2. Буянов, буяны и Американец
2. Буянов, буяны и Американец
В 1782 году в восьмом номере журнала «Вечерняя заря» была напечатана анонимная эпиграмма «На Буянова»:
Когда Буянов где в компании бывает.
Всегда раздоры там и ссоры затевает.
Он в несогласии находит тьмы забав.
Но отчего в Буянове злой нрав?
Постойте, я скажу: вот та тому причина:
Он зол, властолюбив и круглый дурачина[292].
Герой приведенной эпиграммы Буянов, затевающий раздоры и ссоры, стал героем поэмы В. Л. Пушкина, название которой, возможно, было подсказано ему комедией А. Коцебу «Опасное соседство» (комедия шла на московской сцене в 1806 году в вольном переводе родственника Пушкиных П. Н. Приклонского)[293]. Но в русской поэзии были и другие буяны, которые предшествовали Буянову, созданному Василием Львовичем.
В 1771 году вышла в свет поэма В. И. Майкова «Елисей, или Раздраженный Вакх». Ее герой — ямщик Елисей:
детина взрачный,
Картежник, пьяница, буян, боец кулачный…[294]
В поэме В. И. Майкова — кабаки, пьяные драки, кулачные бои, приключения, любовные авантюры. И еще — античные боги и богини — они сосуществуют с откупщиками, полицейскими, распутными девками. Вакх вмешивается в жизнь Елисея. Античность пародируется российской повседневностью. Трагическая история царицы Карфагена Дидоны, покончившей с собой из-за разлуки с Энеем (об этом рассказал Вергилий в поэме «Энеида»), комически представлена в истории старой начальницы исправительного дома, покинутой молодым любовником Елисеем:
Хотя прошло еще тому не много дней,
Как отбыл от сея Дидоны прочь Еней;
Но оная не так как прежняя стенала
И с меньшей жалостью Елесю вспоминала;
Она уже о нем и слышать не могла,
Портки его, камзол в печи своей сожгла,
Когда для пирогов она у ней топилась;
И тем подобною Дидоне учинилась[295].
А. С. Пушкина восхищал приведенный выше текст. По-видимому, оценил его и Василий Львович. Автор «Опасного соседа» использовал продемонстрированные В. И. Майковым художественные возможности пародийной игры с античностью. И в поэме В. Л. Пушкина карикатурно высвечиваются образы древней истории и мифологии: Варюшка, принимающая в борделе Буянова, купца и дьячка и еще рассказчика-стихотворца, представлена женой Перикла Аспазией, в доме которой собирались философы, художники и поэты. Дворняги, сожравшие шинель убежавшего из притона незадачливого искателя приключений, названы Церберами — по имени свирепого трехголового пса, охранявшего выход из преисподней (оттуда удалось выйти только Орфею, усыпившему Цербера песнями). Когда В. Л. Пушкин заметил в своей поэме, что «Бахус бедствиям не раз бывал начало», то не отсылал ли он тем самым читателей к поэме В. И. Майкова «Елисей, или Раздраженный Вакх», в которой Вакх гневается на откупщиков, назначивших слишком дорогую цену на вино и пиво: потому и уменьшилось число пьяных? Он избирает орудием своего мщения Елисея, что становится началом его злоключений.
Еще один буян — в «Оде кулашному бойцу» И. С. Баркова, сочиненной в конце 1750-х — начале 1760-х годов:
Хмельную рожу, забияку,
Драча всесветна, пройдака,
Борца, бойца пою, пиваку,
Широкоплеча бурлака![296]
Многие стихи поэта XVIII века И. С. Баркова из-за непристойности их содержания не печатались, но широко распространялись в списках. Можно не сомневаться: они были известны Василию Львовичу.
Прежде чем Буянов появился в «Опасном соседе», он был выведен В. Л. Пушкиным в стихотворении 1798 года «Вечер»:
Буянов и не глуп, но вздумал в сорок лет
Жениться и франтить, и тем себя прославить,
Чтоб женушку свою тотчас другим оставить.
И подлинно успел в том модный господин:
С французом барыня уехала в Берлин (139).
В этих стихах можно увидеть предысторию героя «Опасного соседа»: Буянов, сорокалетний франт, обманутый муж, оставленный своей женой, пустился затем во все тяжкие, прожил свое имение «в восемь лет / С цыганками, с б…ми, в трактирах с плясунами», стал любителем сомнительных приключений, об одном из которых и повествует поэма В. Л. Пушкина.
В том, как охарактеризован небритый и растрепанный герой Василия Львовича, в том, что он говорит и как говорит («Я славных рысаков подтибрил у Пахома; / На Масляной тебя я лихо прокачу»; «Ступай со мной — качнем!») — что-то очень знакомое.
«Таких людей приходилось всякому встречать не мало. Они называются разбитными малыми, слывут еще в детстве за хороших товарищей, и при всем том бывают весьма больно покалачиваемы. В их лицах всегда видно что-то открытое, прямое, удалое. Они скоро знакомятся, и не успеешь оглянуться, как уже говорят тебе: ты. Дружбу заведут, кажется навек; но всегда почти так случится, что подружившийся подерется с ними того же вечера на дружеской пирушке. Они всегда говоруны, кутилы, лихачи, народ видный»[297] — так напишет спустя почти 30 лет Н. В. Гоголь, представляя в «Мертвых душах» своего Ноздрева. Эти же слова можно отнести и к Буянову. Как и Ноздрев, он весел, задирист и красноречив. Любопытно, что героев В. Л. Пушкина и Н. В. Гоголя сближает даже лексика.
Проворней отворяй, не то — ракалью в зубы, —
Буянов закричал, — готовы кулаки…
Ноздрев же говорит Чичикову: «Теперь я очень хорошо тебя знаю. Такая, право, ракалия!» В Толковом словаре В. И. Даля слово «ракалья» означает «негодяй, бестия, наглый подлец».
Разумеется, Буянова можно считать литературным предшественником и даже литературным прототипом Ноздрева[298]. Но в данном случае для нас важнее другое. Н. В. Гоголь подчеркнул жизненность, типичность своего Ноздрева: «Таких людей приходилось всякому встречать не мало». Конечно же и В. Л. Пушкин встречал таких людей. Более того, среди тех, с кем свела его судьба, был один человек, который в жизни как нельзя лучше воплощал тип Буянова. Это приятель Василия Львовича граф Федор Иванович Толстой, прозванный за путешествие к берегам Америки Американцем. О нем, человеке безудержных страстей, готовом перепить самого Вакха, картежнике, который играл в карты «наверняка», исправляя, по его собственному признанию, ошибки фортуны, дуэлисте, участнике многих приключений, нередко заканчивавшихся рукоприкладством, рассказывали множество анекдотов. Вот некоторые из них, записанные П. А. Вяземским:
«За обедом, на котором гостям удобно было петь с Фигаро из оперы Россини: Cito, cito, piano, piano (то есть сыто, сыто, пьяно, пьяно), Американец Толстой мог быть не из последних запевальщиков. В конце обеда подают какую-то закуску или прикуску. Толстой отказывается. Хозяин настаивает, чтобы он попробовал предлагаемое, и говорит: „Возьми, Толстой, ты увидишь, как это хорошо; тот час отобьет весь хмель“. — „Ах Боже мой! — воскликнул тот, перекрестясь, — да за что же я два часа трудился? Нет, слуга покорный; хочу остаться при своем“»[299].
«Он же в одно время, не знаю по каким причинам, наложил на себя епитимью и месяцев шесть не брал в рот ничего хмельного. В самое то время совершились в Москве проводы приятеля, который отъезжал надолго. Проводы эти продолжались недели две. Что день, то прощальный обед или прощальный ужин. Все эти прощания оставались, разумеется, не сухими. Толстой на них присутствовал, но не нарушал обета, несмотря, вероятно, и на собственное желание. Наконец назначены окончательные проводы в гостинице, помнится, в селе Всесвятском. Дружно выпит прощальный кубок, уже дорожная повозка у крыльца. Отъезжающий приятель сел в кибитку и пустился в путь. Гости отправились обратно в город. Толстой сел в сани с Денисом Давыдовым, который (заметим мимоходом) не давал обета в трезвости. Ночь морозная и светлая. Глубокое молчание. Толстой вдруг кричит кучеру: стой! Сани остановились. Он обращается к попутчику своему и говорит: „Голубчик Денис, дохни на меня“»[300].
«Однажды в Английском клубе сидел перед ним барин с красно-сизым и цветущим носом. Толстой смотрел на него с сочувствием и почтением, но видя, что во все продолжение обеда барин пьет одну чистую воду, Толстой вознегодовал и говорит: „Да это самозванец! Как смеет он носить на лице своем признаки им незаслуженные?“»[301].
«Князь *** должен был Толстому по векселю довольно значительную сумму. Срок платежа давно прошел, и дано было несколько отсрочек, но денег князь ему не выплачивал. Наконец Толстой, выбившись из терпения, написал ему: „Если вы к такому-то числу не выплатите долг свой сполна, то не пойду я искать правосудия в судебных местах, а отнесусь прямо к лицу Вашего Сиятельства“»[302].
И еще один анекдот, записанный А. И. Герценом:
«Последняя его проделка чуть было снова не свела его в Сибирь. Он был давно сердит на какого-то мещанина, поймал его как-то у себя в доме, связал по рукам и ногам и вырвал у него зуб. Вероятно ли, что этот случай был лет десять или двадцать тому назад? Мещанин подал просьбу. Толстой задарил полицейских, задарил суд, и мещанина посадили в острог за ложный навет. В это время один известный русский литератор, Н. Ф. Павлов, служил в тюремном комитете. Мещанин рассказал ему дело, неопытный чиновник поднял его. Толстой струхнул не на шутку, дело клонилось явным образом к его осуждению, но русский Бог велик! Граф Орлов написал князю Щербатову секретное отношение, в котором советовал ему дело затушить, чтоб не дать такого прямого торжества низшему сословию над высшим»[303].
Яркая, колоритная личность Ф. И. Толстого привлекала поэтов и писателей. О нем писали П. А. Вяземский, А. С. Грибоедов, А. С. Пушкин, Л. Н. Толстой, которому он приходился двоюродным дядей.
Пожалуй, наиболее точный психологический портрет Ф. И. Толстого-Американца нарисовал П. А. Вяземский:
Американец и цыган,
На свете нравственном загадка,
Которого, как лихорадка.
Мятежных склонностей дурман
Или страстей кипящих схватка
Всегда из края мечет в край,
Из рая в ад, из ада в рай!
Которого душа есть пламень,
А ум — холодный эгоист;
Под бурей рока — твердый камень!
В волненьи страсти — легкий лист![304]
А. С. Грибоедов, представляя в «Горе от ума» москвичей, не обошел своим вниманием оригинала Ф. И. Толстого, которого знала вся Москва:
Но голова у нас, какой в России нету,
Не надо называть, узнаешь по портрету:
Ночной разбойник, дуэлист,
В Камчатку сослан был, вернулся алеутом
И крепко на руку нечист[305].
Федор Иванович, познакомившись с грибоедовской комедией по списку, узнал себя, но последний стих отредактировал, предложив свой его вариант — «В картишки на руку не чист», и тут же пояснил: «Для верности портрета сия поправка необходима, чтоб не подумали, что ворует табакерки со стола; по крайней мере, думал отгадать намерение автора»[306].
Ф. И. Толстой стал адресатом эпиграммы А. С. Пушкина:
В жизни мрачной и презренной
Был он долго погружен,
Долго все концы вселенной
Осквернял развратом он.
Но, исправясь по не многу,
Он загладил свой позор,
И теперь он — слава богу
Только что картежный вор (II, 155).
Будучи в ссылке в Кишиневе, А. С. Пушкин узнал, что Ф. И. Толстой распространял в Петербурге сплетню о том, будто его, А. С. Пушкина, высекли в канцелярии петербургского генерал-губернатора, — тогда-то и ответил он на клевету приведенной эпиграммой. Поэт готовился к дуэли с клеветником, но когда он вернулся в Москву из Михайловской ссылки в 1826 году, друзьям удалось предотвратить дуэль, помирить противников, а три года спустя А. С. Пушкин, сватаясь за Н. И. Гончарову, даже прибегнул к помощи Федора Ивановича, который хорошо знал семейство его будущей жены.
Л. Н. Толстой называл своего двоюродного дядю «необыкновенным, преступным и привлекательным человеком», признавал в нем «много нравственно чудесного». Великий писатель запечатлел его в образе Федора Турбина, героя повести «Два гусара»: «Ведь это какая отчаянная башка, надо знать. Картежник, дуэлянт, соблазнитель; но гусар — душа, уж истинно душа»[307]. Ф. И. Толстой сказался и в образе бретера Долохова, героя романа «Война и мир».
И всё же первым, на наш взгляд, Ф. И. Толстого-Американца в образе литературного героя представил В. Л. Пушкин. Цыганки и плясуны, с которыми прожил свое имение Буянов, карточная игра и пирушка, в которых он радостно и энергично принимает участие, драка, в стихию которой он самозабвенно погружается, — во всем этом угадывается Ф. И. Толстой, не только увлекавшийся цыганками, но и женившийся впоследствии на цыганке-певице, картежник и пьяница, драчун и проказник. «Сосед велеречивый» — так называет Буянова В. Л. Пушкин. «Болтун красноречивый»[308] — так обращается в стихотворном послании к Ф. И. Толстому его друг Д. В. Давыдов. Известно, что Федор Иванович сам любил рассказывать о своих невероятных похождениях. Об обезьяне, с которой он якобы жил как с женой, а потом изжарил и съел, ходили легенды. Двоюродная племянница Ф. И. Толстого М. Ф. Каменская сохранила некоторые его рассказы об участии в 1803 году в кругосветном плавании под началом И. Ф. Крузенштерна — эти рассказы мог слышать и В. Л. Пушкин:
«На корабле Федор Иванович придумывал непозволительные шалости. Сначала Крузенштерн смотрел на них сквозь пальцы, но потом пришлось сажать его под арест. Но за каждое наказание он платил начальству новыми выходками, он перессорил всех офицеров и матросов, да как перессорил! Хоть сейчас на ножи! Всякую минуту могло произойти несчастье, а Федор Иванович потирал себе руки. Старичок корабельный священник был слаб на вино. Федор Иванович напоил его до положения риз и, когда священник как мертвый лежал на палубе, припечатал его бороду сургучом к полу казенной печатью, украденной у Крузенштерна. Припечатал и сидел над ним; а когда священник проснулся и хотел приподняться, Федор Иванович крикнул: Лежи, не смей! Видишь, казенная печать! Пришлось бороду подстричь под самый подбородок.
На корабле был ловкий, умный и переимчивый орангутанг. Раз, когда Крузенштерн отплыл на катере куда-то на берег, Толстой затащил орангутанга в его каюту, открыл тетради с его записками, положил их на стол, сверху положил чистый лист бумаги и на глазах обезьяны стал марать и поливать чернилами белый лист. Обезьяна внимательно смотрела. Тогда Федор Иванович снял с записок замаранный лист, положил его к себе в карман и вышел из каюты. Орангутанг, оставшись один, так усердно стал подражать Федору Ивановичу, что уничтожил все записи Крузенштерна. За это Крузенштерн высадил Толстого на какой-то малоизвестный остров и сейчас же отплыл. Судя по рассказам Федора Ивановича, он и на острове продолжал бедокурить, живя с дикарями, пока какой-то благодетельный корабль не подобрал его — татуированного с головы до ног»[309].
Одним словом, и во время кругосветного путешествия Ф. И. Толстой буянил. Но, конечно, в Буянове сказался не весь Федор Иванович, который привлекал современников истинной храбростью, образованностью, умом, обаянием и щедростью души, преданностью друзьям.
К сожалению, мы не можем сказать, когда В. Л. Пушкин познакомился с Ф. И. Толстым. А ведь это могло быть еще в те годы, когда Американец был ребенком: он родился в Москве в 1782 году в приходе церкви Харитония в Огородниках, там провел свое детство[310]. Скорее всего, и во время учебы в Морском кадетском корпусе и службы в Петербурге Ф. И. Толстой не забывал родной город, приезжал иногда в Москву. Известно, что 15 февраля 1810 года он был в так называемом домовом отпуске на 28 дней и в срок в свой Преображенский полк не явился. В декабре он вновь получил отпуск — уже на три месяца[311]. Возможно, в это время Ф. И. Толстой посетил Первопрестольную — как раз перед тем, как Василий Львович стал сочинять «Опасного соседа». Но не исключено, что их знакомство состоялось уже после того, как «Опасный сосед» в марте 1811 года был написан, после того, как Ф. И. Толстой, вернувшись со славою из военного похода в 1814 году в Москву, вышел в отставку и поселился в Староконюшенном переулке. В 1816 году в послании «К графу Ф. И. Толстому» Василий Львович сожалел о том, что подагра не позволяет ему приехать к милому своему Толстому на обед, где будут И. И. Дмитриев, П. А. Вяземский, A. М. Пушкин, П. И. Шаликов:
Как мне не горевать?
Вы будете, друзья, и пить, и забавляться,
И спорить, и смеяться,
А я сидеть один с поникшей головой,
И к вам лишь мыслями, увы, переноситься! (53)
В письмах В. Л. Пушкина П. А. Вяземскому 1818–1821 и 1828 годов имя Ф. И. Толстого встречается довольно часто: Василий Львович бывает у него с друзьями на великолепных ужинах, пьет шампанское, слушает пение цыганок, сообщает, что его приятель «более, нежели когда-нибудь, пустился в игру», рассказывает о том, что Федор Иванович читает Гиббона и Геродота, спешит сообщить о его женитьбе на цыганке Авдотье Максимовне Тугаевой, сочувствует его горю, когда у него умирают дети. Но, думается, и до знакомства с Ф. И. Толстым B. Л. Пушкин слышал рассказы о его буйном нраве и авантюрных похождениях, подсказавшие ему характеристические черты Буянова.
Читал ли Ф. И. Толстой «Опасного соседа»? Несомненно. Более того — он считал, что в поэме В. Л. Пушкина есть намек на его жену — цыганку. Во всяком случае, А. Я. Булгаков, рассказывая 18 мая 1821 года в письме брату о том, что Василий Львович собрал все свои сочинения для печати, не преминул заметить: «…но тут не будет Буянова. Американец Толстой говорит, что это une production immorale[312]. Почему же? Потому что здесь нападают на цыганок (мало, и на его жену)»[313]. А ведь, как мы помним, с цыганками прожил свое имение Буянов. Быть может, Ф. И. Толстой узнал себя в герое «Опасного соседа»?
И еще одна подробность, связанная с Буяновым. Его буйство комически представлено и в политическом плане. Лозунг Буянова «Все равны в борделе у б…» — не что иное, как пародирование лозунга Великой французской революции, провозгласившей свободу, равенство и братство. (Заметим, что в поэме В. Л. Пушкина в борделе оказываются представители духовенства, купечества и дворянства.) Любопытно, что «революционный» смысл лозунга Буянова был, по-видимому, воспринят первыми читателями «Опасного соседа» и дал повод к мистификации. А. Я. Булгаков 4 мая 1820 года писал из Москвы в Петербург брату, сообщая об обеде у Василия Львовича, на котором среди гостей были М. М. Сонцов, П. И. Шаликов, В. С. Филимонов, А. М. Пушкин:
«Стали говорить, что племянник его, поэт и повеса (говорят), был призван к Милорадовичу за какие-то стихи. <В. Л.> Пушкин весь сконфузился, но еще больше, когда я стал уверять, что Ал. П. дал следующий ответ графу Милорадовичу: „Я эти стихи знаю, в<ашему> с<иятельств>у не солгали, они точно написаны Пушкиным, дядею моим“»[314].
А. Я. Булгаков сумел живо передать замешательство Василия Львовича, который, «как громом убитый, стал на всех поглядывать» и наконец залепетал по-французски: «Прежде всего я очень сильно сомневаюсь, что мой племянник мог сказать подобную вещь, и… даже если бы он ее сказал, граф Милорадович, я надеюсь, этому бы не поверил». И, переходя с французского на русский, а потом опять на французский, добавил: «Ведь меня все знают, я не либерален: меня знает и Ив. Ив. Дмитриев, и Карамзин, я не пишу подобных стихов». — «А Буянов?!» — воскликнул А. Я. Булгаков. «Ну, что Буянов, — стал оправдываться творец „Опасного соседа“, — это плохая шутка». — «Плохая — да, — возразил всегдашний насмешник Василия Львовича А. М. Пушкин, — но не забавная»[315]. Быть может, шутка В. Л. Пушкина была адресована далекому от политики, буяну, но отнюдь не революционеру Ф. И. Толстому?
Данный текст является ознакомительным фрагментом.