Группа крови
Группа крови
Сейчас труднее, чем было в молодости. Тогда я могла легкомысленно прикидывать: это я сыграю и это я сыграю… А сейчас я вхожу в роль мучительно, как будто играю впервые в жизни. Полное отсутствие перспективы, огромное чувство неловкости перед режиссером, пригласившим меня в уверенности, что уж я-то его не подведу… смотришь на него, опускаешь глаза и думаешь, как ты пуста и беспомощна…
Из беседы в журнале «Литературное обозрение», 1983 г.
Пьеса И. Гуркина «Любовь и голуби» уже была хорошо известна театралам по спектаклю московского «Современника», когда режиссер Владимир Меньшов задумал ее экранизировать. Он понимал, разумеется, какая рискованная пришла ему на ум затея. Пьеса из тех, что требуют режиссуры особой точности и вкуса: чуть в сторону — и комедия-лубок превратится в довольно пошлое комикование. Если же найти верный тон, то — не игра, а наслаждение: роли выписаны сочно, фактурно, история незатейлива, но смешна и трогательна, характеры по-лубочному ясные — и улыбку вызывают и сочувствие. Действие происходит в глубинке, где-то в сибирском селе — можно такой простор показать, по какому современный городской люд ой как стосковался. И через этот простор, через чистоту и красоту эту выразить нравственные корни героев. И пусть через гротеск, через ерничество балаганное пробьемся мы к тем настоящим ценностям, которые люди в себе носят.
История же — самая простая и внятная сердцам. Про любовь и измену. Любовь, конечно, берет верх, люди еще больше ее начинают ценить. Счастье свое чувствуют острее.
И метафора тут естественно вырастает из самого что ни на есть бытового ряда: голуби. Их разводит Василий, здоровый такой лоб, уж и сын взрослый, скоро в армию, а он, Василий, никак не может остепениться, все возится со своими голубями. Свистит, как мальчишка, в небо из-под руки смотрит, счастлив. Его в фильме будет играть артист Александр Михайлов.
Но тот, кто хранит в себе детство, — тот душою чист. И полет голубей будет самым поэтичным местом фильма.
Василий говорит, окая по-сибирски. И весь он должен быть, как пацан-переросток из глубинки, — нескладный. Бежит — руки-ноги выбрасывает, как лось. Как пацан, наивный: такого облапошить — враз можно. Поэтому так боится отпускать его жена в дальнее путешествие к морю, в отпуск, на курорт этот самый, где только глаз да глаз.
Самые худшие ее подозрения сбудутся: облапошит Василия на юге какая-то дама из отдела кадров, Раиска — своего мужа нет, так на чужих кидается.
Это единственный в пьесе персонаж — Раиса-разлучница, — который вызывает не совсем добрые чувства. Но и у нее ведь своя судьба, свое горе, свое одиночество, ее тоже понять нужно. Это очень важно для фильма: понять каждого. Тогда будем не просто осуждать, а — сочувствовать. Даже и суд должен быть на добре замешен.
Раису сыграет Гурченко.
Это ее первая встреча с Меньшовым, и в работе, и вообще в жизни. Он, как и она, тоже в кино сам себя сделал: был хорошим актером, потом попробовал силы в режиссуре — получилось. А уже второй его фильм, «Москва слезам не верит», стал и у зрителей фаворитом, и в Америке получил «Оскара» за режиссуру — приз авторитетный, признание высокого профессионализма.
У Гурченко, как мы помним, к высоким профессионалам всегда было особое чувство: знают, чего хотят, знают, как этого добиваться. У режиссера должна быть мужская рука.
Пока — приглядываются друг к другу. На этой первой встрече она и впрямь робеет, как студентка первого курса, она — само внимание, готова слушать, ты только говори что-нибудь дельное. Приглядываются, прикидывают варианты, какой должна быть Раиса. Она ждет его предложений, он — ее. Он ждет, ждет, а потом спрашивает напрямик:
— Ну, что придумали?
— Не знаю… Может быть, вот тут зуб как-нибудь притемнить…
Интересное начало разговора. Ни тебе «зерна», ни «сверхзадачи» — зуб притемнить.
Помните? Через шелуху зритель будет пробиваться к сути. Но шелуха должна быть, этот кокон человеческий, который каждый себе плетет, как может, чтобы душу прикрыть. Тут все взаимосвязано, и если есть в душе боль, то и в коконе какой-то изъян будет. Про зуб — это едва ли не первое, что они вообще сказали друг другу о Раисе. Печка, от которой пойдет весь танец.
— Нужно, чтобы была в ней какая-то червоточинка… Притемнить зуб — знаете, бывают такие темные. Чуть-чуть.
— А может, золотой?
— Нет, золотой был в «Родне» у Мордюковой.
— А если усы?
— Усы?! У меня?!
— А что? — Меньшов приглядывается. — Усы — это ничего. Маленькие такие усики. Пушок такой.
Думают. Нужна какая-то червоточинка. От нее потянется нить к сути персонажа, к его проблемам, его драме.
— Вы поставили передо мной задачу невозможную: она должна быть мягкой и вкрадчивой, как Доронина. Это я не могу. Я буду мягкой, но через какую-то хитрость…
Вся задача сейчас — придумать эту хитрость. Они оба движутся пока почти ощупью, пробуя одну деталь, другую. Сейчас все идет в дело, время отбора еще не пришло — придумывать надо, пусть и «в порядке бреда». Зрители иногда в письмах удивляются: зачем придумывать, раз у автора уже все написано. Так, наверное, пьесы и корежутся-искажаются, и даже классические. Все написано — так и играй.
Мне интересно следить за Гурченко с Меньшовым именно на этом, предварительном, разведочном этапе. Как «разминается» роль, как авторский текст срастается постепенно с вполне конкретной фигурой, как постепенно эта смутная фигура обретает сваи привычки, манеру ходить и говорить, свои вкусы и маленькие слабости.
Текст действительно уже написан. Фигуру надо еще придумать. Причем не просто придумать, а — с определенным тактическим замыслом. Предусмотреть не только жизнь героини в кадре, но и ход зрительских чувств в зале. Актриса должна знать заранее, когда зрителям нужно засмеяться, а когда затихнуть и вслушаться, когда сжаться от внезапного острого сочувствия. Они с режиссером тут как дирижеры в оркестре наших эмоций.
Меньшов этому процессу «дирижирования» придавал большое значение еще в предыдущей картине — фильм «Москва слезам не верит» выстроен по точному плану, где зрительская реакция была запрограммирована во всех тонкостях от начала и до конца. И план и его осуществление оказались блестящими. Фильм побил все рекорды по сборам, его смотрели снова и снова, и опыт этот подтвердил важность одной из первых заповедей профессии художника: думай не только о том, чтобы сказать, но и о том, чтобы тебя услышали. В этом настоящее мастерство.
Теперь, в новой картине, они с Гурченко явно не хотят эмоций однозначных и плоских, как рисунок. Фигура должна быть достаточно сложной, хоть это и лубок, сочувствие будет рождаться из смеха, из юмора почти балаганного, подчас грубоватого. Игра актеров тут должна быть именно — игрой. Никто из зрителей не забудет ни на минуту, что перед ним Гурченко, которая играет Раису. Что перед ним не фотография жизни — а условность притчи, хитроватость лубка. Поэтому и краски ищут броские, детали поведения и костюма — неуловимо смешные и «говорящие».
Как просил Меньшов, Гурченко старается быть «мягкой». Читает текст в интонациях, приближенных к бытовому разговору. Меньшов задумчиво подает за Василия его реплики, а потом решительно останавливается:
— Нет, это вяловато. Я хотел бы, чтобы все сцены на юге шли как ее сплошной монолог. Она говорит-говорит-говорит не переставая, и только фон за спиной меняется. Тут нужен напор.
Напор так напор. Гурченко молчит секунду, а потом вдруг поет омерзительным голосом: «Вот и все, что бы-ло… вот и все, что было-а-а» — заводится. Песенка не из фильма, разумеется, но пришла на ум не случайно: Раиса это не просто говорит-горит-говорит, она последнюю свою, может быть, надежду уговаривает. И краска горечи тут тоже должна присутствовать.
— Ты очень красивый человек, Василий. Ты не можешь быть одиноким, ты мне лапшу на уши не вешай. Поцелуй меня.
Теперь — перебор, перелет. Пристрелка продолжается. Ближе, ближе к цели.
— Нет, такой она тоже быть не может. Все-таки это должна быть «вторая степень» женской опьяненности, но не первая. Она же никогда не забывает, что работает в кадрах, что есть моральный облик. Мораль для нее закон, тут она железный человек.
Здесь, кажется, и заложена та «хитрость». Дама-кадровичка. С одной стороны, моральный облик, с другой — на отдыхе люди обычно позволяют себе расслабиться. Тем более если жизнь входит в крутой вираж последних надежд.
Гурченко:
— Моя одежда должна противоречить поведению. Повадки педагога-общественника, а платья зазывные, умоляющие, с грудью, которая дышит…
— А меня как раз это смущает — рюшечки, оборочки. Тоньше нужно.
— А мы сдержим это, смягчим. В этом и будет высший пилотаж.
— Нет, нужны какие-то детали, чтобы было видно, что она начальник отдела кадров. Что-то она должна делать такое… трудовую книжку листать?
— А может, газеты почитать? Шли по берегу моря, видят — стенд, дай-ка газетку почитаю. Подошла, прочла передовую: ага, ясно, линия прежняя. И пошли дальше.
— А может быть, Василию какие-нибудь вопросы задаст?
— Как у вас с планом в этом году? — тут же импровизирует Гурченко. Очень светский тон, такая легкая идет южная беседа.
— Вот этот мотив нужно обязательно добавить в текст. Чтобы говорили не только об экстрасенсах. Поговорить о плане — потом об экстрасенсах. О плане — и о гуманоидах.
В пьесе текст роли построен на этих умных разговорах. Раиса — современная женщина и увлекается исключительно новейшими научными слухами.
— Коллектив у вас здоровый, — продолжает импровизировать Гурченко. Тон у Раисы теперь покровительственный, властный, и уже видно, что Василию тут несдобровать — Коллектив здоровый, и текучки нет…
— Правильно. Обе линии нужно все время тянуть. Надо, чтобы зрителю все время было ясно, кто она, чтобы вся повадка о ней рассказывала. Пусть спросит Василия: жена, дети есть?
— Вот-вот. У нее профессиональный интерес: год рождения, пол… Дети, жена есть — угу, это хорошо. Все устроены — это хорошо!
— Такой разговорчик — да где-нибудь в поэтическом уголке: море, звезды, инопланетяне. Это будет смешно.
— Ну, она летала на тарелке, это потрясающе! — подтверждает уже не Гурченко, а сама Раиса, экзальтированная особа.
Режиссер все больше утверждается в идее:
— Верно! Этот мотив мы вводим. Надо все время с производства начинать. Пусть читает в газете передовицу. Это может быть лихо: идет в вечернем уборе, видит стенд: «одну минуточку, я тут передовицу посмотрю». Она просто стойку делает, завидев передовицу.
— Ну, любит газеты, понимаете. Увидела на пляже газетку, нагнулась, подняла: а, это старая!
— Да, каждый разговор должен начинаться с производства. Заодно выяснит и семейное положение: «Если будут какие проблемы — заходите».
Потом, когда нашкодивший Василий вернется к себе в деревню, ему очень достанется от жены. Предстоит и встреча жены с самой разлучницей — суровая сцена, кончается побоями. А начинается тоже очень по-светски. Раиса преисполнена снисходительности потомственной горожанки к «людям от земли»:
— Она тут такой Макаренко! — прикидывает Гурченко. — «Я, мол, большой прогресс васюкинцам несу, а они разве понять способны?» Газетку в доме увидела скомканную — нехорошо так обращаться с газетами. Прочла на ходу. Она аккуратна до стерильности.
— Ну да, ведь давно одна живет, — подтверждает режиссер, — Привыкла к порядку. А потом, по ходу разговора, — чем дальше в лес, тем больше дров. «Макаренко» кончилась и началась дама с одесского базара…
— Да, я вначале буду окаменевать, а потом ка-ак гавкну: «Деревня!»
…Идет первая примерка костюмов. Меньшов мне сказал: приходи, для актрисы это всегда важный момент. Тут, собственно, роль и делается.
Пришел, не подозревая, до какой степени это правда. Только что мы с Гурченко говорили о чем-то совершенно постороннем. Но вот она скрылась за занавеской, минута и…
— Здравствуйте! — прозвучал очень светский голос вполне уверенной в себе женщины.
Мы взглянули на обладательницу голоса и расхохотались. Трикотажный костюмчик для юга. В обтяжку, весь в пуфах, в оборочках, в цветочках. Розочка на талии.
— Экстерьер умоляющий, а повадка деловой тети, — объяснила Гурченко. И сообщила уже от имени своей Раисы: — Сережки вот в ушах — по случаю достала…
Смотрит на себя в зеркало, осваивается в костюме и в образе. С костюмом появилась и походка новая — наигранно уверенная, с подрагиванием выпуклостей. Удовлетворенно пригладила бедра, крутанулась, ушла.
Явилась снова в трикотажной полосатой юбочке, шарфик в крупную дырку, декольте. Все выгодно подчеркивает фигуру, и все куплено в ближайшем универмаге.
А теперь — белая блузка в горошек, почти как в «Девушке с гитарой». Развернула юбку веером, покружилась. Меньшов обеспокоился: а здесь что же смешного?
— Тут «прокола» нет. Мы же договаривались: в каждом костюме должен быть какой-то «прокол» — по части вкуса.
— Надо, чтоб талии не было, — подтвердила Гурченко.
Вышла в вечернем платье, длинном, с огромным разрезом по ноге, с пояском, скрадывающим талию. Курортных костюмов эта Раиса себе нашила, связала и купила тьму. И каждый костюм о ней что-то новое рассказывает. Например, о том, что за ее уверенностью прячется тьма комплексов.
— Надо, чтобы она все время что-нибудь незаметно поправляла.
Гурченко тут же поправила на нужное место бюст.
— И платье… — провоцирует Меньшов.
Гурченко непринужденно поддернула юбку. Увидела, сидит в костюмерной какая-то девушка, читает журнал. Воспользовалась случаем: подошла, заглянула через плечо, удовлетворенно пальчиком качнула: без изменений линия!
— Вот без талии — это хорошо! — радуется режиссер. — Это точно. Никто не ожидал. Слухов пойдет!
— Удобно играть в таком костюме, — радуется и актриса. Она теперь снова в чем-то трикотажном, оранжевом с зеленой полосочкой — мешок мешком, абсолютная бесформенность. И походка у нее теперь стала угловатой, бесформенной, как у механизма. Руки нарастопырку, хоть и не карикатурно. Прошлась вот такой походочкой по костюмерной, значительно выключила лишний свет: экономия! Хозяйственная, деловая дама, это у нее в крови.
Снова трансформация. Теперь она в белых бриджах, руки нервно сжала перед собой. Яркая кофточка, талия, как договаривались, спрятана под мешок. Из швейного цеха несется радиомузыка: «се-си-бо…»
Воспользовалась и музыкой: потанцевала немного перед зеркалом в бриджиках — как гимнастику сделала: раз-два… Всего два движения.
— Вот. Это очень просто, Василий. Как траву косите. Вы что, никогда не косили, Василий? Ох, в такт не попала… сейчас попаду!
Это — Раиса Василию.
И — Гурченко Меньшову:
— Обещаю: никакой элегантности не будет. И глупость — обещаю.
По пути домой помолчала немного и сказала:
— Знаете, что такое хороший режиссер? Из материала, предложенного актером, он отбирает все точное и нужное. Отсекает лишнее, формирует, корректирует… Плохой режиссер к этому материалу и слеп и глух. Он все это отметает и предлагает актеру то, что сам придумал. А это не мое, думает тогда актер, это чужое. Может быть, и хорошее, но не мое. Для меня — это придуманное, искусственное… И самые лучшие затеи такого режиссера не получаются. Потому что воплощать их — актеру. Тут как группы крови — либо совпадают, либо нет.
На этот раз, кажется, совпали. Она едет домой окрыленная.
Что же из придуманного останется в картине? Они вдвоем сейчас нарочно позволили себе свирепый «перебор», говорили о любви Раисы к газетным передовицам столько, что казалось: в этом вот и есть «зерно». Шли от детали костюма, от случайной привычки. Но верили: ничего случайного нет. Во всем виден характер человека. Просто надо все это выстроить в единство, найти всему необходимую дозу.
Просто…
Но режиссер понимал и то, что найденное вот так, на ходу, импровизационно предложенное актрисой — оно потому и пришло сразу в голову, что лежит, по-видимому, на поверхности. Или идет от каких-то стереотипов, наработанных раньше. Все пригодится — но не в «чистом виде». Все нужно трансформировать, чтобы не осталось стереотипов, чтобы роль ни в чем не повторяла прежние создания Гурченко.
Прошли съемки в Батуми, в Сочи, была отснята большая часть материала, и Гурченко поделилась-пожаловалась:
— Я впервые оказалась в таком положении. Всегда была самостоятельной. А тут Меньшов буквально вышибал из меня то, чего не хотел видеть в роли. — Она говорила с каким-то веселым удивлением, вроде и жаловалась немного, но явно ждала результата с интересом и надеждой. — Мне было трудно через это пробиться с моими навыками. Поняла только, что он очень талантлив. Очень интересный человек! Знает, чего хочет. Показывает прекрасно, мне все нравилось. И я старалась делать с показа буквально — потому что интересно. Но тут же крик: «Стоп! Не смешно!» Это, знаете, как анекдот: рассказывают — и все будто на месте, а не смешно. Краски не соединяются, не срабатывают… Он меня буквально дрессировал, я подчинялась, как могла. И еще раз поняла, как мне сейчас нужен сильный режиссер.
Она чувствовала в Меньшове силу. И сыграла одну из самых смешных ролей за всю свою комедийную практику.
Получился фильм-кадриль. Сам режиссер, в залихватской кепке, с лихо торчащим чубом, являлся в круг танцующих, чтобы объявить: «фигура вторая — печальная», «фигура третья — разлучная»… Комедийная условность лубка-игры подчеркивалась и необычным монтажом; Меньшов когда-то опробовал его в фильме «Розыгрыш», а теперь в новой картине сделал это главным приемом. Герой прощался с родными, уезжая на курорт, открывал дверь — прямо из сеней да в Черное море, с порога падал в его ласковую волну с чемоданом и при галстуке.
А в волне меланхолически плавает Раиса — Гурченко в купальной шапочке с оборками — как лепестки экзотического цветка. Гремит танго — начинается другая жизнь, и в этой жизни, прямо в море, они знакомятся.
Почти ничего из придуманного в тот первый день на экран не попало. Ни зуба притемненного, ни анкетно-паспортных расспросов. К чему же тогда было время терять? Нет, все присутствует как бы незримо. Из глыбы придуманного и сымпровизированного отсечено лишнее — но контуры остались те же. Помимо авторского текста возникла еще сложная жизнь человеческой натуры, и состоит эта жизнь из привычек, которые проявляются почти автоматически и к «прямому действию» могут вообще не иметь никакого отношения. Из биографии, которая наложила свой отпечаток, придала всему многомерность. Из узнаваемых, хоть и комически преображенных примет определенного социального и психологического типа.
Жизнь эта струится мимоходом, на ней не фиксируют наше внимание — но и смешное, и горькое, и грустное в фильме проистекают именно из этой жизни.
Вот Раиса увлеченно и со знанием дела рассказывает о гуманоидах, а продираются они с Василием в тот момент через знаменитую бамбуковую рощу — знакомятся, так сказать, с достопримечательностями. Обязательная программа. В таких случаях положено восторгаться. Спотыкаясь и почти падая на своих высоких каблуках, Раиса все-таки находит момент, чтобы томно понюхать бамбуковый ствол и восхититься: какой аромат!
К газетному стенду действительно тянется инстинктивно, но так, что ясно видно: это не любознательность ее гонит, не понятное желание даже здесь, на отдыхе, быть в курсе событий. Привычка читать газеты усвоена ею механически — потому что ей, на ее ответственной работе, это положено.
И увлекаться экстрасенсами — тоже положено: модно, современно! О филиппинской медицине рассуждать. Даром что несет чушь несусветную — зато с какой уверенностью, с каким знанием дела, с чувством превосходства каким великолепным!
Мещанство не рассуждает — оно знает. Вот в чем беда. Раиса во всем, что говорит, уверена так непоколебимо, что впору подумать — на том ее мировоззрение стоит. На экстрасенсах, гуманоидах этих. Каждый пустяк своей жизни переживает сполна, на гимнастических снарядах — массажерах, трясунах, кривошипах, эксцентриках — сидит-вибрирует истово, словно долг перед человечеством справляет.
На пестром кавказском рынке тут же устремляется к ядовито-фиолетовому ковру с желтым оленем: щупает с видом знатока, бросает деловитый взгляд на ярлык с ценой — все надо знать, надо быть в курсе. Надо хранить светский вид.
Хранит его даже когда, подвыпившие, они возвращаются из бара. Скользит по склону, шмякается неожиданно на траву, но делает вид, что это она томно прилегла, в небо смотрит:
— Вы голубей разводите? Какая прелесть!
Новая мысль поражает ее. Голуби и те любить умеют. А ей так не везет в жизни!
— Почему у людей все иначе? Почему?
«Бывший маленький бесенок, а теперь — женщина, опаленная жизнью».
Но украденное счастье не счастье. «Красивый человек» Василий вернется к себе домой, и уже в Сибири, в ее райцентровской однокомнатной квартирке, состоится их последняя встреча. Уйдет от нее Василий, совесть его заест, да и не по нем эта женщина с ее представлениями о том, как жить нужно. С ее игрушечным кокетством, игрушечной квартиркой, игрушечной жизнью. Василий уйдет, и хлопнет дверь, и Раиса вздрогнет, прижмет к себе покрепче дружка-собачку, хлюпнет носом жалко, как обиженный ребенок. Она так и не поймет никогда, почему и любовь у нее получается — игрушечная, недолгая. Жалко ее. И смех, и грех, и слезы.
«Вот и все, что было…».
А была это, между прочим, одна из немногих «отрицательных» ролей, сыгранных Гурченко. Но она так ее сыграла, что осуждать сплеча ее Раису мы все-таки не решимся. Легче всего осудить и отвернуться, будто и нет такого человека. А он — существует, живет, и актриса хочет его понять, проникнуть в его мир.
Ведь есть же и у этой Раисы своя какая-то правда, своя логика, и от этой странной ее логики-правды ей никак не удается почувствовать себя счастливой. Значит, и здесь есть чему посочувствовать.
Гурченко — актриса, остро чувствующая диалектику характера. Его черты она может довести до гротеска — вот ведь и Раиса иногда нелепа и смешна так, что напоминает героиню мультфильма, — но в этом гротеске мы неожиданно и очень остро чувствуем пронзительную правду. Потому что черты увидены в жизни. А за чертами — угаданы судьбы.
Этот дар сочувствия никому не дается просто.
Есть такие люди — максималисты. Их зовут еще — чудаками.
…Василий Ливанов в интервью куйбышевской газете «Волжский комсомолец» так сказал однажды: «Чудаками в самом высоком смысле этого слова я бы назвал Василия Шукшина, Владимира Высоцкого, Людмилу Гурченко. Если считать чудачеством бескорыстие и бесконечную преданность своему делу…»[78]
Чудаки не живут — сгорают. Не умеют быть спокойными, умиротворенными. Такой же преданности делу они требуют от окружающих. Такого же бескорыстия. «Мне не хватает сдержанности», — постоянно корит себя Гурченко. И постоянно срывается снова. «Выдержать меня, мой максимализм трудно, что там говорить…»[79]
«Трудная актриса»?
— Какой она партнер! — пишет о Гурченко Эльдар Рязанов. — Находясь за кадром, то есть невидимой для зрителей, она подыгрывала Олегу Басилашвили и, помогая мне вызвать у него нужное состояние, плакала, страдала, отдавала огромное количество душевных сил только для того, чтобы партнер сыграл в полную мощь…[80]
Так она работает всегда. Чудачка. Потому что так работают не все. Вот на другом фильме ее молодой партнер вообще приходит на съемку, только когда снимать должны его лицо. Играть свою спину, свой затылок он охотно доверяет дублеру. Он очень занят, у него другие съемки, спектакли, концерты.
Гурченко так не умеет. И, по-моему, слава богу. Хотя для человека такого уровня профессионализма нет ничего мучительней, чем дилетантство, — оно навязывает свои приблизительные стереотипы, свой расхлябанный «образ жизни в искусстве» там, где необходимо точное, умное и организованное умение. Свое равнодушие там, где нужно гореть.
«Звездная болезнь»?
Любопытная информация в газете «Вечерний Свердловск»: в Одессе во время съемок «Любимой женщины механика Гаврилова» режиссер Тодоровский высмотрел в толпе любопытных студентку с Урала Галину Старикову. Ему показалось, что она удивительно подходит для эпизодической роли незадачливой Валечки, которая еще не поспела в загс, но уже ждет ребенка. Роль небольшая, но важная и непростая.
Девушка растерялась, попробовала даже тайком сбежать к себе в Свердловск, но режиссер ее вывез обратно и все-таки привел на съемочную площадку. И та сыграла свою роль. А потом сказала корреспонденту «Вечернего Свердловска»: «Особенно я благодарна Людмиле Марковне Гурченко. Она замечательный человек, поддержала меня, сама гримировала, подсказывала. Предлагала включить в сценарий еще одну сцену вместе со мной. Подарила свою фотографию с надписью: «Талантливой Галочке…»
Эту рождественскую историю я привожу здесь не для того, чтобы читатель умилился. Просто каждый знает, как бывает иногда нужно, чтобы в тебя верили. Гурченко это понимает лучше многих. И, естественно, ринулась помогать неопытной партнерше.
Она знает цену единомыслию в творчестве.
Много раз говорила об этом и писала. На съемках той же «Любимой женщины…» одесские журналисты И. Васильева и И. Полторак опубликовали обширное интервью с Гурченко — полней и откровенней на эту тему она еще никогда не высказывалась:
«Группа крови… Ее можно проверить на совместимость, взаимопонимание. А это такая штука — или есть, или нет. Хороших актеров много… А вот партнеров… Подлинное чувство гармонии состоялось у меня, пожалуй, с Олегом Борисовым, с Никитой Михалковым, с Юрием Никулиным…
…Вообще, моим критерием оценки работы актера и особенно режиссера является наличие или отсутствие в сложной сцене монтажных стыков. Понимаете, если такая сцена снята одним куском, а не смонтирована потом из дублей, значит, дуэт пошел.
…У Никиты Михалкова к съемкам — все внутри, уже лежит на своих местах. Тронь струну — весь аккорд ответит! Он удивительно чувствует актера и верит ему… Мне близок тот режиссер, который знает, что в следующей работе он снова будет вместе со своими друзьями-единомышленниками, и они его не подведут. Я с удовольствием иду на фильм Г. Данелия, потому что обязательно увижу там Евг. Леонова; на фильмы Г. Панфилова, потому что увижу Инну Чурикову. Они единомышленники…»
Действительно, те сцены, которые сняты «одним куском», на едином дыхании, — лучшие, «звездные» часы во всем ее творчестве. Дуэт с Никитой Михалковым в «Сибириаде». Сцены с Юрием Никулиным в «Двадцати днях без войны». Со Станиславом Любшиным в «Пяти вечерах». Даже в неудачной ленте «Рецепт ее молодости» резко выделяются ее эпизоды с Олегом Борисовым — и осмысленностью происходящего и особым чувством полного взаимопонимания между партнерами, сообщающим всему не то чтобы синхронность (актеры ведут каждый свою мелодию), но — гармоническое единение этих мелодий.
Я не случайно употребляю опять музыкальные термины — природа такого единения действительно музыкальна. Чуткость к каждой фальши. Азарт импровизации. Точное ощущение темпоритма всего эпизода в целом, как бы велик он ни был. Тут не бывает монотонности, ритмов формальных, механических — эти сцены удивительно разнообразны по динамическому рисунку, прихотливы, отточенны. Причем каждая смена ритма — это новое состояние героев. Все психологически обоснованно. Все работает на то, чтобы нам открылись характеры.
Когда ж в товарищах согласья нет — вот тут и случаются срывы. Очень порой обидные, когда не понимают друг друга по-настоящему талантливые люди. Им бы соратниками быть — а они расходятся, и порой навсегда.
История творчества полна таких конфликтов. Какие люди ссорились! Спустя много лет, зная цену обеим сторонам, мы понимаем, что у каждой была своя правота. Для такого понимания должно пройти время. И тогда сходятся противоположности, каждая внесла свое, важное в общую копилку нашей культуры. Что осталось бы в искусстве, не будь этих противоположностей, этих конфликтов, этих споров непримиримых! Афродиты не из морской пены рождаются — из варева кипящего, терпкого, горького…
Есть рассказ у Рея Брэдбери «…И грянул гром».
Некто получил возможность совершить увеселительную экскурсию в прошлое. В ближнее, как известно, ездить небезопасно: можно ненароком застрелить своего прапрапрадеда и тем лишить себя возможности родиться. Поэтому герой рассказа поехал в очень отдаленное прошлое. Гуляя по кембрийскому (или силурийскому, не помню) лесу и восторгаясь девственностью природы, он раздавил бабочку. Потом вернулся домой, в наши дни. И обнаружил, что у власти совсем другой президент. Так отозвалась в истории раздавленная миллионы лет назад бабочка. Сдвинул песчинку, та — другую. Пошла лавина. И грянул гром.
Фантасты часто обращаются к этой модели. Поражает идея всеобщей взаимосвязанности, детерминированности, значимости каждой малости для будущего. Гром при этом, разумеется, может быть всяким. Предвестием грозы. Предвестием победы…
Какая же бездна случайностей в рамках каждой жизни! Самых разных, коварных, счастливых. А вместе они — что же, судьба?
…Четверть века назад в коридоре «Мосфильма» Иван Александрович Пырьев встретил девушку в платье колоколом — ее недавно забраковали на пробах. Привел ее в гримерную, сказал: пробуйте еще. Так появилась «Карнавальная ночь» и с ней актриса Людмила Гурченко.
А если бы Пырьев пошел в тот миг по другому коридору?
Это сейчас словно распутываешь пряжу уже состоявшейся судьбы — откуда что пошло, что в чем отозвалось. Но вернешься к прошлому — и, боже ты мой, как много зависит от Госпожи Удачи!
Травмы, нанесенные ее капризами, никогда уже не заживают в душе. Другой человек выходит из житейских передряг.
Но посмотрите: цепь случайностей составила закономерность. Состоялась большая актриса. И можно с радостью констатировать это не где-нибудь на закатных юбилейных торжествах, а теперь, когда для нее пора расцвета.
Мы попытались проследить, что составило эту судьбу. Было ли в ней что-нибудь такое, от чего сейчас, задним числом, можно отказаться?
Я говорю не о событиях жизни. В каждой жизни много боли, которой, что спорить, лучше бы не было. Речь — о способности эти события и эту боль осваивать, пропускать через себя — и возвращать людям уже добром. Ведь искусство, как хлорофилл в зелени, питается углекислотой, чтобы непостижимым образом превратить ее в чистейший, жизненно необходимый нам кислород.
«За окном солнце. Я актриса. Снимаюсь. В журналах печатают мои фотографии и статьи обо мне. Все прекрасно! Но глубоко в душе есть холодный тайник. И я боюсь его открыть. Я его открою. Только не сейчас. В самой трудной и обнаженной сцене он мне понадобится…»[81]
Бывает прошлое у людей — главная нить теряется в шелухе лишнего, ненужного, вообще ни в какое дело не сгодившегося. Прожитого — как бы в ожидании истинного, «настоящего». А значит, — прожитого впустую.
«У меня было в жизни много счастья, дай бог каждому», — говорила героиня «Пяти вечеров». Она не кривила душой. Она чувствовала интуитивно: человек может быть счастлив, если умеет каждый миг своей судьбы прожить сполна. Многие все ждут, торопят «настоящее», для этого «настоящего» приберегают и силы и самую способность ощущать счастье, и замирают, и впадают в анабиоз в ожидании.
А можно — жить. Не пропускать свои дни, словно песок сквозь пальцы, а как раз из дней и формировать свою судьбу. И тогда ее нить, сколь бы прихотливо ни вилась, ни с чем посторонним не путается — весь моток пряжи из нее только и состоит. Соткана судьба единым куском. Все пошло впрок, все пригодилось. И счастье, и горе, и испытания, что закалили, и радости, что помогали надеяться. И случайности, которые, если научиться ими управлять, если взять их в свои руки, — оборачиваются самой непреложной закономерностью.
И тогда грянет гром…
Данный текст является ознакомительным фрагментом.