваля было записано, что плыть и веселиться нужно до полуночи, то никакая сила уже не могла остановить вращение этого киноковчега. Высадиться с него в индивидуальном порядке было невозможно.

В укромном уголке судна я встретил одинокого товарища Кузакова. По-моему, он даже немного обрадовался и завязал беседу. Он вежливо спросил, каковы дела и планы. Я рассказал про «Женитьбу», и он ее одобрил. Потом он спросил, собираюсь ли я что-то делать для ТВ. Я сказал, что хотел бы, но в Останкино почему-то не полюбили Вампилова. Потом Кузаков, увидев фестивальную закуску, рассказал, какие замечательные помидоры он выращивает на даче. У меня дачи не было, и тема для беседы быстро исчерпалась. Тогда он как вежливый человек спросил, что это за пьеса такая про утиную охоту. Пьесы товарищ не читал, а времени у нас было много, и я пересказал Кузакову «Утиную охоту» подробно и даже в лицах. Кузаков на ТВ за репертуар не отвечал, а занимался только кадрами. Его интерес я объяснил вежливостью и безвыходным положением, в котором начальник оказался. На фестивале я его больше не встречал.

Через некоторое время я приехал в Москву по делам другого фильма — мы затевали экранизацию раннего рассказа Достоевского «Чужая жена и муж под кроватью». Это была небольшая комедия абсурдистского толка. Хотелось познакомить зрителей с совершенно неожиданным Достоевским. Однако сняли мы эту картину значительно позднее. На этот раз запуск пришлось неожиданно отложить. В Останкино у меня, между делом, спросили, хорошо ли я знаю Кузакова? Я сказал, что нет, что я только прокатился с ним один раз на речном трамвае. На том разговор и закончился.

Но на другом этаже того же Останкина меня позвали в более ответственный кабинет. Там сообщили, что ситуация с «Утиной охотой» меняется и что следует подумать о возможной экранизации пьесы.

— Это пока не точно, но кто знает? — туманно пообещали в Останкино.

Такие сенсационные новости распространяются мгновенно. Я еще не выехал из Москвы, а в Питере уже засуетилась наша съемочная группа и в среде артистов принялись гадать, кому же достанется роль Зилова? Нынешняя перемена в отношении к «Утиной охоте» была загадочной. Прежде хоть было понятно, почему пьесу так не любят. Главный герой — циник и скандалист Зилов — прямое продолжение и наследник вереницы российских литературных героев, «лишних людей», не сумевших себя реализовать в жизни, сомневающихся и в себе, и во всем. Если такая фигура талантливо и проницательно написана, она выглядит протестной, даже бунтарской. Может ли вызвать симпатию такой герой и такая пьеса на государственном телевидении? Почему пьесу не любят — понятно. А вот почему вдруг возлюбили? Возможно, после встречи в Праге Кузаков просто упомянул «Утиную охоту», а это ошибочно поняли как руководство к действию? Возможна и любая другая случайность. Во всяком случае, мы этой ситуацией поспешили воспользоваться.

В редакторских низах новость восприняли без восторга — в конце концов, отвечать за последствия будут они. Мне предложили «для удобства прохождения в инстанциях» объявить картину «антиалкогольной» и замаскировать ее под названием «Пока не поздно». «Вы сначала согласитесь, а потом нас обманите», — посоветовали умные головы в Останкино. Я до сих пор храню сценарий «Утиной охоты», на обложке которого напечатано: «Пока не поздно». Я храню его как ценнейший памятник российской чиновничьей изворотливости. Их тоже можно понять. Врать, изворачиваться им приходилось, даже когда они пытались сделать доброе дело. Впрочем, обмануть-то я их обманул и название потом сменил на нейтральное: «Отпуск в сентябре», но картине, в дальнейшем, это не очень помогло.

Мы придерживались уже проверенной тактики. Сперва выбрали натуру для съемок. Выбор пал на Петрозаводск. Здесь мы облюбовали помещение в строящемся доме на окраине и оборудовали «квартиру Зиловых». Мы решили здесь, вдали от начальства, отснять весь материал, здесь же смонтировать его и явиться из экспедиции с практически готовым фильмом. Утверждать актеров мы тоже не спешили. Я собирался представить их, когда начальству уже некогда будет выбирать, колебаться и размышлять. Такие маленькие хитрости иногда помогают. Тем более что я рассчитывал на артистов, которых хорошо знал. Это были: Леонов, Богатырев, Бурляев, артист из БДТ Богачев, Наташа Гундарева и Ирина Купченко. Утверждение Зилова я намерено оттягивал. Если раскроешь кандидатуру Зилова, то раскроешь и всю идеологию будущего фильма. Лучше это делать в самую последнюю очередь.

Артистам нет дела до дипломатических уловок, к которым приходится прибегать иногда постановщику. Олега Даля я, конечно, знал и по театральным работам и по ленфильмовским картинам. С самого начала я считал его наиболее подходящим кандидатом на роль Зилова. Олег, в свою очередь, прекрасно был осведомлен обо всех переговорах и моих встречах с другими артистами. Он тоже считал, что это его роль, и болезненно переживал мое молчание. Первая встреча была у нас напряженной. Для начала я решил не вызывать его официально на «Ленфильм» и по телефону предложил встретиться в любом удобном месте. После длинной паузы последовал сухой ответ: «Приезжайте ко мне, если желаете». Я приехал. Олег был безукоризненно вежлив, ироничен и слегка ядовит. После положенного светского вступления, он спросил: «Ну и когда же вы намерены пригласить меня на пробы»? Я сказал, что проб не будет, что я хотел бы только выяснить, совпадают ли наши представления о роли и пьесе. Если совпадают, обсудим оргпроблемы и начнем снимать.

— Долго же вы думали! — не сдержался Олег.

Я сказал, что у меня такая работа.

— Когда мне выезжать? — спросил Олег.

Я попросил его выехать на следующий день и предупредил, что все мы не вернемся ни в Москву, ни в Питер до самой осени. Даль внимательно на меня посмотрел.< > — Вот это правильно! — сказал он.

В надежде на какие-нибудь интересные кинематографические события к нам в Петрозаводск явился кинокритик Виктор Демин. Он старательно фиксировал происходящее на съемках — намеревался использовать все это в будущей книге. Человек он был остроумный и колоритный. Огромный бородатый Виктор производил огромное впечатление на окружающих. Однажды я оказался во Вьетнаме вскоре после пребывания там Вити Демина. Маленькие вьетнамцы с неподдельным восторгом показывали мне достопримечательности.

— Вот под этой пальмой, — сообщали они, — товарищ Де Мин выпил пять банок пива! А вот это — тот стул, который под ним подломился!

Работа в Петрозаводске началась у нас с длительных репетиций по образу и подобию наших прежних репетиций на «Старшем сыне». Репетировал Олег самозабвенно, не жалея себя. Видно было, что он много думал о роли и готовился к ней. Его жена, Лиза Апраксина, делала все, для того чтобы Олег был покоен и полностью отдавался роли. Он был этой ролью одержим! Я заметил, что в нем постоянно живет беспокойство. Какие-то звоночки-молоточки звенят-постукивают в нем, не дают покоя. Все эти дни и ночи в Петрозаводске он не переставал быть Зиловым. Он мог говорить о мелочах, шутить, отвлекаться, но он все равно оставался Зиловым. Как Зилов, тосковал, ждал отъезда на любимую утиную охоту и терзался неразрешимыми зиловскими проблемами. Такое длительное, постоянное напряжение — опасная вещь.

— Вот «развяжу», как Зилов! — шутливо грозился Олег.

Картину в Останкино приняли хорошо — с реверансами и комплиментами. После многолюдной премьеры я приехал в Останкино узнать, когда фильм выйдет в эфир. Меня уверили, что начальство только и ждет удобного момента, чтоб выпустить картину, но «момент как раз сейчас неудачный и международное положение тоже». Удобного момента на ТВ ждали ровно восемь лет — до самой перестройки. А из книжки Демина главу про «Утиную охоту» выкинули.

Это хорошо, что Олег Даль ничего не знал о неприятностях с выпуском картины. Он выглядел уставшим и каким-то опустошенным. После такого творческого напряжения трудно переключаться на обыденную работу. А работа на «Утиной охоте» была еще и праздником для всех нас. Подобной работы ни у Олега, ни у всех нас в перспективе не было. В перспективе была безнадега. Недели через три-четыре я получил от Олега письмо. Письмо было на тетрадном листочке. Оно было какое-то торопливое. Олег сообщал, что отвык от безделья, ищет материал для чтения на радио, но конечно, лучше бы посниматься. Просил, если можно, прислать что-нибудь подходящее для работы в нашем телеобъединении. На полях тетрадного листка изображены были рукою Олега человеческие следы, ведущие к аккуратно нарисованной могилке с крестом.

— Ну и зиловские шуточки, — подумал я.

Ответить ему я не успел. Еще через неделю я узнал, что Олег нелепо, трагически погиб в Киеве. Я никогда не писал и никому не рассказывал об этом. И так много глупостей болтали после его смерти. Роль российского «лишнего человека» Олег Даль сыграл блистательно и до конца.

У меня еще оставался должок перед телевидением — незавершенная экранизация раннего рассказа Достоевского «Чужая жена и муж под кроватью». Интересно было познакомить зрителей с малоизвестным Достоевским. С Достоевским-абсурдистом. Любвеобильная жена престарелого генерала прячет под кроватью любовника. Происходит путаница, в результате которой под кроватью оказывается еще один претендент на сердце дамы, а впоследствии и третий — благонамеренный подчиненный обманутого мужа. Эта абсурдная карусель длится на экране больше часа.

Я пригласил сниматься Олега Ефремова и Табакова, Стаса Садальского, Бурляева и Марину Неелову. Мы быстро и с удовольствием разыграли эту историю. Трудность заключалась только в том, что Садальскому пришлось провести большую часть съемочного времени под кроватью. Потом туда же поместили и Табакова. В перерывах между съемками они там засыпали и просыпались, репетировали и даже вступали с нами в творческие дискуссии. Вылезать из-под кровати было сложно. Это отнимало много времени. Не хотелось беспокоить и Неелову, которая на кровати с удобствами возлежала. Кроме того, кровать была антикварная и могла рухнуть в любой момент.

Чтобы поучаствовать в нашей забаве, Юра Богатырев специально приехал на один день в Питер. Он сам придумал себе грим-костюм и для быстроты переоделся прямо в поезде. На платформу, к удивлению толпы, он вступил в цилиндре и бобровой шубе прошлого века. На этой маленькой картинке работалось весело и споро. Такие радости редко выпадают в жизни.

Мы с матерью, в конце концов, получили официальный ответ из омского архива. В нем сообщалось, что Мельников Вячеслав Владимирович приговорен за контрреволюционную деятельность к высшей мере наказания. Прилагалась и медицинская справка. В ней указывалось, что Мельников В. В. умер, а причина смерти — расстрел. В конверте была еще одна бумажка. Нас извещали, что амурская прокуратура, повторно рассмотрев дело Мельникова В. В., оправдала его за отсутствием состава преступления и потому гр. Мельников В. В. посмертно реабилитирован. Таким образом, мы с советской властью оказались теперь в полном бумажном расчете.

Мать не плакала и не жаловалась. Она словно застыла, выключилась из жизни. Все силы и время она теперь отдавала внукам. Когда собиралась вся семья, а это было теперь нечасто, она тщательно одевалась, садилась во главе стола и слушала наши разговоры, которые год от года становились для нее все менее понятными. Она слушала нас и оглядывала, словно пересчитывая. Словно боялась, что кто-то из нас вдруг исчезнет. Она как бы взяла на себя бремя ответственности за всех нас.

Теперь, помимо основной работы на «Ленфильме», я занимался общественными делами в Союзе кинематографистов, был даже депутатом Ленсовета. Много времени отнимали бесконечные, бессмысленные заседания. Чем хуже шли дела в стране, тем длиннее становились заседания. Причем заседавшие постоянно жаловались на «заорганизованность». Появилось словечко «стабильность». Чтобы сохранить «стабильность», годами не меняли и не переизбирали дураков и бездельников. Мнительная бдительность достигла анекдотических пределов. На пленумах обкома КПСС справа и слева от проверенных и перепроверенных членов теперь сидели плечистые молодцы. Они первыми начинали аплодировать в нужных местах. Участники прений читали заранее утвержденные тексты по бумажкам. В Смольном строго блюли «наш моральный кодекс».

Однажды я пришел в Смольный на заседание, посвященное работе с творческой молодежью. Навстречу мне из дверей выбежала толпа перепуганных девчонок — балерин и актрис. Они наперебой рассказывали, что в брюках женщин теперь в Смольный не впускают и велят всем переодеться. Балетные девчонки постоянно привозили журналы мод из-за границы. Партийные руководители не успевали среагировать на быстро менявшиеся веяния. Велено было девиц переодеть так, чтобы «все было «женственно»». И вот, после часового ожидания распахнулись двери и в зал вошли юные представительницы искусств и культуры. Все они были одеты «женственно», то есть были не в брюках, а в юбках. Но в каких! Руководствуясь партийными указаниями, модницы укоротили юбки до крайнего предела. Эффект был грандиозный!

Григорий Романов, возглавлявший президиум, встал в немом изумлении. Он как-то деревянно махнул рукой и пригласил творческую молодежь в президиум. Девицы грациозно вспорхнули на возвышение и уселись по обе стороны от председателя. Поскольку возвышение было значительное, участники заседания увидели снизу, из-под стола, ослепительный ряд балетных ножек, едва прикрытых «ультра-мини». В центре соблазнительного ряда красовались единственные, идейно выдержанные штаны первого секретаря ленинградского обкома КПСС. Заседание пошло вкривь и вкось, с нарушениями регламента и прочих норм. Участники постоянно отвлекались и невпопад аплодировали, похоже, не речам вождя, а девичьим ножкам.

Многие партийные и другие начальники давно уже понимали, что все мы живем по правилам какой-то большой и бесплодной лжи. Самые умные и порядочные из них трудились, как тот телередактор, который советовал: «А вы меня обманите!» Когда приходилось выезжать за рубеж, наше унизительное состояние было особенно наглядным. Издалека уже можно было определить, что это наши, это мы.

Если кучка одинаково одетых людей напряженно косится на витрины, это — наши. Это мы в данный момент лихорадочно подсчитываем пенсы и пфенниги, чтобы купить для родных какую-нибудь пустяшную тряпку. Когда наши вернутся в отель, служители будут с тревогой ждать, когда перегорят пробки и задымятся трансформаторы. Ведь по возвращении в номер, наши будут включать лучшие в мире советские кипятильники и варить в туалетных раковинах лучшие в мире гороховые концентраты. Причем они будут еще и шутить и немного даже гордиться своей российской смекалкой.

В Париже я встретился с Киселевым. В огромном чужом городе русские почему-то обязательно встречаются.

— Идем, — сказал Киселев, — ты мне поможешь. Сувениры нужно купить для госкиновских дам!

Мы зашли в галантерейный магазинчик. Среди всего прочего здесь красовалась большая корзина с дамскими лифчиками.

— Самое то! — обрадовался Киселев.

Он вытянул из кармана вместительную советскую авоську и стал набивать ее лифчиками. Испуганная француженка что-то залопотала.

— Нужны все размеры, — упредил Киселев продавщицу, — каждая советская женщина хороша по-своему!

Потом, при мне, он вручал «сувениры» госкиновским секретаршам и редакторшам.

— С размерами сами разберетесь, — говорил Киселев, и дамы благодарно кивали.

Нищета непременно ведет к утрате чувства собственного достоинства. В этом, по-моему, корень многих российских бед. Теперь иные времена, но привычка к нищете и неустроенности так никуда и не делась. Мало того, привычка эта у нас странным образом служит поводом для чванства: «Мы великие, мы необыкновенные».

Данный текст является ознакомительным фрагментом.