Украсть Пиросмани. Братья Кирилл и Илья Зданевичи
Украсть Пиросмани. Братья Кирилл и Илья Зданевичи
В 1969 году на экраны вышел фильм Георгия Шенгелая «Пиросмани» о великом художнике-самоучке.
Конечно, имя грузинского гения было известно и до этого, но для широкого круга так громко оно прозвучало впервые.
Ну а звездный, с позволения сказать, час Пиросмани пробил, как ни странно, благодаря Андрею Вознесенскому и Раймонду Паулсу, сочинившим песню «Миллион алых роз». И конечно, Алле Пугачевой, в 1982 году ее блестяще исполнившей.
Сюжетом для стихотворения Вознесенского стала легенда о безответной любви Пиросмани к французской актрисе Маргарите, ради которой он «продал картины и кров».
Принято считать, что художник родился в 1862 году, сам он называл годом своего рождения 1863-й. Первая выставка его работ прошла в Тифлисе, всего за несколько лет до смерти художника. Случилось это благодаря братьям Зданевичам. Которые, собственно, и стали первооткрывателями Пиросмани, его первыми биографами. Да и сама выставка проходила в их тифлисской квартире.
Я знал о Зданевичах. Но почему-то был уверен, что их потомки должны жить где-нибудь в Париже. Отчасти я оказался прав, и в дальнейшем станет ясно, что я имею в виду.
Но все равно, попав несколько лет назад в Тбилиси и услышав в разговоре своих новых знакомых фамилию Зданевич, не мог не поинтересоваться — не о потомке ли тех самых братьев идет речь. Оказалось, так и есть — говорили о дочери Зданевича-старшего.
Пара телефонных звонков — и вот я уже в гостях у Мирель Кирилловны. На ее доме висит мемориальная доска, где написано, что «здесь жил и работал народный художник СССР Аполлон Кутателадзе». Знаменитый в советские годы живописец, ректор Академии художеств Грузии, Аполлон Кутателадзе был мужем Мирель Зданевич и отцом ее сына Карамана, тоже ставшего художником.
Мы познакомились с Мирель Кирилловной, и я стал часто бывать у нее. Как правило, через несколько минут после моего прихода хозяйка говорила: «Ну, соловья баснями не кормят», уходила на кухню, откуда возвращалась с подносом, уставленным чашками с кофе и всевозможными сладостями.
А затем садилась в свое любимое плетеное кресло и принималась за рассказ. Каждый раз такой интересный, что по дороге домой я хранил стойкое молчание, не вступая ни в какие разговоры с попутчиками, боясь расплескать те дорогие истории, в которые меня посвятила дочь и племянница знаменитых Зданевичей.
При первых встречах, буду честен, мне несколько раз хотелось поправить Мирель Кирилловну: мол, в книгах и интернете это событие описано по-другому. Но я вовремя сдерживал себя, в конце концов осознавая невероятное — передо мной сидит непосредственный свидетель событий, о которых историки и журналисты писали лишь понаслышке.
«Только не спрашивайте меня про Пиросмани, — в день знакомства предупредила меня Мирель Кирилловна. — Об этом вам лучше почитать в книге. И про Илью Зданевича не спрашивайте, о нем тоже все написано».
Но в итоге конечно же мы говорили обо всем, не обходя стороной ни судьбу родного дяди моей собеседницы, ни истории, связанные с Пиросманом. Именно так братья между собой называли необычного живописца.
Конечно же я ожидал увидеть в доме Зданевич хотя бы одну картину Пиросмани. Но, как оказалось, опоздал на несколько лет.
— Все работы Пиросмани были отданы либо в музей, либо проданы, так как на что-то надо было жить, — вспоминала Мирель Кирилловна. — У нас дома оставалась только самая знаменитая работа Пиросмани — картина «Черный лев». От папы она перешла ко мне. Я так ее любила, часто разговаривала с ней. Знала ее наизусть и все равно рассматривала, удивляясь тому, как в творении Пиросмани органично сочетаются янтарные добрые глаза льва и хищно оскалившаяся пасть.
Но однажды в один из дней 1992 года, в одиннадцать часов вечера в нашу дверь постучали. Я выглянула в окно — перед домом стояли люди с автоматами. Я крикнула сыну, что к нам пришли какие-то бандиты. Но он отмахнулся и сказал, чтобы я открыла. Я так и сделала. На непрошенных гостях еще и маски оказались. Они прямо с порога заявили, что им нужна картина Пиросмани.
— У нас ее нет, — попыталась обмануть их я. — Мы все сдали в музей.
— Да я даже знаю, где она находится, — ответил один из молодчиков. — Давай иди за мной, я тебе покажу.
И что вы думаете? Он привел меня к тайнику, в котором была спрятана картина Пиросмани. Поначалу он хотел вырезать холст из рамы. Но тут уже вмешался мой сын и сказал, что картина такая старая, что если резать холст, то она рассыплется. И поэтому ее надо брать целиком. Что грабители и сделали, прихватив с собой еще несколько картин отца.
Я пережила такой шок, что на несколько дней потеряла способность слышать. А потом ничего, пришла в себя. Когда сын привел домой голландских журналистов, я перед телекамерой попыталась с юмором рассказать о том, что случилось. Как сидела в кресле и пробовала взывать к совести бандитов. «Как вам не стыдно заниматься такими вещами, — говорила я им, — ведь вы еще молодые люди! Идите работать!» Но в ответ мне посоветовали замолкнуть и радоваться тому, что оставили меня в живых.
— Имя Мирель мне придумал дедушка, который преподавал французский язык и вообще обожал все парижское, — продолжала Мирель Кирилловна. — А папа хотел назвать меня Маквалой. Так что я даже благодарна дедушке. Он тогда как раз вернулся из Парижа, где у него, возможно, был роман с какой-нибудь Мирель. А может, на него повлиял только что вышедший роман «Мирель».
Это были удивительные люди. Дедушка моей собеседницы, Михаил Зданевич, родился в семье высланных на Кавказ участников польского восстания за независимость от России.
В итоге Зданевичи остались в Грузии навсегда. Михаил в Тифлисе преподавал в гимназии французский язык.
В столице Грузии он женился. Его избранница, Валентина, носила фамилию Длужанская и только в сорок лет, после того, как ее разыскала родная сестра, узнала о том, что на самом деле их родителями были грузины Гамкрелидзе.
Первым ребенком у Михаила и Валентины Зданевич стал мальчик, которого назвали Кириллом. Два года спустя родители ожидали пополнения. Они даже не сомневались в том, что на этот раз родится девочка. Но на свет появился Илья.
Однако Валентина, страстно мечтавшая о дочери, не собиралась мириться со столь неожиданным поворотом дела и воспитывала Илью, как девочку.
Годы спустя Зданевич-младший запишет в своих воспоминаниях: «Меня одевали девочкой. Мать не хотела примириться с тем, что у нее родился сын вместо дочери. В дневнике ее записано: «Родилась девочка — Илья, волосики — черные, цвет глаз — темносиний». Поэтому я носил кудри до плеч. Каждый вечер моя няня Зина делала груду папильоток, снимая по очереди книгу за книгой с полок дедовской библиотеки, и я проводил ночь с несколькими фунтами бумаги на голове. Так с полок исчезли Пушкин, Грибоедов, Державин, Гоголь. Во сне эти писанья входили мне в голову, и я постепенно становился поэтом.
«Слишком кудри», — сказал инспектор Н-ской гимназии, когда в 1902 году меня повели держать соответствующий экзамен. Но я был так очарователен, что экзамен был разрешен, и мое появление было первым случаем совместного обучения в России в 1902 году. Теперь это обыкновенно, но мое путешествие в гимназию с ранцем, в юбке, было сенсационным.
Старания сделать меня девочкой были непрерывны. Но я пользовался своими привелегиями, часто ходя в женскую гимназию, посещая места, где написано «для дам», вызывая и тут всеобщее восхищение. Моя дружба с подругами продолжалась до тех пор, пока с одной из них я не сделал плохо. Мне было уже двенадцать лет. Положение стало невыносимым.
Я был дважды избит, и дамы заявили в полицию. По постановлению мирового судьи мои родители должны были одеть меня в штаны.
Я пошел и остриг кудри. Моя ненависть к прошлому так возросла, что я решил перестать ходить вперед, как я делал, будучи девушкой, а стал ходить назад, пятиться раком, словом, черт знает что».
Несмотря на своеобразную манеру воспитания, Илья вырос большим любителем красивых женщин, имел репутацию «бабника» и был трижды женат. Что же касается манеры «ходить назад», той с этим все обошлось. После того как мальчик упал со скалы, у него словно отрезало желание экспериментировать со способами передвижения.
Спустя годы вместе со старшим братом Кириллом Илья стал одним из самых передовых художников наступившего XX столетия.
После окончания Первой тифлисской гимназии братья Зданевичи отправились в Петербург. Кирилл поступил в Академию художеств. А Илья — на юридический факультет университета. При этом сам он воспоминал, что занимался в Петербурге еще и тем, что открыл «Школу поцелуев»:
«Школа поцелуев» была первой в России лигой любви. Это кончилось двумя убийствами, тремя самоубийствами и четырьмя витийствами. Я назову имена витий — все они пошли плохой дорогой. Это были Хлебников, Маяковский, Крученых и — прости меня, Дева Мария — названный в честь меня Ильей, Эренбург. Я закрыл Школу, как закрывают рот, и возненавидел землю».
Илья Зданевич стал футуристом. В 1913 году в Политехническом музее в Москве он прочитал доклад «Футуризм Маринетти», в котором озвучил «мотив башмака». Поднявшись на трибуну переполненного зала, молодой человек продемонстрировал публике башмак, заявив, что это — самое прекрасное на земле. Так как «именно башмак дает возможность потерять связь с землей».
А Кирилл Зданевич в это время уже находился в Париже. Да и куда было ехать человеку, решившему стать художником?
«На одну из его выставок в столице Франции, — рассказывала мне дочь Кирилла Мирель Зданевич-Кутателадзе, — пришел Пабло Пикассо. Увидев работы Зданевича, он прямо на холсте написал: «5 +». Я потом спрашивала отца, где эта картина с оценкой Пикассо. Папа ответил, что все осталось в Париже».
Сам Кирилл Зданевич записал воспоминания об этом событии. Отпечатанные на пишущей машинке разрозненные листы его до сих пор неопубликованной книги хранятся в архиве Национального музея Грузии. «Гордости моей не было предела, — писал художник. — После выставки племянник Оскара Уайлда, мой друг Ллойд, повел меня к портному Де-Лазари и скомандовал: «Одеть мусье Сирила». Я окончательно превратился в парижанина».
Конец мирной жизни пришел в 1914 году — началась мировая война. «В мае 1914 года русский посол вызвал меня и еще несколько человек, — вспоминал Кирилл Зданевич. — Нам в категорической форме было предложено ехать на родину и по своим призывным пунктам провести «дополнительные занятия». Да ия соскучился по Тбилиси. И вот, прощай Франция!»
Кирилл скучал не только по Тифлису и родителям. В доме Зданевичей на улице Бакрадзе хранилось их главное с братом сокровище — коллекция картин Пиросмани.
«Стены во всех комнатах, террасы и коридоры, даже кладовые и ванная были завешаны от потолка до пола необыкновенными по рисунку и краскам картинами. Много картин, не поместившихся на стенах, было свернуто в рулоны и стояло в углах. Все эти картины принадлежали кисти одного и того же художника, но очень редко можно было найти на них его грузинскую подпись: «Нико Пиросманишвили», — описывал квартиру Зданевичей их друг, писатель Константин Паустовский.
О Пиросмани — в то время совершенно неизвестном художнике — Кирилл Зданевич узнал в 1913 году в Петербурге от художников Натальи Гончаровой и Михаила Ларионова, которые только вернулись из Молдавии и привезли забавные вывески, найденные ими в Тирасполе. В Грузии Кирилл тоже обнаружил такие вывески. Оказалось, что их автор — местный художник Нико Пиросманишвили.
«У Кирилла были знакомства с крестьянами, духанщиками, бродячими музыкантами, сельскими учителями, — вспоминал Константин Паустовский. — Всем им он поручал разыскивать для него картины и вывески Пиросмана. Первое время духанщики продавали вывески за гроши. Но вскоре по Грузии прошел слух, что какой-то художник из Тифлиса скупает их якобы для заграницы, и духанщики начали набивать цену.
И старики Зданевичи, и Кирилл были очень бедны в то время. При мне был случай, когда покупка картины Пиросмана посадила семью на хлеб и воду. Мария бегала на Дезертирский базар продавать последние серьги или последний жакет. Кирилл носился по Тифлису в надежде перехватить хоть немного деньжат, старик брал со своих недорослей плату вперед.
Наконец, хмурый Кирилл (чем больше он бывал растроган, тем сильнее хмурился) принес картину, молча развернул ее, сказал: «Ну, каково?» — и картина после этого несколько дней провисела на почетном месте в гостиной».
Открытие Пиросмани — это памятник, который братья Зданевичи возвели себе при жизни. Даже если бы они ничего больше не сделали в жизни: Кирилл не написал ни одной картины, а Илья — ни одной строчки, их имена все равно остались бы в истории мировой культуры.
Все началось с коллекционирования, а закончилось изучением биографии художника и его подробным жизнеописанием, которое составил Кирилл Зданевич.
В 1926 году он писал: «Отец Пиросманишвили (крестьянин-садовод) жил в Кахетии, где и родился Нико в 1863 году, в селении Мирзаани. Со смертью отца, сына 6–8 лет отправили в Тифлис. Здесь Нико жил у некоего военного Калантара, здесь же начало первых попыток рисовать акварелью. Подросшего Нико опекун спросил, чем он хотел бы заниматься. Последовал ответ: быть художником, что, однако, не понравилось, и юноша служил на железной дороге кондуктором, всего восемь лет, пока болезнь не прекратила эту профессию. Через некоторое время Нико открыл торговлю молочными продуктами, украсив помещение изображениями коров. Постепенно он достиг благосостояния. Воспоминания людей, знавших Нико в то время, рисуют его таким: удачливый, добрый к людям, веселый компанеец за столом, не знавший счета деньгам, вспыльчивый, но отходчивый. Писал картины и дарил знакомым. Но пришла тяжелая любовь к «француженке» балерине Варьете (актриса Маргарита), приведшая к катастрофе.
В течение года разоренный Нико выброшен на улицу, и вот начинается скитальческая жизнь художника профессионала, не имеющего даже своей комнаты».
Далее жизнь художника (не имевшего, кстати, никакого образования) напоминает крутую лестницу, ступени которой ведут то вверх, то вниз. Пиросмани живет исключительно на деньги, к сожалению, весьма и весьма незначительные, которые получает за свои живописные работы. Чаще всего это были вывески на духанах, за которые его кормили и угощали вином. Гонорар (иногда это был всего рубль в день) он тратил на то, чтобы купить краски, которые носил в чемодане с нарисованным человечком в цилиндре на крышке, и заплатить за ночлег.
Когда деньги закончились и приобретение холста стало непозволительной роскошью, Пиросмани попробовал писать на обычной клеенке, запасы которой в любом духане были неограниченны (ими покрывали столы). В результате художник открыл для себя новый способ письма. Работы самоучки пользовались все большим успехом у духанщиков, которые стали регулярно заказывать ему вывески для своих заведений. Для души и очень редко на продажу (не потому, что не хотел, просто не покупал никто) Пиросмани писал картины, на которых чаще всего изображал животных: львов, жирафов, верблюдов, ишаков. Один раз он написал икону — Святого Георгия. Нико был верующим человеком. Известно его высказывание: «Я верю в своего Святого Георгия. Когда я ложусь спать, он появляется с кнутом у моего изголовья и говорит: «Не бойся!» А наутро моя кисть сама рисует».
Художник жил в подвалах и жалких хибарах, голодал, часто болел, много пил. О нем говорили, что он «пил, чтобы работать, и работал, чтобы пить». В конце его жизни вино все чаще и чаще сменялось водкой.
После того как Пиросмани заинтересовались братья Зданевичи, его жизнь немного изменилась. В 1913 году в Москве состоялась выставка неопримитивистов «Мишень», на которой наравне с картинами Натальи Гончаровой, Михаила Ларионова, Марка Шагала были представлены четыре работы Нико Пиросмани. Одной из них был портрет Ильи Зданевича.
Сам Илья в 1913 году писал в своей статье для тифлисской газеты: «Ублюдки Европы — ваши поэты, живописцы, музыканты, критики и профессора, молодые и старые не стоят сантиметра его клеенок».
В Тифлисе Пиросмани становился все более и более известен. На свои собрания его несколько раз приглашали увенчанные успехом художники, однажды даже собравшие деньги для вечно голодного Нико. В городской газете был опубликован фотопортрет Пиросмани, сделанный придворным фотографом Кларом. Сегодня именно это изображение помещено на грузинскую денежную купюру в один лари.
Но недолгое признание вскоре сменилось унижением — в той же газете появилась карикатура, смысл которой сводился к тому, что Пиросмани надо еще учиться и учиться и тогда, «лет через двадцать», его, может быть, допустят на выставку молодых художников. Для 54-летнего Нико появление карикатуры стало большим ударом, от которого он, по большому счету, так и не оправился.
Пиросмани все больше и больше замыкался в себе. Его единственным утешением были работа и водка. Художника не стало в мае 1918 года. Он умер накануне Пасхальной недели, так и не дожив до всемирной славы. Которой был обязан не только своим работам, но и братьям Зданевичам.
Кирилл Зданевич, собиравший сведения о художнике буквально по крупицам, в 1926 году писал о последних днях Пиросмани, цитируя слова владельца винного подвала Созиалишвили, куда часто ходил Нико: «.Приходил ко мне каждый день и садился один за стол, никто не видел его в компании, и угощенья ни от кого не принимал. Знал грузинскую литературу, любил Важа-Пшавела, сам писал стихи и был поэтом, но тетрадь с ними утерялась. Любил грузин, но не любил власть имущих, полицейских и др. Редко, но жаловался на забвение».
Так шли годы. Слово Арчилу Майсурадзе: «Весной 1918 г. Пиросманишвили под вечер вошел в подвал на Молоканской ул. № 29, лег спать на пол, он был уже болен. Через три дня я случайно вошел вниз и в темноте и холоде увидел Нико. Сначала я его не узнал и закричал: «Кто ты?» — «Я», — ответил Николай, ия по голосу узнал его. Сам же он не узнал меня, только сказал: «Мне плохо. Три дня я здесь лежу и не могу выйти». Я тотчас привел фаэтон, и с ним сел Илья Мгалоблишвили (теперь умерший) и повез его в больницу, кажется, Арамянца, где художник и умер через полтора дня. Имущества от него ничего не осталось.»
— Сегодня раздаются мнения, будто Пиросмани открыли не братья Зданевичи, а кто-то другой, — говорила Мирель Зданевич-Кутателадзе, любезно познакомившая меня с семейным архивом братьев Зданевич. — Называют, например, имя художника Михаила Ле-Дантю. Но ведь его в Тифлис привез именно Кирилл Зданевич, который дружил с ним, и именно он рассказал ему о том, что есть такой художник. А сам Ле-Дантю увидел работы Пиросмани в одном из духанов, он вообще большую часть времени проводил там.
Михаил Ле-Дантю, потомок обрусевших французов, учился вместе с Кириллом в Академии художеств в Петербурге, откуда был исключен за «левизну артистических идей», как вспоминал Илья Зданевич. Он же оставил такое описание друга своего брата: «Ледантю был не только превосходным художником, но он был и самым зрячим художником своего времени. Один порок, и притом наследственный, преследовал Ледантю — он был пристрастен к вину. Той дело, приходя к нему, я заставал его пьяным или отсыпавшимся после попойки. Ледантю стыдился, пытался скрывать свой недостаток, но вино было сильнее его. Я думаю, оно и послужило причиной его гибели.»
— Когда Илья с Кириллом только начали покупать Пиросмани, — вспоминала Мирель Зданевич-Кутателадзе, — над ними все издевались. Тогда этого художника никто не понимал. Но братья все равно устроили у себя дома однодневную выставку работ Пиросмани, имевшую некоторый успех.
В 1922 году в Грузию приехал Константин Паустовский, в то время — корреспондент газеты «Закавказский гудок». Знакомые сняли ему комнату в доме у Зданевичей, со старшим сыном которых будущий знаменитый писатель подружился.
Когда Паустовский приехал в Тифлис, Илья Зданевич уже жил в Париже, а Кирилл постоянно был занят. Потому писатель общался с родителями братьев, в основном — сих матерью, Валентиной Кирилловной.
Другим его собеседником была жена Кирилла Зданевича Валерия, которую Паустовский в своих мемуарах вывел под именем Мария. Как-то она попыталась продать серьги, чтобы помочь мужу купить картину Пиросмани.
В 1936 году Валерия Валишевская стала женой Константина Паустовского.
На тот момент у Кирилла уже была другая семья, и никаких обид между ним и Паустовским (в семье Зданевичей писателя звали просто «Лауст») не возникло. Константин Георгиевич написал предисловие к книге Кирилла Зданевича «Нико Пиросманишвили». А Кирилл Зданевич оформил книгу Паустовского «Бросок на юг».
На ее страницах писатель высказал свое первое впечатление от творчества братьев
Зданевичей, которое он испытал, поселившись в доме на улице Бакрадзе.
«На столах горами были навалены рисунки, главным образом кубистические. Все женщины на этих рисунках были похожи на подруг неандертальского человека. Иногда огромные молнии с широкими хвостами разрубали на этих рисунках падавшие во все стороны дома. Очевидно, так было изображено землетрясение. Я не решался спросить Кирилла Зданевича, что значат эти рисунки. Кирилл был неразговорчив.
Брат Кирилла — Илья — уже второй год жил в Париже и подружился там с Пикассо. Об Илье у Зданевичей говорили так, будто он только что вышел за дверь. Все делалось, как любил Илья. Никто не смел трогать его вещи. К этому все, особенно Валентина Кирилловна, отнеслись бы как к кощунству.
Первое время я добросовестно читал поэмы Ильи — «Осла напрокат» и «Янко, круль албанской», — но мало что понимал в них. У меня начинала болеть голова. Но я не мог признаться в этом: непонимание стихов Ильи было для его родных и друзей признаком полной бездарности и мещанства».
Много лет спустя, когда закончится уже вторая по счету мировая война, Константин Паустовский и Кирилл Зданевич станут большими друзьями. Писатель навещал друга в Тбилиси, где они ходили на стадион болеть за тбилисское «Динамо». А Зданевич ездил к Паустовскому в Москву.
— Я тоже каждый раз, когда приезжала в Москву, — рассказывала мне Мирель Зданевич-Кутателадзе, — обязательно приходила в писательский дом в Лаврушенском переулке к Паустовскому. И каждый раз у меня от смеха болел живот, таким Константин Георгиевич был веселым человеком. Одно время он был женат на Валерии Валишевской, первой жене отца. Валерия была сестрой известного польского художника Зиги Валишевского, чьи работы висели в кабинете писателя. Сама Валерия тоже была художницей, но, кажется, никогда не работала.
Она была довольно своеобразной женщиной. После того как Валишевская разошлась с моим отцом, она вышла замуж за доктора Навашина и уехала с ним в Америку. После возвращения в СССР они развелись. Тогда-то Валерия и стала женой Паустовского. Удивительно, что она воспитывала сына Навашина Сергея, а своего родного сына Павла не хотела видеть.
У меня с Валишевской сложились хорошие отношения. Мы встречались, когда она была женой Паустовского. Я любила бывать у них. Константин Георгиевич был очень умным и интересным человеком. Они с папой дружили. Помню, мы все вместе ездили на Оку, где Паустовский обожал удить рыбу. После рыбалки варили замечательную уху.
Папа и Паустовский одно время были влюблены в одну женщину — Ольгу Ивинскую, ставшую последней любовью Пастернака. С нею папа познакомился во время заключения в Воркуте. Я даже один раз была с папой у Ивинской в гостях. На меня она произвела очень хорошее впечатление. Борис Леонидович знал об этой влюбленности, знал о том, что она платоническая, но все равно, кажется, ревновал. Папа очень любил Пастернака. Когда тот умер, ездил в Переделкино на его похороны.
После окончания Первой мировой (Кирилл находился на фронте, а Илья был военным корреспондентом газеты «Речь» и успел поработать у военного министра Керенского) и большевистского переворота в Петрограде братья приехали в Тифлис. Теперь это была столица независимой Грузии.
Вместе с художниками Сергеем Судейкиным и Ладо Гудиашвили Зданевичи расписывали стены артистического кафе «Химериони». Илья иногда брался за кисть (в 1922 году он придумал роспись для ткани, из которой жена художника Судейкина Вера сшила себе платье), но все больше и больше тяготел к литературе. Да и узоры для платья Судейкиной (впоследствии ставшей женой композитора Игоря Стравинского) были выполнены в виде букв, из которых состояли слова заумных стихов.
Все поступки Зданевича объяснялись его приверженностью футуризму. Он на самом деле был человеком будущего. На придуманном им сто лет назад «ывонным языке» будет говорить «продвинутая» интернет-молодежь XXI века. Только в двухтысячных этот язык назовут «языком подонков».
Интернет-язык нового столетия и тексты Зданевича на самом деле весьма и весьма схожи. Точнее, их объединяет полное отсутствие правил — как слышу, так и пишу. «Превед, медвед», «афтар, выпей иаду», — эти выражения прочно вошли в обиход жителей виртуальной реальности.
«Здесь ни знают албанскава изыка и бискровнае убийства дает действа па ниволи бис пиривода так как албанский изык с руским идет ат ывоннава.» — между тем уже сто лет назад писал Зданевич.
Самая известная вещь Ильи Зданевича, написанная на «ывонном языке», — пьеса «Янка, круль албанскай». Уже находясь в эмиграции, он так вспоминал о создании этого произведения: «Как человек неталантливый и ленивый, писал я его долго и в два приема. Начал писать его в тюрьме при старом режиме. Послал в цензуру напечатать первую версию. Цензор Римский-Корсаков, сын композитора, он, кажется, здесь в Париже, придрался к фразе «ю асел.» и, считая, что это пародия на царствующую особу, запретил «Янку» к печати. Революция меня вывела на свободу. Я принялся писать вторую версию, проводя дни в Таврическом и в доме Кшесинской. «Харам бажам глам», — было написано после речи Керенского по поводу принятия портфеля министра юстиции против желания Совета, а «ае бие бао биу бао» — после речи Ленина о том, кто выиграет от войны.
Раз «Янку» не удалось напечатать в Петербурге, я издал его в Тифлисе — в мае 1918 года. Тогда я и обзавелся своей книгой. Вот вам секрет моих проделок и моей молодости. Это ничего, что я был знаменит, когда в 1913 Маяковский робко начинал свои выступления».
После «Янки» Илья Зданевич сочиняет драму «Асел напракат», а уехав в 1921 году во Францию, берет псевдоним «Ильязд» (от имени и первых букв фамилии) и пишет автобиографическую книгу «Илиазда». Он вообще вольно обращался с именами, под которым выходили в свет его произведения. Статья о Пиросмани в газете «Закавказская речь» от 10 февраля 1913 года была подписана «И-вич». А книгу о Гончаровой и Ларионове (из-за дружбы с последним футурист не позволил своим чувствам к художнице перейти грань отчаянного флирта, да и мама, его главный судья, не одобряла этих отношений) Зданевич издал под именем «Эли Эганбюри».
В Тифлисе с другим поэтом-футуристом Алексеем Крученых Илья Зданевич открыл Университет «Сорок первый градус» (цифры в названии были выбраны по географической параллели, на которой, кроме столицы Грузии, находятся Нью-Йорк, Париж и Константинополь.
В 1919 году вышел в свет оказавшийся единственным номер газеты «41 градус». В небольшой заметке на второй полосе можно было прочесть: «Модной темой светских разговоров является решение вопроса — поэт или нет Илья Зданевич. Признанный арбитр С. Андреева, как говорят, решает этот вопрос отрицательно».
«Арбитр С. Андреева» была еще и признанной красавицей Тифлиса, в которую был влюблен Илья Зданевич. Впрочем, чувство к Андреевой он сочетал с влюбленностью в Веру Судейкину, в художницу Наталью Гончарову, в жену художника Василия Шухаева Веру, которой посвятил роман «Ларижачьи», написанный уже в эмиграции, в Саломею Андроникову.
Сама Саломея, одна из муз Серебряного века — подруга Ахматовой и Цветаевой, модель Петрова-Водкина и Серебряковой, вспоминала об Илье: «С Ильей я дружила до самой его смерти. По существу, он мне был самый старый товарищ с 1908 года. Он только что окончил гимназию и в конце года уже надел студенческую тужурку. Приехав в Петербург к сентябрю, он стал у меня бывать и даже влюбился. Второй раз влюбился уже в Париже. Как настоящий романтик (да, он был романтик и добр, красный каблучок, невзирая на свой футуризм). Он являлся лично и писал одновременно письма, которые подсовывал под дверь (в одном из писем Илья писал Саломее: «.меня влечет к Вам некоторый авантюризм Вашей натуры. Вы, конечно, искательница приключений, а потому родственны мне». — И. О.).
Он делал (именно делал, сам и все) замечательные книги (издавать начал еще в Тифлисе 41 градус). Считался знатоком первым во Франции по искусству книги. Его экспромт обо мне:
На улице парижской Колизея
Жила годов пятнадцать Саломея,
Порядок домовой 4 дважды,
Прохожий, снимите шляпу
Каждый».
В 1921 году в Константинополе Илья встретился с братом Кириллом — тот возвращался из Парижа в Тифлис.
— Папа был храбрым человеком и доблестным офицером, — рассказывала Мирель Кирилловна Зданевич-Кутателадзе. — Когда началась Первая мировая, он сам вернулся из Парижа и пошел добровольцем на фронт сражаться за царя. У него была масса наград. Когда ему предлагали повышение в звании, он отказывался и говорил, что предпочитает, чтобы ему дали орден. У него было два Георгиевских креста, другие ордена. В советские годы, когда в семье не было денег, он продавал эти награды коллекционерам.
А Илья ждал парохода, который должен был отвезти его во Францию. Теперь на учебу ехал младший брат. О том, что эта встреча станет главным рубежом в их жизни, братья не знали.
В Париже Илья Зданевич, окончательно ставший для всех просто «Ильяздом», дружил с Пабло Пикассо, Марком Шагалом, Максом Эрнстом, Соней Делоне, Альберто Джакометти, Хоаном Миро, многие из которых написали его портреты. Одним из его друзей был драматург Жан Кокто, в одном из своих писем Илье прямо заявивший: «Вся ваша жизнь — это большой звездный путь».
Ильязд создавал эскизы костюмов для Дома моды Коко Шанель, а затем несколько лет был его директором. Его первой женой стала модель Дома Шанель семнадцатилетняя Аксель Брокар, которая родила ему двоих детей. В 1927 году на свет появилась их дочь Мишель. Крестной матерью девочки стала Коко Шанель. Мишель Зданевич никогда не была замужем, всю жизнь прожила в Париже и работала в библиотеке.
Вторым ребенком в семье Зданевича и Брокар, чьи отношения скоро исчерпали себя, был мальчик Даниэль, подробных сведений о судьбе которого отыскать не удалось. Известно лишь, что в 2009 году его не стало.
Следующей женой Ильязда была принцесса Нигерии Ибиронике Акинсемоин. После того как во Францию вошли фашисты, женщину отправили в концентрационный лагерь. Там она заболела туберкулезом и умерла вскоре после освобождения. Ее похоронили на грузинском кладбище в Левиле. В этом браке у Ильи родился сын Шалва, который потом учился в Лондоне под присмотром тифлисской возлюбленной Зданевича Саломеи Андрониковой.
— Сегодня Шалва живет в Париже, его квартира находится в районе Оперы, — вспоминала Мирель Зданевич-Кутателадзе. — Он пишет романы и раз в год, под Рождество, звонит моей сестре, которая теперь тоже живет во Франции. Иногда Шалва присылает ей открытку, но каждый раз на ней нет обратного адреса. Сын Ильи и принцессы Нигерии — один из возможных претендентов на престол. Но он никогда не был в Нигерии, так как это опасно. Там же очень серьезный расизм, а мой двоюродный брат — мулат.
В 1989 году он был у меня в гостях в Тбилиси. Шалва немного знает русский язык. Пока ему не исполнилось десять лет, на русском с ним разговаривал Илья. Во время своего приезда, увидев надпись на холодильнике на нашей кухне, он прочел его по слогам: «Москва». Другие гости тут же принялись шутить, что Шалва на самом деле — шпион. От отца он унаследовал любовь к кошкам. Правда, в отличие от Ильи, державшего семь котов, у него жил всего один.
В третий раз Илья Зданевич женился на художнице Элен Дуар, взявшей псевдоним мужа, как вторую фамилию. При этом все ее родственники выступали категорически против этого брака. Выбор Элен, которая была довольно состоятельной женщиной, казался им мезальянсом.
Но она очень любила Илью. Ее кисти принадлежит последний портрет Ильязда. После смерти мужа Элен Дуар-Ильязд приезжала в Тбилиси, привозила его работы на выставку и познакомилась с племянницами Ильи.
— Элен была обеспеченной женщиной, ее первый муж был богатым человеком, — вспоминала Мирель Зданевич. — Она на 20 лет пережила Илью. Во время ее приезда в Тбилиси в 1989 году мы с ней много общались. И знаете, у меня было ощущение, что мы говорим на одном языке. Хотя французскому меня учил только дедушка и, казалось бы, что я могла тогда запомнить?
Илья Зданевич умер в 1975 году и похоронен на грузинском кладбище Левиль под Парижем (не зря же он писал о себе: «Я не русский. У меня грузинский паспорт, и я сам грузин»).
Элен Дуар-Ильязд передала работы Ильи в музей современного искусства Парижа «Бобур» и основала общество «Ильязд», которое существует и поныне.
После встречи в Константинополе в 1921 году братья Зданевичи расстались на сорок один год.
Узнав о том, что Грузия стала советской республикой, Илья решил не возвращаться на родину. При этом он категорически отказывался принимать французское подданство.
Даже загородный дом Ильязда напоминал строения, которые возводят грузинские крестьяне.
Кирилл же первое время чувствовал себя в советском Тифлисе вполне уверенно.
Рисовал агитплакаты, работал в театре и даже в цирке. На эскизах декораций кисти Зданевича, которые и сегодня можно встретить в художественных салонах Тбилиси, стоят две латинские буквы «К. Z.».
В 1925 году в Тифлисе Кирилл Зданевич встретил свою судьбу.
— Моя мама, Ольга Петрова, приехала в Тифлис со своим первым мужем, который был большим советским начальником, — рассказывала Мирель Зданевич-Кутателадзе. — Отсюда они должны были ехать в Италию, куда маминого супруга посылали в командировку. Но мама заболела брюшным тифом и никуда ехать конечно же не могла.
Ее муж уехал и присылал ей деньги, на которые мама и жила.
Когда после болезни у нее отнялись ноги, маму взяла к себе семья Чолокашвили. У них дома был артистический салон, где собирались актеры, писатели, художники. Там мама и познакомилась с папой. Он называл ее «клубника со сливками». Таким было его первое впечатление — во время их знакомства мама сидела в кресле, бледная после тифа, с красной чалмой на голове. Она была моложе отца на десять лет. Они поженились в 1926 году, когда мама уже была беременна мною. Свидетелями на их свадьбе были друзья папы — поэты Тициан Табидзе и Паоло Иашвили.
Были ли мои родители верующими? Этот вопрос я стала задавать себе только в последнее время. У нас дома не было икон. Возможно, бабушка все отдала своим вновь обретенным грузинским родственникам, она им многое отдавала. О вере у нас дома не говорили. Я сама крестилась только в сорок лет, в один день со своим сыном Караманом. Мой дедушка Михаил, хоть и поляк, был православным. А на кресте, установленном на могиле его дедушки, я видела массонский знак.
В начале тридцатых мы переехали в Москву, где родилась моя сестра Валентина. Мы тогда жили в Сивцевом Вражке, и, помню, я пешком отправилась на Арбат, в родильный дом имени Грауэрмана. Там на черной доске мелом записывали, кто появился на свет в этот день. Вернулась домой и говорю папе: «Опять девчонка!» Сестру назвали Валентиной, в честь бабушки. Они были полные тезки — обе Валентины Кирилловны.
Я обожала своих тифлисских бабушку и дедушку. Когда началась война, из Москвы мы приехали к ним.
Начало войны застало нас в подмосковном Кратове, где мы снимали дачу. Для папы было очень важно, чтобы его дети дышали свежим воздухом. И мы с мая перебирались в Кратово, а папа приезжал к нам на выходные.
Лето 1941 года мы оставались на даче, где возле нашего дома копали окопы. И после объявления воздушной тревоги в них прятались. Я хорошо помню два скрещенных в небе луча прожектора и между ними — вражеский самолет. А папа в это время поднимался на крышу нашего дома, чтобы сбросить с нее фашисткие зажигалки, до которых у немцев, к счастью, дело не дошло. Соседи кричали: «Кирилл Михайлович, спускайтесь! Немцы вас заметят по вашим белым штанам». Он действительно был в белых штанах.
В эвакуацию мы уехали только в ноябре 41-го. Папа пришел домой и сказал маме, что завтра отправляется последний эшелон в Алма-Ату и мы должны собираться. «Зачем нам Алма-Ата, где мы никого не знаем, — ответила мама. — Давай поедем в Тбилиси». И мы на последнем эшелоне сумели уехать. Уже бомбили Москву. Помню, как на перроне переговаривались: «Сталин остался в Москве! Значит, не все так плохо». Папа сумел «выбить» для нас отдельное купе, а сам остался в столице. Добирались мы неделю. Здесь, конечно, была совсем другая жизнь — тихая, сытная. У нас дома всегда была кукурузная мука, лобио.
Сам папа приехал в Тбилиси несколько недель спустя. Вместе с ним приехали Дмитрий Налбандян с женой (он был родом из Тбилиси, окончил здесь Академию художеств и затем стал одним из самых известных советских мастеров, писавших в основном портреты вождей. — И. О.) и художник Аполлон Кутателадзе.
Аполлон с папой были очень дружны. И я его хорошо знала. Причем не только его, а всех его жен и детей. Тогда у меня и мысли не было, что через несколько лет мы станем с ним мужем и женой. Папа, кстати, очень переживал из-за этого. Все-таки Аполлон был старше меня на 25 лет. Но я никогда не чувствовала этого. Наоборот, иногда даже уставала от его энергии, ему до всего было дело, все интересовало. Потом папа, конечно, успокоился. А после того, как у нас родился сын Караман, он и вовсе был на седьмом небе от счастья.
Дедушка умер во время войны. Причиной смерти стал несчастный случай — дедушка работал бухгалтером в Ортачалах и каждый день, несмотря на свой возраст, добирался до работы на трамвае. И в один из дней, когда он пытался подняться в трамвай, его столкнул на мостовую какой-то мешочник, возвращавшийся с Верийского рынка. Дедушка упал, ударился головой и погиб на месте. Я его очень любила, он был очень добрым человеком.
Бабушки не стало в 1942 году. Я читала одно из ее писем сыну Илье в Париж, в котором она пишет: «Если ты еще скажешь что-нибудь дурное о Кирилле, я перестану с тобой общаться».
Дело в том, что Илья был зол на моего отца за то, что тот передал безвозмездно в дар музею Грузии большую часть работ Пиросмани. Папа просто понимал, что иначе картины все равно отберут. А для Ильи это было странным. Он же уехал в Париж, оставив все картины Пиросмани в Тифлисе, так как не знал, что уезжает навсегда. И он возмущался — какое право брат имел распоряжаться картинами, которые они собирали вместе?
Даже когда в шестьдесят девятом году Грузия повезла работы Пиросмани на выставку во Францию, папа переживал, как бы Илья не начал там выступать по поводу того, что эти картины принадлежат ему.
Подобные опасения, судя по всему, были и у организаторов выставки в Лувре. В результате Илье Зданевичу даже не прислали пригласительного билета. Илья сам купил входной билет и пришел на выставку принадлежавших ему шедевров, как обычный посетитель. Ходил по Лувру, смотрел картины и говорил: «Это моя картина, и это моя, и это».
Папа отдал много картин в музей, но что-то осталось. Моя любимая работа Пиросмани — «Арсенальная гора ночью». Я с детства любила эту картину. Но после того, как папу в 1949 году арестовали и на 15 лет отправили в Воркуту, мы остались без копейки денег. И мама отнесла картину Ираклию Тоидзе. Тот прямо сказал: «Я не люблю Пиросмани. А потому дам тебе деньги и возьму картину. А ты, когда соберешь всю сумму, сможешь прийти и забрать полотно обратно». И так и случилось — после того, как папа вернулся из лагеря (он был освобожден через девять лет), он выкупил картину обратно. И уже продал ее Лиле Брик, которая понимала или делала вид, что понимала, искусство Пиросмани. Потом, когда моя сестра переехала во Францию, она видела эту картину на одной из выставок. Оказалось, Брик завещала ее кому-то из своих друзей.
Я, кстати, несколько раз была у Лили Брик в гостях. Но на меня она не произвела приятного впечатления. Может, потому, что я уже шла к ней с отрицательным отношением. Она же все время предавала своих друзей. Брик была очень сухой, худой женщиной. И шлейф Маяковского прямо-таки физически ощущался за ее спиной. У нее дома была хорошая коллекция произведений искусства. Помню, она показывала мне альбом с литографиями Пикассо. Но мне, честно говоря, этот художник никогда не нравился.
Я прямо говорила папе: «Ты — лучше». Он смеялся и отвечал, что я ничего не понимаю. Папа ведь лично знал Пикассо. А Илья и вовсе был с ним дружен. На его свадьбу Пабло изготовил макет для пригласительных билетов.
Илья общался со всем парижским бомондом. А папа был дружен со всем цветом бомонда советского. Когда он вышел из лагеря, его буквально одевала-обувала вся литературно-художественная Москва. Одним из друзей папы был Маяковский. Папа рассказывал, как присутствовал на похоронах поэта. С ужасом вспоминал, как его подпустили к глазку, вмонтированному в печь крематория, в которую ввезли гроб. Он потом неделю не мог прийти в себя. «Но ведь тебя же никто не заставлял смотреть», — говорила я отцу.
Папа не видел Илью больше сорока лет. Странно вообще, что его выпустили за границу. В Париже он пробыл полтора месяца. На вокзале в Париже его встречал брат, держащий в руках плакат: «Я — ИЛЬЯ ЗДАНЕВИЧ». Папа потом говорил, что все равно узнал бы его. На что я ответила, что, возможно, Илья бы не узнал папу. Ведь они так долго не виделись. И не переписывались, это было опасно.
В 1949 году в московскую коммуналку, где жили отец с мамой и сестрой, пришли и устроили обыск. При этом сотрудники органов то и дело выходили в коридор и кому-то звонили по телефону: «Знаешь, ничего нет!» Они, видимо, искали золото, серебро, дорогие рамы из-под картин. А у отца дома были только книги и картины Пиросмани, которые тогда никого не интересовали.
Известие об аресте папы я получила в Тбилиси. Поводом стало общение с английским журналистом, аккредитованным в Москве. Того очень интересовал Пиросмани, он даже, кажется, что-то купил у папы. Я жила в то время на улице Бакрадзе, где конечно же не было телефона. О трагедии с отцом мне в письме сообщила мама. Причем до меня дошло только второе ее письмо, первое, очевидно, было перехвачено в Тбилиси. При этом мама так написала обо всем, что я поначалу ничего не поняла. Пошла с этим письмом к Аполлону Кутателадзе. И тот мне сразу сказал, в чем дело. Его, оказывается, уже вызывали на допрос и требовали компрометирующих показаний на Кирилла Зданевича. Меня, как ни странно, на допрос не вызвали ни разу.
Конечно же мы боялись, что папу могут расстрелять. Тем более что некоторых его друзей уже постигла такая участь. Для всех нас большим ударом стал арест и расстрел журналиста Михаила Кольцова. Я помню, как он вернулся из Испании, где писал о гражданской войне. Все считали его героем и вдруг — смертный приговор.
Кирилла осудили по 58-й политической статье и приговорили к 15 годам заключения. Для нас это был шок. Я и сама ждала ареста. Каждую ночь прислушивалась к шуму за окном — не за мной ли явились. Тогда же в Тбилиси шли почти поголовные аресты. Но, к счастью, обошлось.
Папа вернулся через девять лет. Он не любил вспоминать о лагере. Если рассказывал, то только какие-то забавные истории. Например, все заключенные и даже начальство знали, что папа — большой болельщик тбилисского «Динамо». В один из дней, когда проходил важный футбольный матч, специально для папы лагерное начальство, которое к нему относилось очень хорошо, включило «тарелку» радио, по которой передавали репортаж с матча. И папа один стоял в пургу на плацу и внимал тому, что происходило на стадионе. В тот раз «Динамо» проиграло. Заключенные на следующий день сделали для отца траурную повязку, которую он повязал на руку и с нею ходил.
А мама в это время обменяла жилье в Москве на комнату в Тбилиси и переехала в Грузию. Когда папа освободился, ему дали комнату на Кутузовском проспекте. Очень хорошую, между прочим. Но потом он все равно переехал в Грузию. Папа обожал Тбилиси, все время рвался сюда. Они с братом были истинными патриотами Грузии.
Я в 17 лет попробовала уехать в Москву, где хотела поступить в институт прикладного и декоративного искусства, тогда существовал такой. Им руководил художник Александр Дейнека. Мне не хватило всего одного балла, чтобы поступить. Меня «срезали» в пользу дочери какого-то генерала. Папа потом поехал в Москву к Дейнеке. А тот ответил: «Ну откуда же мне было знать, что это твоя дочь?»
Но я ни о чем не жалею. Потому что в Тбилиси я встретила Аполлона Кутателадзе, своего будущего мужа, замечательного человека. Народный художник СССР и Грузии, он был ректором Академии. Аполлон много рисовал вождей — Сталина, Ленина. Но у него эти картины все равно получались поэтическими, а не как у того же Налбандяна, который просто бездушно изображал требуемый объект.
Работы мужа хранились в Музее революции в Москве, в Институте марксизма-ленинизма в Тбилиси. Где они находятся сейчас, я понятия не имею. В начале 90-х, когда все начало рушиться, сын пошел в Институт марксизма-ленинизма, но ему сказали, что не отдадут картины. Потом вроде обещали, но потребовали какие-то бумаги. Так в итоге все работы и пропали.
Я намного пережила мужа. Все мои близкие уходили друг за другом — в 69 году не стало папы, в 72-м — мамы, а в 75-м — Аполлона.
Данный текст является ознакомительным фрагментом.