Народный маршал. Актер Михаил Ульянов

Народный маршал. Актер Михаил Ульянов

Его не стало в 2007 году, но о нем помнят. Причем «активно» — коллеги, цитируя высказывания Михаила Александровича и признаваясь, что часто выстраивают свои поступки исходя из того, как бы он их оценил. И конечно же не забывают зрители.

Мне повезло — я был с Ульяновым знаком лично.

Встреча была назначена на девять вечера — в театре как раз должно было закончиться первое действие. Давали премьеру «Дон Жуана». Ульянов, как художественный руководитель, видимо, планировал посмотреть, что получилось.

Это был уже не первый наш разговор с Михаилом Александровичем, и мне позволили самому пройти к его кабинету. Я заглянул — в комнате никого не было. Ульянов, наверное, находился в директорской ложе. Благо, вход в нее был аккурат напротив кабинета худрука.

Наконец объявили антракт. Но Ульянов из ложи не выходил.

Через пятнадцать минут началось второе действие. Ульянов по-прежнему оставался в ложе. «Может, он просто обо мне забыл?» — подумал я и постучал. Ответа не было. Тогда я набрался наглости и заглянул — ложа была пуста.

С Михаилом Александровичем у меня сложились особые отношения. В журнале, главным редактором которого я был, работала художником дочь Ульянова — Елена. Очень талантливый, интересный человек, мы дружили. Через нее, а точнее, благодаря ей договориться об интервью с актером всегда было легко.

В тот раз я тут же набрал телефонный номер Лены и сказал, что Михаила Александровича нет.

«Сейчас придет», — ответила она. И угадала — через минуту в дверях стоял Ульянов.

Он уже не очень хорошо себя чувствовал, и потому, как я потом понял, путь до кабинета занял чуть больше времени. Но на вопросы самочувствия он сам никогда внимания не обращал. Вот и в тот раз, извинившись за опоздание, тут же предложил перейти к делу.

Среди киноролей Ульянова моей самой любимой был его председатель колхоза Трубников. Наверное, потому, что мой дед был председателем колхоза. Каждый раз, когда я смотрел по телевизору фильм «Председатель», то невольно отождествлял Ульянова с ним.

Деду, как и ульяновскому Егору Трубникову, пришлось после войны вытягивать на себе колхоз. И то, как Ульянов сыграл свою (а для меня — дедову) роль, ему нравилось.

Была и еще одна причина, по которой Михаил Александрович в нашей семье считался «своим» человеком. Колхоз, которым руководил дед, носил имя маршала Жукова. А сам маршал был его добрым знакомым.

Для миллионов же зрителей именно Ульянов — это маршал Жуков. Хотя иногда начинало казаться, что маршал Жуков — это прежде всего артист Ульянов. Я лично, просматривая кадры кинохроники, запечатлевшей подлинного Жукова, не раз ловил себя на мысли: «А что, похож на Ульянова». Именно так, а не наоборот. Кстати, дочь артиста как-то призналась мне, что испытывала точно такие же ощущения.

Рассказывают, что когда в одном из городов России возникла идея поставить памятник Жукову, местный скульптор не придумал ничего лучшего, как лепить военачальника с… Михаила Ульянова.

Так и стоит теперь на центральной площади бронзовый Ульянов, у подножия которого выбито золотом: «Великому полководцу Георгию Жукову».

— К тому, что меня воспринимают как маршала, я уже привык, — вспоминал сам артист. — Я ведь играл Жукова почти четверть века. Он меня и на роль утвердил. Когда маршалу сказали, что будут снимать фильм о войне, в котором действует и он, Жуков спросил, кто будет его играть. «Артист Ульянов», — ответили ему. «А-а-а, Ульянов, знаю», — согласился Георгий Константинович. Он ведь театрал был.

Хотя лично познакомиться с маршалом я не успел. Накануне съемок он серьезно болел, и я постеснялся его беспокоить. А потом, когда первый фильм уже сняли и мы приступали ко второму, то надо было напомнить о встрече. Я не стал, хотя потом об этом очень жалел.

А вот на похороны Жукова я ездил. Гроб стоял в Центральном доме армии. День, помню, был дождливым, но народу собралась масса, очередь стояла огромнейшая! У меня был специальный пропуск, но когда милиция видела, кто сидит за рулем, то пропускала меня без проверки.

Я уже привык к тому, что, приезжая за границу — в Аргентину, скажем, или Японию, — неизменно слышал, что, мол, вот и Жуков приехал. Так что маршал давно стал мне близким человеком.

Много читаю о нем, расспрашиваю тех, кто был знаком с ним лично. Его дочери, например, рассказывали мне, что в жизни Георгий Константинович был очень мягок и довольно раскрепощен. Когда Иван Козловский во время одного из своих выступлений на фронте, на котором присутствовал и Жуков, исполнил песню «Темная ночь», маршал заплакал. И не стеснялся своих слез.

Теперь его обвиняют в том, что он не был политиком.

Я тонкостей не знаю, хотя, казалось бы, знать должен все. Он был жесткий человек. Но ведь и время было такое. Каждое время рождает своих героев. Тому нужен был именно Жуков, который в лоб брал Берлин. Что, он не понимал, что миллионы солдат потеряет? Понимал. Но все равно поступал именно так.

Мне рассказали одну историю. 1945 год. Жуков командует нашими войсками в Германии. И ему докладывают, что прилетает Булганин, которому только что присвоили звание маршала. Аэродром. Садится самолет. Булганин выходит и видит, что вместо Жукова его встречает бледный капитан, который докладывает: «Товарищ Маршал Советского Союза, маршал Жуков просил передать, что штатских он принимает с 9 утра до 10». Тот озверел и на том же самолете сразу улетел обратно.

Жуков мог себе это позволить. Но как его унижали! Его главным врагом был Лаврентий Берия, он хотел «съесть» маршала. И чтобы как-то обнажить Жукова, обезоружить его, забрасывал организованными письмами: «Где вы купили ковер персидский?» То есть его начали обвинять, что он нахапал богатства несусветного. И Жуков был вынужден объясняться. И все это после белого коня на Параде Победы.

Вы, кстати, знаете, почему именно он принимал этот великий Парад? Есть легенда, что Сталин хотел сам принимать парад. Ночью в глубочайшей тайне на ипподроме, куда и муха не могла пролететь, он полез на коня. И упал. И тогда махнул рукой: «Пусть Жуков принимает!» По-моему, вполне правдоподобная история, в духе Сталина.

Иосиф Виссарионович ведь все понимал, он трезво мыслил. Рубен Николаевич Симонов рассказывал, как однажды Сталин на просмотр фильма «Три мушкетера», музыку к которому написал композитор Покрас, живущий в Америке, позвал его брата. Тот сидел ни жив ни мертв, пока Сталин с Ворошиловым смотрели картину. После фильма Сталин, проходя мимо Покраса и попыхивая трубкой, обронил: «Ну что, трепещешь?» И тот упал в обморок.

Кстати, несколько лет назад в одной из книг я прочитал воспоминания младшей дочери маршала. Она довольно нелестно пишет обо мне. Мол, во времена опалы отца даже исполнявший его в кино Михаил Ульянов избегал с ним общения.

Какая глупость! Обидно, что именно так была воспринята моя робость. Но оправдываться, конечно, не собираюсь. Не в чем.

— Михаил Александрович, а у вас есть что-то общее с Жуковым?

— Ничего. Жестокости и беспощадности во мне нет.

Первая моя встреча с артистом состоялась накануне его 75-летия.

Придя на то интервью, я застал Ульянова, что-то обсуждающим с молодым режиссером. Михаил Александрович был категорически не согласен с постановщиком, однако ни разу не повысил на него голос. Вел себя довольно спокойно. Чего не скажешь о режиссере, готовом, кажется, перейти на крик. Постепенно завелся и Михаил Александрович.

Непростой получился у них разговор, я даже начал опасаться за судьбу и нашей беседы. Однако стоило закрыться двери за начинающим постановщиком, как Михаил Александрович дружелюбно улыбнулся.

— О юбилее, наверное, говорить собираетесь? Я вам вот что скажу по поводу лет. В великой истории человек — песчинка, попадающая в круговорот, который либо несет ее наверх, либо уничтожает. Конечно, я понимаю, что мы — кузнецы своего счастья, но до какого-то предела. Дальше ковать не получается, потому что куют за тебя и тобой.

Верю ли я в свою счастливую звезду? Думаю, все-таки есть какое-то предопределение, предначертание в линии жизни человека. От него все и зависит.

— Войну часто вспоминаете?

— Часто. Война обошлась нам настолько дорого, что через поколения память о ней все-таки теплится. Эти воспоминания, эта боль. У нас ведь погибло больше, чем где-либо. Воевали с желанием победить любой ценой. Вплоть до приказа номер 227, более известного как «Ни шагу назад!».

Раны слишком глубокие у народа, они долго заживают. Но, к сожалению, появляется и другая тенденция. Что нам, мол, до той войны, когда она была. Все подвергается сомнению. Мол, и победили-то мы благодаря американцам.

Но это не так. Мы бы все равно разбили немца, пусть и где-нибудь под Уралом. Обидно, что нация, потерявшая пять поколений — тех, кто родился с 22-го по 27 год, которые были вмощены в дороги войны, может так говорить. Я несколько лет назад был участником встречи рожденных в 27 году. На этом году прекратили призыв на войну. И кое-что от этого года осталось. А если попятиться назад — 22–25 годы, — никого нет.

Не забуду, как после объявления о начале войны выпускники моей школы, бывшие десятиклассники, отправлялись на фронт. Причем уходили с улыбкой. Были уверены, что все ненадолго и они скоро вернутся домой, разбив немцев. Почти никто из них домой не вернулся.

Ужас. Самое страшное, что молодые люди не хотят об этом помнить. Причем не хотят подчеркнуто.

А это уже наука жизни. Режиссер Павел Хомский рассказывал, как их заставляли рыть окопы, а они филонили. Старшина матом орал. А они, молодые солдаты, препирались. А потом танки немецкие прорвались и начали утюжить их, втаптывая в землю тех, кто не вырыл окопы. И живы остались те, кто послушал старшину. Такие простые вроде бы и в то же время жуткие вещи помогают лучше понять жизнь.

Говорят, мол, не надо тратить столько денег на празднование Дня Победы, лучше раздать их пенсионерам. Может, и лучше. Но молодежи надо рассказывать об этом. Говорить о том, что есть такое место, которое называется Родина. Место, где ты должен быть.

Мы народ-то такой — либо распахнем все на свете, либо задушим за копейку. Если мы забудем о страшных годах войны — это будет непоправимо. Нельзя такого допустить.

«Патриотизм» — слово пусть корявое и сучкастое, но очень важное. Надо чтить свои корни. Заметьте, как тянутся сюда дворяне-эмигранты. Старые, больные, а едут в Россию. Потому что «Родина» не просто понятие, что-то в этом есть. Нельзя все время жить по принципу «дай-дай». Когда же отдавать-то будешь?

У нас действительно сейчас нет ни героев, ни лидеров. То, что было дано судьбой нашему Отечеству, с его рабской психологией, рабским трудом в колхозах. Нас ведь все время заставляли сопротивляться самим себе, все было через муку, через кровь, через предательство. Но на этих противоречиях рождался патриотизм.

Да, кого-то заставляли работать, но ведь многие и сами работали честно. На этом и взращивались такие люди, как мой Кайтанов из «Добровольцев». Они верили в то, что делают, и беззаветно отдавали свою жизнь. А сейчас говорят: «Хе-хе, да ладно вам, ничего этого не было». Ничего не «хе-хе», все было честно и искренно.

Раньше патриотизм рождался поначалу из страха. Пугали-пугали человека, а потом он начинал верить. Не случайно же присказка есть «Не за страх, а за совесть». Не рецепт ли это для сегодняшнего дня, думают некоторые. Мол, пусть вначале появится страх, а потом, глядишь, и совесть родится. Так вот я скажу: упаси боже.

Раньше страх наводили ради власти. Все хотели Америку перегнать. А дома в это время ничего не имели. Спортсмен побеждал на Олимпиаде, а домой возвращался — и ему жить негде было. Хоть сто миллионов заработай, а в свой карман ничего не положишь.

Я помню, в нескольких фильмах в ГДР снимался. Возвращался в Москву — и все деньги у меня отбирали. Говорили, так положено. Все происходило не по душе, все через силу.

Обидно мне было? А как же! Иду по тамошним магазинам, а купить ничего не могу. Надо было повернуться направо, я поворачивался. Налево — налево поворачивался. И в конце концов, как и все советские граждане, нашел какой-то ритм, пристроился.

Сейчас все вроде изменилось. Только вместо законности появилась анархия. Страну-то собрать не могут, сил нет. Все вразнотык. Спросите: что делать? Собирать! Потихоньку, постепенно, но собирать!

Снова стали много говорить о Сталине, сериалы о нем клепают, памятники ставят. Люди устали от бессилия. А при нем вроде был порядок. Но ведь были и лагеря. Все строилось на страхе, который по-прежнему в нас сидит. Не дай бог найдется ему подобный человек и народ тут же пойдет за ним. Это в наших генах. Сейчас уже можно наблюдать, как люди предпочитают позицию «Я лучше промолчу».

В последние годы я дал себе слово не лезть в политику.

Я ведь одно время был довольно шустрый, до члена ЦК партии дорос. Перед самым закатом этого дела. Поверил Горбачеву, в перестройку. А потом вдруг увидел, что все не так. Почему, если я знаю, что дважды два четыре, меня пытаются заставить верить, что получается пять? И я махнул рукой и решил заниматься своей профессией. Сказал себе: «Шалишь! Больше никуда ходить не буду». Хотя нас сегодня не особо куда и приглашают.

Мы же жили другой жизнью. Правда, при этом успевали жить. А сейчас молодежь все время тратит только на зарабатывание денег. Те времена — ужасные и прекрасные — не вернутся. Вырастет новое поколение.

Что его ждет? Над нами же Китай навис. А что мы можем сделать? Ничего. Я только что вернулся оттуда. Потрясает страна. При той нищете, которая там существует одновременно с техническими достижениями.

Стоит ли нам равняться на Китай? А все равно не получится. Плохо работаем. Менталитет у нас такой. Китайцы тоже много разных дел творят, но все-таки подчиняются закону. Или возьмите Америку, которая вся такая свободная. Попробуй там только сделать то, что запрещено законом!

А наш мужик тут же спросит: «А почему?!» И вдолби ему в башку, что нельзя творить только то, что хочется. Порой надо делать и то, что надо.

Вообще, русского человека есть за что ругать — и за лень, и за водку. Но уж слишком много мы его ругаем.

Ему не дают самостоятельно решать, как жить, все время по рукам ударяют. Я играл в спектакле про Разина по повести Василия Шукшина «Я пришел дать вам волю». Много читал о Разине. Он, конечно, был разбойник и бандит. Но хотел дать волю. А простой народ тогда жил, как скот, — хозяин мог и продать его, и убить. И вдруг пришел какой-то Стенька Разин, который захотел освободить его.

Про Разина ведь 50 с лишним народных песен написано. А про Пугачева нет, про Петра Первого нет. Народ ведь не такой дурак, как почему-то принято думать. Он видит, кто хочет ему добра, а кто нет.

Про Сталина хотите знать мое мнение? Я ведь его видел, что называется, вживую. Да ив гробу тоже видел. Рассказать? В 1952 году я получил пригласительный билет на Красную площадь на парад в честь 35-й годовщины Октябрьской революции. Мое место располагалось на гостевой трибуне, откуда хорошо был виден Мавзолей и правительственная трибуна.

Торжественная церемония была регламентирована поминутно. Во столько-то Сталин с соратниками появляются на трибуне, во столько-то начинается смотр войск. Все, конечно, было отрепетировано по секундам — парад должен был начаться ровно в 10 часов утра, с последним ударом кремлевских часов.

Но в тот раз строгий регламент был нарушен. Сталин вдруг начал о чем-то беседовать с одним из военачальников, и Красная площадь замерла: команды начать парад не поступало. Казалось, вся страна затаила дыхание. А Сталин спокойно продолжал что-то говорить.

Для меня это стало шоком! Получалось, что один человек сумел остановить время.

Тогда я в полной мере ощутил безграничную власть Сталина.

А через год Сталина не стало. Помню, мы с моей будущей женой отправились в Колонный зал, где для прощания был выставлен гроб с телом вождя. Чудом не погибли — сумели вырваться из водоворота многотысячной толпы. При этом не убежали домой, нет. Кружными путями все-таки добрались до Колонного зала. Правда, уцелели. А сотни людей погибли.

Какие чувства я испытал тогда в Колонном зале? Удивление. Оказалось, что Сталин был обычным человеком, который тоже смертен.

Я, кстати, играл Сталина. Был такой спектакль «Уроки мастера», который поставил Роман Виктюк. Он шел в вахтанговском театре в девяностые годы. Выводы об Иосифе Виссарионовиче каждый волен делать свои.

Вообще у нас очень талантливый народ. Заметьте, ведь все эти, как их, хакеры-взломщики Интернета появились именно у нас. Так объегорить, как наши, никто не может. Так что должен, должен быть оптимизм. Не может такое государство, как Россия, погибнуть. Хотя оторопь иногда и берет.

— После выхода на экраны фильма «Ворошиловский стрелок» вас начали отождествлять с героем картины, вставшим на защиту поруганной чести своей внучки. Вот, мол, какой наш Ульянов, если что, за винтовку возьмется.

— Я не ворошиловский стрелок. Я тут недавно в одно учреждение пошел с молодым парнем. Так вот я — прошу, а он — требует. Я — клянчу, а он — настаивает. И дело не в том, что он хам или невоспитан. Нет! Просто теперь другая система жизни. И я за ней не успеваю.

Я — человек, проживший уже немало, а по-прежнему, как в те годы, прихожу и говорю: «Спасибо». А нынешние ребята все принимают как должное.

— Как же вы театром управляете? Или он уже перестал быть «террариумом единомышленников»?

— Конечно нет! Да так везде, наверное. Я на днях купил книжку о Жукове. Прочитал там такие вещи! Среди маршалов, оказывается, тоже грызня шла, ужас! Достаточно сказать, что в какой-то момент к Жукову приехали три молодца с обыском. Так он им сказал, что, если они попытаются приблизиться, он их из пулемета расстреляет.

— Ну, там люди власть делили, а в театре-то что?

— В театре? Славу. Делят право выступить на сцене. Сцена — заразительная штука. Отрава! Хочется выйти, удивить, увлечь.

— Это правда, что каждый актер уверен в своей гениальности?

— Не думаю. Они могут сопротивляться замечаниям режиссера, но дома все равно понимают, что проморгали роль. Я, например, всегда знал и знаю, когда у меня получилась работа, а когда — нет.

— Ваше мнение с критикой всегда совпадало?

— В общем, да.

— И когда играли Трубникова в «Председателе», тоже понимали, что вас ждет успех?

— Конечно. С ходу. Я вел дневник этих съемок. И у меня там только один рефрен: «Не получится. Надо что-то делать. Где найти темперамент?» Я был в искренней панике, уж очень могучей роль была. Еще и потому, что она оказалась ко времени. Потом уже этой картины, этой линии испугались, хоть я и получил за нее Ленинскую премию. Фильм этот, правда, сейчас не показывают.

Кстати, мои родители, которые успели увидеть эту картину, отнеслись к ней довольно спокойно. Я волновался, как им понравилось. А они ответили всего одним словом: «Ничего». Вот так.

— Ваш Трубников был абсолютно бескорыстным человеком. Его деньги в принципе не интересовали. Сейчас таких людей почти не осталось. Это плохо?

— Плохо, ной. хорошо. Хорошо, потому что человек освобожден от уравниловки. Раньше получали 120 рубликов и заработать хоть копейку больше было невозможно. Концерт стоил 5 рублей, съемки — 50. Все, точка! Узнав о том, что я заработал на рубль больше, мне говорили: «Это плохо, хватит!» Я спрашивал, почему. А мне отвечали: «Нельзя, есть распоряжение».

Богатым никто не был и быть не мог. Существовало жесточайшее распределение, пайка. Я был в таких магазинах, куда никого не пускали и только избранным раздавали пайки. За мясом надо было идти в подвал магазина, и там тебе его по блату рубили. Ни дач не строили, ничего! Вы посмотрите на бывшие цэковские дачи. Это же избушки! Все мои старые друзья — директора, руководители — только сейчас начинают строить дачи. Раньше не разрешалось. Все было по распределению-распоряжению.

А сейчас гуляй, Ваня! Ну, он и загулял! А ради того, чтобы гулять, он на все готов. Хоть горло перерезать. Человек, к сожалению, все доводит до абсурда, до крайности.

— И где же справедливость?

— Она есть тогда, когда ты можешь делать все, что хочешь, никого при этом не задевая. Живешь, не мешая другим. А когда человек начинает тянуть одеяло на себя.

Сергей Аполлинариевич Герасимов как-то ставил у нас спектакль, и его любимой присказкой было: «Не надо тянуть одеяло на себя». В чем был ее смысл? Представьте себе: большая семья, одно на всех одеяло. Один потянул — другого оголил. Не тяни на себя! Но не может человек остановиться.

— Когда молодые говорят о прошлом, что, мол, неправильно жило ваше поколение, вас это задевает?

— Нет. Потому что они правы. Ошибка лишь в том, что эти молодые в тех условиях вообще не выжили бы. Они бы сразу напоролись на вилы, и этим бы все закончилось.

Мы весело жили, 120 рублей получил — и гуляй. А эти ребята деньги зарабатывают. Они ведь счастья-то мало видят. Бегают, как зайцы, ничего не успевают.

— Вы ведь артистом становиться не собирались?

— Совершенно точно. Лет до пятнадцати и не думал о театре. Все произошло отчасти случайно. Как это часто бывает в жизни. Я жил с родителями и сестрой в небольшом городе Тара, где и театра-то своего не было.

Но так случилось, что во время войны в наш городок приехали артисты из Украины. Это была труппа театра имени Заньковецкой из Львова.

Никогда не забуду, как видел на рынке, где я торговал морковкой, актеров этого театра. Они казались мне людьми из иного мира.

В Тару приехала лишь часть труппы. И потому для постановки спектаклей нужны были люди. Так возникла студия, в которую приглашали молодых ребят. Я был в их числе.

И моя судьба определилась.

Помню ли я свою первую роль в театре имени Вахтангова? Ну а как же! Спектакль назывался «Крепость на Волге», я играл Сергея Кирова. До меня эту роль играл знаменитый актер Михаил Державин (отец известного актера театра Сатиры Михаила Державина. — И. О.). Он был болен, а спектакль должен был оставаться в репертуаре.

Как я волновался! Но спектакль прошел хорошо, меня даже поздравляли.

А потом так получилось, что в скором времени наш театр должен был ехать на гастроли в Ленинград, город, которым до своей гибели руководил Киров. Это было очень ответственно — выходить перед ленинградской публикой, хорошо помнившей Кирова, в роли их земляка и вождя. Директор нашего театра придумал ход — сделать мне основательный грим. Он хотел, чтобы я вышел на сцену, а зал воскликнул: «Киров!» Директор был уверен, что после такого эффекта спектакль обязательно ждет успех.

Стали искать гримера, нашли на ленинградском телевидении. Мне сделали очень серьезный грим — щеки, скулы. В итоге я стал похож на какого-то бурундука. Но стоило мне выйти на сцену и, согласно замыслу режиссера, засмеяться — говорили, что Кирова отличал заразительный смех, — как все наклейки на моем лице разом отошли в стороны и стали напоминать огромные уши. Я тут же скрылся за кулисы, где директор резким движением сорвал грим с моего лица. Ничего, отыграли спектакль. Пусть особого триумфа не случилось, но и провала тоже не было. Вспоминаю иногда.

— Вы что-то не сыграли из того, что хотели?

— Есть чувство, что я еще что-то хотел сыграть, но уже не выйду в большой роли.

— В вашем театре сейчас идут репетиции «Короля Лира». Разве не вы будете играть Лира?

— Нет. Потому что это большая работа. И делает ее человек, находящийся в том возрасте, когда он должен работать. Лира будет играть Максим Суханов.

— Вам это уже не интересно?

— Интересно. Но я боюсь, что у меня уже не хватит сил. Самое худшее, что может быть на сцене, это когда ты видишь, что человек уже в возрасте, а все героев играет. Жалкая вещь. Уходить надо вовремя. Или играть вторые роли. Ничего страшного в этом нет. Играю я Шмагу в «Без вины виноватых» — и ничего!

— И это с вашим опытом и вашими регалиями?

— При чем тут регалии? Был такой актер Борис Смирнов, который после того, как сыграл роль Ленина, стал и в жизни вести себя, как вождь. Однажды он сказал мне, что не может позволить себе ходить без сопровождения. «Почему?» — спрашиваю. «Ты разве забыл, кого я играл», — удивленно ответил Смирнов. Позже я узнал, что он, оказывается, еще и «стучал».

— Вам доставалось от таких людей?

— Нет, Бог миловал.

— Как вы относитесь к тому, что слава проходит? Сегодня ведь мало кто знает, кто такие Щукин, Симонов, Вахтангов.

— Да. Ну и что?

— Не обидно? Забвение ведь ждет и кумиров сегодняшних.

— А вы знаете Бурлака-Андреева? А Гламу-Мещерскую? От музыканта остаются ноты, от скульптора — памятники. А наше, актерское дело — бабочки. От нас ничего не остается. Желтенькие странички газетных рецензий, да и то, если их вырезать и собирать.

— А фильмы?

— Буквально вчера смотрел кусочек старого фильма «Звезда» с Николаем Крючковым. Так все наивно. Ответьте, у вас мобильный телефон звонит. Не стесняйтесь.

— Спасибо, извините, пожалуйста. А у вас есть мобильный? С техникой вообще какие отношения?

— Телефон есть, но не работает. В этом деле я отсталый человек. Бибиси-Телеси. Я, например, совершенно не понимаю, что такое Интернет. Зачем он?

Как-то в одной из газет я прочитал слова Михаила Александровича, обращенные к журналисту: «Вы что думаете, я за прожитые годы каяться буду? Не дождетесь. Каяться надо, если бы я лгал. А я не лгал».

А от него ведь действительно многие ждали покаяния. Как же, и членом ЦК партии был, и на съездах заседал, и звание Героя Социалистического Труда имеет. Все вроде так. Вот только каяться-то в чем? В том, что всегда был любим и востребован?

Об этом мы тоже говорили с Михаилом Александровичем.

— Есть ли у меня ностальгия по тому времени? Есть, конечно. И не только у меня. Она от испуга. Мы ведь жили подпольной жизнью — мясо подпольно по знакомству получали и разговаривали подпольно. Тогда ведь была система кухонных разговоров, все было втайне.

Мне тут один актер сказал недавно: «Слушай, как скучно в театре стало жить. Ни партсобрания нет, ни товарищеского суда. Поговорить негде». Раньше действительно такие громы-молнии метали, такие крики! Сейчас никто не кричит. Шипят в основном.

— А себе цену вы знаете, Михаил Александрович?

— Знаю. Должен сказать, что оцениваю себя не на пять с плюсом. Я ведь живой человек, у меня много недостатков.

Теперь у Михаила Александровича недостатков нет — 26 марта 2007 года артист умер. Болезнь, с которой он боролся долгие годы, в конце концов победила. Как это всегда бывает в жизни. Но Ульянов все равно ушел победителем — когда его провожали, плакал весь театр, весь Арбат, очередь желающих проститься растянулась на всю улицу и большинство не смогло даже дойти до гроба, плакала вся страна — ведь он и вправду был совестью нации. Как и его маршал Жуков.

Осенью 2012 года московский театр имени Вахтангова вспоминал своего ушедшего худрука. В честь 85-летия Ульянова его коллеги сыграли один из самых громких и талантливых спектаклей юбилейного для Михаила Александровича года — «Пристань».

В финале, где на развевающемся белом полотнище, согласно режиссуре, обычно идут фотографии членов легендарной труппы театра, в этот вечер были лишь изображения Ульянова.

Вместе со всем залом дань памяти большому актеру отдавала и его единственная дочь Елена. Я уже говорил, что мы давно с ней знакомы. А потому не попросить ее вспомнить об отце я не мог.

Мы сидели в той самой квартире в доме на Тверской, где долгие годы жил Ульянов и на котором сегодня висит мемориальная доска в его честь. Елена Михайловна вспоминала, а я слушал ее и пытался представить, каково это — быть дочерью признанного уже при жизни великим артиста.

— То, что мой отец — великий артист, я, пожалуй, никогда не понимала. Я воспринимала отца как отца. Даже какие-то его артистические экзерсисы — работа в театре, игра в кино — на меня никакого впечатления не производили.

Смотрела практически все его спектакли и, конечно, все фильмы. Особенно странно было на спектаклях, потому что ты сидишь в зале, смотришь на сцену, и у тебя мешается образ, который он играет, с папой, которого ты знаешь. Пожалуй, был один спектакль — «Ричард Третий», этакий спектакль-легенда театральной Москвы. Причем держался он много лет именно как легенда, как просто нечто высшее из области театрального искусства.

Отец играл Ричарда Третьего. Вот там перевоплощение было полное. И я в какой-то момент переключалась от того, что на сцене отец, и уже не понимала, где нахожусь.

С кино было то же самое. У меня всегда подсознательно была мысль, что на экране — отец. Смотрела фильм, а сама все время прокручивала — вот здесь вот он сыграл хорошо, а здесь как-то немножко странновато. Я постоянно его редактировала.

И всегда потом говорила ему о своих впечатлениях. У нас было принято, что отец и меня, и маму постоянно звал на все спектакли, на все фильмы — это было обязательно. И потом очень тщательно, очень внимательно слушал наше мнение.

И наверное, прислушивался.

У меня два самых любимых отцовских фильма — «Бег» и «Ворошиловский стрелок». И есть еще один маленький кусочек из фильма Дмитрия Астрахана «Все будет хорошо». Таму отца ролишка крохотная, но это знаменитый кусок, когда он, калека, цепляется за грузовик и едет за ним под музыку, со знаменем. Вся страна рыдала, и я тоже постоянно плачу, сколько бы ни смотрела.

Особое отношение к себе как к дочери великого Ульянова я начала чувствовать с младых ногтей, как любил говорить папа. Когда я была еще очень маленькой девочкой, то часто болела и потому валялась по больницам. Был ли тогда велик отец, я сейчас даже не могу понять. Нет, наверное, он не был велик, он просто был артистом. Но меня ненавидела вся палата. А палаты были огромные, лежало человек по двенадцать. И лежали там очень подолгу — месяц, полтора месяца. И понятно, это уже был какой-то коллектив. И меня все ненавидели. Ну, не то что ненавидели — завидовали. «Ну конечно, у тебя же папа — актер! Вы же там богачи!»

Хотя мы были нищие, клянусь. На Патриарших прудах был маленький магазинчик, где «выбрасывали», как тогда говорили, ливерную колбасу, и я за ней стояла в очереди. Ну, мы были, может, не совсем нищие, но очень среднего достатка. И продолжительное время. Я уже стала взрослая, и все равно жили как-то очень скромно, потому что все вот эти дачи-квартиры — это же все было государственное, за это же тогда никто не платил. Машина у отца была «Жигули», всю жизнь — «Жигуль» «двойка», такой пикапчик. И вот их он мог менять бесплатно.

То есть в советское время деньги, конечно, имели значение, но не такое существенное, как сейчас. Да, иногда были продуктовые заказы, но чаще всего именно меня посылали в магазины. И я отстаивала эти очереди, ждала, что «выбросят». Никогда не забуду, как стоит толпа у пустого прилавка и ждет, что выбросят из подсобки — кусок сыра ли, чего-то еще, и неизвестно, тебе это достанется или нет.

Все держались на знакомствах. Самый важный знакомый в жизни — это был мясник из подвала какого-нибудь продовольственного магазина. Если у тебя был знакомый директор магазина, ты был просто король и кум королю. Ты шла к мяснику и получала кусок кости с мясом.

Гордились ли мы при этом своей страной? Это вопрос из сегодняшнего дня. Тогда же не было альтернативы. То есть была страна, была родина, и мы в ней жили. И мысль, что можно ею не гордиться. Ну, это Родина, это мать. Вот такая она, мать, что поделаешь.

Когда я подросла, то пошла в школу рабочей молодежи. Была такая знаменитая школа номер 127, которая располагалась за снесенной ныне гостиницей «Минск» на Тверской. Там я первый раз прочитала Булгакова. Мне было 16 лет. Тогда уже появилось издательство «Ардис» — американское, которое печатало книги на русском, появился самиздат, запрещенные книжки друг другу передавали.

И один раз меня застукал отец. Он вошел в мою комнату, а я читала «Собачье сердце».

Я очень хорошо помню эту сцену. Он входит, я лежу читаю. Такой был диалог.

— Что делаешь?

— Читаю.

— Что? И почему ночью?

— Ну вот мне книжку дали только до завтра.

— Какую?

— Булгаков. «Собачье сердце».

— Кто дал?!

Скандала не было, но отец сказал: «Ты имей в виду, что я член ЦК, и ты меня можешь подставить, понимаешь?»

В общем, был такой очень неприятный разговор. Мы потом с ним его вспоминали, и я сама поняла, даже без разговора с отцом — он за меня боялся. Не за себя, а именно за меня.

Он дико за меня боялся. Когда я стала взрослеть и что-то понимать. И особенно когда очутилась в другой среде. Не в среде своей спецшколы для детей дипломатов, французской, которая была напротив театра Вахтангова, а в другой совершенно среде — детей диссидентов, писателей, которые начали меня чему-то учить.

Для меня это был вообще другой мир, когда я попала в школу рабочей молодежи. сильно рабочей. Многие сидели на наркотиках и потом погибли.

Но что я все о себе. Лучше про фильмы.

Для большинства зрителей Михаил Ульянов — это Жуков. Это так. Но отец был великим артистом — мог играть и Жукова в полную силу, и это было настолько убедительно, что вся страна его считала Жуковым и даже уже самого Жукова считали Ульяновым. Отец мне рассказывал смешную историю, как в каком-то городе поставили памятник маршалу Жукову с лицом Михаила Ульянова. И на Красной площади каменный Жуков тоже чем-то напоминает Ульянова, и это жутко смешно.

Но при этом отец мог играть Ричарда Третьего — безумного горбатого подлеца, и мог играть какого-нибудь председателя колхоза. Он просто был грандиозный актер. Говорить «гениальный» про отца нельзя, но то, что он был грандиозный, — это бесспорно. Великий.

Дома он был тихий, мягкий, спокойный, малоразговорчивый. Не замкнутый в себе, нет — мы прекрасно общались, разговаривали, но как-то. Он никогда не трепался, редко веселился, был довольно. не суров, а в общем-то мрачен.

После его смерти я обнаружила записные книжки. Когда стала читать, то с удивлением увидела, как он был вечно собой недоволен. Он был звездой, небожителем, имел все ордена — и каждый раз был собой страшно недоволен. То и дело говорил себе: «Миша, ты недоработал, недотрудился, недотянул, недодумал».

Наверное, поэтому он и был великим, потому что дар, талант бесспорный, некое осенение Господне, сочетались в нем с адовой трудоспособностью. Когда он начинал работать над ролью, то собирал всю литературу о своем герое, какую только можно было собрать, перечитывал все.

Я помню, он Наполеона играл в театре на Малой Бронной у Эфроса. Кстати, этот спектакль не сняли на пленку, только фотографии отдельные сохранились. Очень жалко, потому что это был грандиозный спектакль, совершенно гениальный и совершенно необычный.

Ну так вот, когда он начал репетировать роль Наполеона, то доставал какие-то книжки 1812 года издания, какие-то редкие рукописи, все это штудировал, изучал. Работал. Когда приходил домой, то обедал и шел к себе в кабинет.

Да, мы на дачу ездили, ной в машине мы с папой учили его роль. Он рулил, а мне отдавал тетрадь с расписанными репликами. Говорил мне: «Подавай реплики». И я ему их кидала, а он отвечал. Если ошибался, я его поправляла. И так продолжалось всю дорогу, пока мы ехали.

Если мы отправлялись в лес за грибами, то он гулял и опять же учил роль. Это было очень смешно. Я ему говорила: «Ты грибы собирал бы». А папа отвечал: «Да-да-да, я все вижу». А сам вдруг начинал произносить текст, в лесу же никто не услышит, а передо мной он не стеснялся.

Так что он сам себя сделал. При всей своей житейской мягкости, мягкости характера. Мама про него говорила: Миша это четыре «эн» — нет, нельзя, неудобно и неприлично.

Это по отношению к жизни. А по отношению к работе это был маршал Жуков.

Родители у меня были легендарные. Папа — Михаил Ульянов, мама — Алла Парфаньяк, известная актриса, один фильм «Небесный тихоход» чего стоит. До встречи с отцом она была замужем за Николаем Крючковым, знаменитейшим человеком. Как отец смог отбить ее?

У родителей было две самых близких подруги в жизни — актрисы театра имени Вахтангова Юлия Константиновна Борисова и Галина Львовна Коновалова. Так вот Галина Львовна Коновалова, которая меня еще из роддома встречала, после ухода родителей стала моей лучшей подругой. Поэтому все рассказы про маму с папой я знаю от нее.

У нас в семье из-за сдержанности отца не очень принято было как-то изливать душу. Не было у нас таких посиделок из серии «А помнишь.». Мы были очень дружны, любили друг друга, у нас была какая-то взаимосвязь, теплота дома, но каждый должен был заниматься своим делом. Меня не допускали, даже когда я стала постарше, до каких-то разговоров между отцом и матерью. Мне не рассказывалось про какие-то проблемы, я уже не говорю про семейные тайны. Многое я узнала от Галины Коноваловой. В частности, историю знакомства отца с матерью.

Мама тогда была звезда в театре, молодая актриса, много играющая, красотка номер один в городе Москве, шикарно одевающаяся в какие-то невероятные шубки, носящая широкополые шляпы. Сегодня очень много звездочек, звезд.

А тогда их были единицы, фильмов-то выходило на экран мало.

Мама снялась в «Небесном тихоходе», в нее безумно был влюблен Марк Бернес, там была какая-то страсть нечеловеческая. За ней ухаживал Леонид Утесов, Александр Вертинский одаривал своим вниманием. И она просто летела по жизни. Ее мужем был Николай Крючков, великий актер. В общем, она была королевой. И тут появился отец. Мама, кстати, старше его на три года.

А надо заметить, что папа приехал в Москву из глухой сибирской деревни. Именно глухой — я там бывала, так что знаю, о чем говорю. Да, папа успел отучиться в театральном училище. Но он не отесался. И главное, не разбогател. Он был нищ, как церковная крыса. В прямом смысле этого слова. Жил в общежитии и питался либо посылками из дома — это уже папа мне рассказывал, либо ходил на рынок со своими друзьями, молодыми актерами, и пробовал у всех капусту квашеную. У одного попробовал, у другого, у третьей попробовал, у четвертой — ив общем наелся.

В театре он появился в каких-то невзрачных и единственных штанах, какой-то рубашонке — я все это по фотографиям уже потом поняла. И сразу влюбился в маму. Она, естественно, его не замечала. Ну кто же заметит маленькую серую мышь, которая где-то там бегает.

Прошло какое-то время. Галина Львовна рассказывает: «Меня Алла подзывает и говорит: „Слушай, иди-ка сюда. Вон, видишь там, на сцене, парень?” Я отвечаю: „Ну, вижу”. Алла спрашивает: „И как он тебе? Никак? А я с ним живу”».

Что она углядела в отце, не знаю. Они долго прожили вместе до свадьбы. И поженились в 1959 году, когда мама уже была беременна мной. Как она поняла его мощь, как доверилась его надежности мужской, как он ее завоевал — история умалчивает.

Отец был безусловно верным человеком. На нем просто крупными буквами с юности написано было, что он как железобетонная стена, на него можно положиться — то, чего сейчас практически у мужчин не осталось.

Была ли у них ревность? Я ее не видела. Он целовался с огромным количеством женщин в кадре, в него была влюблена Элина Быстрицкая, его обожала Людмила Зыкина. Нонна Мордюкова вообще умирала, так хотела быть женой Михаила Александровича.

Мама все это знала. Но, во-первых, она считала себя королевой, прежде всего внутренне. И потому ревновать к кому бы то ни было ей казалось смешно. А потом, мать же была актрисой, прекрасно понимала, что такое партнер в театре или в кино. Она была очень умной женщиной. Именно — очень умной.

Но в народе, конечно, ходили разные сплетни, слухи. Я однажды поймала такси и говорю: «Мне на Пушкинскую. Там есть дом, где находится кафе „Лира”». Таксист оборачивается: «Да, знаю, актерский, в нем Ульянов живет» Я отвечаю: «Да, наверное». А таксист продолжает: «А вы знаете, у него такой роман с Борисовой! Они же все время вместе!»

Как нужно было на это реагировать? Мы потом посмеялись.

Я сама актрисой не стала. Хотя росла в актерской семье. Естественно, с детства болталась по театру и за кулисами.

И для меня поступление в театральное был нормальным путем, знакомая колея, и мысли свернуть в сторону просто не возникало. Да мне и нравилось это.

Когда пришла пора поступать, меня подозвал отец: «Ты кем хочешь быть?» Не дословно, конечно, так спросил, но суть заключалась в этом. Я отвечаю: «Хочу быть актрисой, папа». А он вдруг произносит: «Ты знаешь, Лена, я считаю, что не надо тебе быть актрисой».

Мы сидели в кабинете, говорили. И так как у меня не было яростного желания становиться актрисой, то я стала прислушиваться к его аргументам. И в итоге поняла, что отец прав. Он не просто сказал «Нет, я не разрешаю», а со свойственным ему мудрым — а он очень мудрый человек был — доскональным, логическим подходом очень четко разложил мне по полочкам всю аргументацию: почему не надо быть актрисой, почему он мне это не советует. И это было настолько убедительно для меня, 15-16-летней, что я с ним согласилась.

Как-то, уже после ухода отца, была о нем передача. Друзья позвонили мне: «Включай телевизор». Я включила и попала на эпизод, в котором шла речь о том, как Михаил Ульянов «испоганил жизнь своей дочери». В качестве иллюстрации этого нелепого вывода телевизионщики представили историю, как я не стала актрисой.

Абсолютная глупость. Да, я стала не актрисой, а художником. И очень этому рада. Все, чего возможно было добиться, я сделала сама, отец мне никогда не помогал. И всю жизнь я говорю про себя: «Папа, спасибо тебе огромное, что ты тогда меня убедил». Потому что из меня бы получилась очень средненькая актриса. Меня всю жизнь сравнивали бы с отцом и всегда — не в мою пользу. И вот тогда жизнь у меня была бы действительно сломана.

Говорят же, что бомба в одну воронку два раза не падает. Хватит одного актера с фамилией Ульянов. Я безмерно благодарна отцу за тот разговор и до сих пор низко кланяюсь ему в ноги.

Какой главный урок преподал мне отец? Сложно сказать. Потому что ничего он мне не преподавал, а основное воспитание заключалось именно в разговорах с ним. Учить он меня не учил — это делай, а это не делай. Нет, я была, конечно, не подарком в детстве, а уж в юности, я бы даже сказала, совсем не подарком. И конечно, он иногда на меня повышал голос, говорил, что я позорю его имя. Но нравоучений не читал, были беседы.

Он вызывал меня в свой домашний кабинет и говорил: «Начинаем проработочку». Не орал, не кричал, а приводил массу аргументов, уходя в какие-то исторические экскурсы, доказывал, что я категорически не права в своем поведении. И я все понимала.

Когда он уже уходил, это был страшный момент в моей жизни. Я была очень близка с отцом всю жизнь. С мамой близости было меньше, хотя у нас сложились прелестные отношения, особенно во второй половине ее жизни. А с папой случилось действительно кровное родство, ниточки какие-то нас соединяли, мы друг друга понимали без слов.

Этого не объяснишь.

Мы долго вместе боролись с его болезнью. В конце концов он оказался в реанимации, куда я приходила постоянно, меня без разговоров пропускали.

Папа уже несколько дней находился без сознания. В тот день я была дома и подумала: надо бы к отцу съездить. Ну просто съездить, постоять возле него. И тут вдруг звонит Лиза, моя дочь, и спрашивает, что я делаю. «Думаю поехать к деду», — отвечаю. Мы его, когда Лиза родилась, стали звать дедом. Она его звала дедулином, а я и мама — дедом, и ему это очень нравилось.

И тут Лиза предлагает: «А поехали вместе». Я даже удивилась — дочь вообще больниц сторонится, у нее к ним какое-то боязливое отношение.

И мы поехали. Пришли, постояли возле его постели.

И тут я вдруг поняла, что он мучается. И неожиданно для себя сказала: «Слушай, пап, ну вот смотри — и Лизка здесь, и я. Да и в целом все хорошо, и правнуки у тебя родились».

Надо сказать, что за три недели до этого Лиза родила двойню — девочку и мальчика.

«Ничего, пап, справимся, иди, не майся.» Сказала все это, мы еще постояли, поплакали и уехали. А через час мне позвонила врач из реанимации: «Все, Елена Михайловна, ушел».

О том, что было потом, помню плохо. Первые полгода после смерти отца — для меня такой белый лист. Как-то жила, что-то делала. А потом родилась идея фонда «Народный артист СССР». И жизнь словно началась заново.

Вообще, после ухода отца у меня такое ощущение, что меня кто-то по жизни ведет. Раньше такого не было, вроде сама и сама. А сейчас чувство, словно плывешь по какому-то течению, и тебя кто-то немножко подталкивает, поправляет, направляет. И вот эта история с фондом.

Где-то через полгода после ухода отца на Патриарших прудах ночью я столкнулась с Александром Филиппенко. Ну, привет — привет. Он спрашивает, как я. Я ответила, что никак. И Саша вдруг предлагает: «А сделай фонд имени отца. Он все-таки это заслужил, наверное». Сказал, и мы разбежались. А потом все завертелось, и еще через полгода я была президентом благотворительного фонда «Народный артист СССР» имени Михаила Ульянова.

Я подумала: отец всю жизнь всем помогал. У него на стене в передней висел такой листик — списочек добрых дел назывался. И там было написано: Иванова — в больницу, Петрова — в санаторий, Сидорову — квартиру, этому — то, тому — се, кому-то билеты, кому-то еще что-то. И так до бесконечности. И он ходил и за всех просил. Только, пожалуй, за меня никогда не ходил, потому что так меня воспитывал. И вот, наверное, единственное, что он мне всегда внушал: «Ты должна быть самостоятельной». Ну, я и стала самостоятельной.

Когда появился фонд, я понимала, что он должен быть артистическим и помогать старикам. Потому что в последние особенно годы старики-актеры мучаются, зачастую у них безумно тяжелая жизнь — я это все видела. И это трагедия для каждого из них, потому что похожую трагедию переживал отец — не в такой степени, как большинство сейчас живущих, но все равно переживал.

Я рада, что могу быть полезной. Не всем, конечно, это просто невозможно. Но если хоть кому-то в этой жизни помогу, хоть немного сделаю ее лучше — значит, все не зря.