Цивильные знакомые

Цивильные знакомые

Всякому, кто приходил во двор в пору предзакатного солнца, панна Зося на крыльце с поднятой рукой в пронизанной лучами одежде представлялась бело-розовой феей, олицетворением всего, что было привлекательного в облике молодой девушки. Красавица-полька, стройная, гибкая, в меру высокая и полная, занимала младших лейтенантов больше, чем стол набожной старухи, настроенной враждебно к переменам, которые после крушения панской Польши происходили на землях Волыни. К тому же старая хозяйка с поразительным упрямством требовала соблюдения местного этикета и становилась прямо-таки неприятной в своем недовольстве.

Белокурые волосы панны Зоей, небрежно заплетенные в косу, тяжело опускались через плечо и грудь вниз к поясу. Щеки, чуть тронутые румянцем, яркие губы и глаза, мерцающие необыкновенной синевой под тонкими с надломом дугами рыжеватых бровей. Польский язык панны Зоей почти не нуждался в переводе, но не оттого, что раскрывал перед собеседником суть ее мыслей. Речь девушки сопровождалась необыкновенно выразительной мимикой, как у всех искренних и прямодушных людей.

Омрачить настроение панны Зоей, вывести ее из состояния восторга могло лишь какое-то необыкновенное происшествие. На губах ее блуждала улыбка, и вся она будто светилась доверчивой радостью при встрече долгожданных знакомых.

Молодая хозяйка приветлива, самоуверенна и несколько высокомерна, но при всем этом ее беспокоит что-то всерьез и постоянно. Она внезапно задумывается и умолкает. О чем бы ни шла речь, соглашалась она или возражала, в такие моменты лицо неизменно сохраняло выражение скуки и досады. Панна Зося отдавала предпочтение командиру взвода управления. Но странно, глядит она на обоих младших лейтенантов с укоризной, даже обидой, так же, как на бабусю, будто она — кредитор, а эти все трое — должники.

В доме строгая дисциплина, порядок, чистота. Панна Зося обращается к старухе но хозяйственным вопросам почтительно и выполняет в точности все ее указания. Во всем достаток — богатая мебель, не крестьянская утварь, столовое серебро, предметы обихода не согласовывались с положением двух одиноких женщин. Для бабуси ведение хозяйства уже не по летам, а панну Зосю влекли всецело радости, которые несло ей неизведанное бытие.

Младшие лейтенанты — тот и другой — совершенно покорены беспечностью и обаянием панны Зоей. Их нисколько не интересуют прежние, а может статься, и настоящие, хозяева дома. Кто жил здесь до недавнего времени? Для меня это загадка. Во дворе — скот: три или четыре коровы, свиньи. Под навесом два великолепных экипажа. Конюшня, однако, пустует.

Националистически настроенная старая полька не давала себе труда скрывать свою враждебность, молодая — не обзавелась еще собственным мнением и не особенно, кажется, страдала от этого. В центре духовного мира обеих — дева Мария, патронесса земли Польской, покровительница всех женщин, владевшая испокон веков их сердцами и умом. Изображение девы Марии в золоченой раме ежедневно украшается свежей зеленью. Когда старуха обращает свой взор к матке бозке, ее лицо преображается, отрешенное от всего мирского.

Старая хозяйка не переносила Позднякова — бедняга из-за этого не раз краснел при всех. Тщетно старалась панна Зося поддержать согласие. Старуха была непримирима. Младший лейтенант держался стоически, был неизменно учтив, но не мог скрыть своих чувств к девушке и еще больше раздражал этим старуху.

Кто готовил вкусные блюда? Неизвестно. Накрывала стол, точнее, заканчивала сервировку панна Зося. Поздняков следовал за ней неотступно, стараясь упредить всякое желание: он открывал дверь раз за разом и готов был подхватить тарелку с обжигающим супом, вдруг она свалится с подноса.

Обе женщины состояли в родстве, может быть, близком. Сходство между ними несомненное. Рисунок глаз, разлет бровей и что-то общее в произношении и голосе.

Старуха была подозрительна и полагалась на благоразумие девушки не больше, чем на учтивость младшего лейтенанта. Стоило Позднякову выйти вслед за панной Зосей, она приходила в беспокойство.

— Зосью... ты задерживаешься...— и показывала намерение подняться с кресла. В части терминологии хозяйка строга и не признает никаких званий неславянского происхождения. Военный человек без конфедератки, по ее мнению, стоит на уровне с цивильным. Ношение пилоток простительно только потому, что ей импонируют звон шпор и ремни полевого снаряжения. Гаранину и мне она говорит «поручик». К Позднякову обращается, подчеркнуто растягивая слова, «пан командир» — единственные, произносимые ею по-русски.

Старая хозяйка, в очках, с библией на коленях, сидит в своем кресле. Нужно соблюдать этикет: в сенях снять пилотки, поклониться, прищелкнуть шпорами и ждать приглашения «пшепрошу». Снова наклон головы, отодвигается стул. В застольном разговоре единственная тема — бог и вера. Обязанности переводчика выполняет панна Зося весьма небрежно. Поздняков справлялся лучше, но хозяйка предпочитала импровизацию девушки.

Старуха перебирала четки. Мы ели молча, осторожно двигая ложками. Панна Зося в переднике оставалась рядом с креслом. Бабуся вышла.

— Пан поручик, сегодня занятия? — спросила панна Зося.

Командир взвода управления обучал девушку верховой езде. Желание стать амазонкой у нее появилось после помолвки. Она выходит замуж. Сюрприз предназначался для жениха, и все, связанное с конной подготовкой панны Зоей, делалось под покровом тайны.

— Вечером... с наступлением темноты,— Поздняков взглянул на часы.

Младший лейтенант не был свободен в выборе времени. Командир батареи вызывал командира взвода управления к себе на 21 час. Приказание об этом посыльный передал Позднякову на коновязи, когда мы садились в седла.

— То е... поздно,— панна Зося поспешно прошла к окну.

Co двора доносился лай собаки. Мелькнула тень всадника. Раздался стук. В комнату вошел человек высокого роста, лет тридцати, в бриджах с крагами, усы щеточкой. Бледное лицо, открытый лоб, зачесанные назад волосы. Жокейское кепи он держал в согнутой руке, по-офицерски. — О... пан Ян... знаменитый ювелир и... фальшивомонетчик,— с веселым смехом встретил вошедшего Поздняков.— Здравствуйте! Все поднялись.

Пан Ян молча отвесил присутствующим положенный поклон.

Поздняков спросил: — Что случилось? Сегодня ведь среда. Я знаю со слов Гаранина: пан Ян увлекается спортом, соответственно этому ведет себя и одевается. Он — англоман. Невесту навещает только в дни, заранее назначенные, чаще всего в субботу, верхом на вороной тонконогой кобылице. Во Владимире-Волынском и где-то там, на другом берегу Буга, он владеет ювелирными магазинами и ведет еще какие-то коммерческие дела.

Вошла бабуся. Пан Ян поклонился, сделал неторопливый жест, как бы отстраняя кого-то, кто мог бы ему препятствовать, поцеловал руку старой женщины и, обогнув стол, опять же, будто заручившись согласием то ли хозяйки, то ли еще кого-то отсутствовавшего, с улыбкой умиления направился к панне Зосе.

Бабуся положила конец церемонии, опустившись в кресло. Прошло несколько минут в молчании. Ужин продолжался.

— Важные дела, должно быть, заставили вас приехать... пан Ян? — прервал затянувшуюся паузу Поздняков.

— Да, важные... бендзе война... пан поручик хорошо знает.

— Гм... надеюсь, вам вернули деньги? — Поздняков хотел, по-видимому, повернуть разговор в другую сторону.

Вчера вечером Гаранин рассказал мне, что, несмотря на перемены последнего времени, коммерческие дела пана Яна шли в гору. Его магазин стал местом нескольких сделок, и весьма выгодных. Владелец остался доволен и начал хлопотать по поводу обмена изрядных сумм на иностранные деньги. И тут обнаружилось, что гражданские лица, приобретавшие драгоценности, оплачивали их облигациями займа. Операция по обмену, естественно, приостановилась. Взбудораженные коммерсанты пришли в негодование. Посыпались жалобы во все учреждения — гражданские и военные.

Пан Ян не состоял в родстве с бабусей, но во взглядах обоих было много общего. Неприязнь старой набожной женщины к нам носила в общем отвлеченный характер. Для нее всякий атеист — человек заблудший, но он может еще раскаяться в грехах и не потерян для христианской церкви,— его нужно наставлять.

Пан Ян не прибегал к риторике старой женщины. Но, как и она, не скрывал своих взглядов. Торговля драгоценностями — занятие практическое. Пан Ян был настроен откровенно враждебно и не упускал случая, чтобы рассеять у окружающих всякое сомнение на этот счет. Слухи о войне будоражили его коммерческую душу.

Поздняков затронул, по-видимому, больное место.

— Деньги потеряны... Мыслимо ли? Обман! Ваше военное командование клятвенно обещало соблюдать права торговли! — воскликнул, сердито сверкая глазами, пан Ян.

— Вы стали жертвой аферы... при чем здесь командование? Вас надул негодяй,— Поздняков предпринял попытку умерить гнев ювелира.

— Мне все одно. Если вы не в состоянии оградить честного торговца от...— пан Ян терял самообладание,— так что же это... за освобождение? Верните мою собственность, вы слышите, пан поручик?

Горячность коммерсанта начала заражать Позднякова.

— Послушайте... подобным тоном говорить со мной я не позволю,— младший лейтенант поднялся, отвесил поклон бабусе,— потрудитесь соблюдать меру.

— Цо?.. Мне? Меру?..— вопил пан Ян.— То есть грабеж средь бела дня... деньги верните!

— Милый Янек,— взмолилась бабуся,— Езус Мария... что подумают паны поручики, право, вы добрый... великодушный человек...— и всплеснула руками.

В глазах панны Зоси стояли слезы. Бабуся протирала стекла очков. Пан Ян с шумом отодвинул стул, за которым стоял, с деланной улыбкой вынул из кармана платочек и, бормоча бабусе извинения, галантно раскланялся.

Гаранин положил вилку, готовый выйти из-за стола.

— Нет... нет,— панна Зося удержала младшего лейтенанта,— зачем ссориться за столом... не обижайтесь,— слез как не бывало, она улыбалась.

Бабуся указала на стул рядом со своим креслом. Пан Ян с той же миной поблагодарил и уселся. Минуту-другую длилось неловкое молчание. Ужин шел к концу. Панна Зося весело говорила о пустяках, обращаясь то к бабусе, то к жениху. Поздняков озабоченно поглядывал на Гаранина. Уйти сразу означало бы нарушить только установившийся мир.

Отражение в зеркале напротив джентльмена с усиками несколько примирило пана Яна с окружающими. Он поправил массивную золотую цепь с брелками на жилетном кармашке и спросил: — Скажите, правда ли, что... у вас в России поощряется обмен женами? — вопрос прозвучал с акцентом, но по-русски.

— Какой ужас, неужели это возможно? Как же дети? —панна Зося в изумлении прижалась к жениху.

— А дети,— торопливо отвечал пан Ян, не желая оставлять невесту в неведении ни на одну минуту,— о... маленькие несчастные создания отдают в большие дома... на произвол жестоких и свирепых надзирателей... наказывают за шалость без всякой пощады,— в негодовании воздев руки, закончил коммерсант. Панна Зося должна быть довольна своим выбором. Ее жених умел задавать вопросы и сам же отвечал весьма обстоятельно. Дети лишены детства, их направляют чуть ли не из роддома в концлагеря под надзор НКВД. Цивильные люди не моются, пищу им выдает администрация и т. д. Зачинщик ссоры вторил гнусным измышлениям, которые распространялись за рубежом о нашей стране. Злопыхательская болтовня коммерсанта начинала надоедать хозяйкам. Бабуся теряла интерес, пан Ян не мог не заметить этого.

Гаранин переглянулся с Поздняковым и, поблагодарив хозяек, направился к двери. Бабуся осталась. Мы вышли во двор.

Пан Ян провожал своих противников — младших лейтенантов и меня — к воротам и ждал с видом оскорбленного, пока продолжалась посадка. Поздняков повернул свою лошадь. Гаранин поравнялся с ним. Оба по-польски поднесли два пальца к пилоткам. Панна Зося взмахнула рукой, ее жених поклонился в ответ, как требовал английский этикет.

***

17 июня, 6 часов 15 минут. Покой и утреннее безветрие предвещали жаркий день. В листве кленов — старые огромные деревья занимали добрую часть монастырского двора — птичий гомон. Ласточки, воробьи, на крыше ворковали голуби. Пели где-то петухи.

Я возвращался с берега обычным путем как все, кто после утренней гимнастики хотел окунуться в прохладную лужскую воду. Путь в оба конца занимал не более пяти минут, примерно столько, сколько к умывальнику за оградой, оборудованному рядом с коновязью.

Во дворе — ни одного человека. По распорядку сейчас утренний осмотр. Режим дня соблюдается с точностью до минуты — важный показатель состояния дисциплины во всякой воинской части.

Личный состав 3-й батареи, кроме лиц внутреннего наряда, построен в две шеренги повзводно в проходе, разделяющем казарму на две половины. Осмотр производят помощники командиров взводов под руководством старшины.

Старшина молча наблюдал за ходом осмотра. Может быть, кто-то находит его лицо простоватым, но это не укор честному служаке. Все видит опытный глаз старшины. Ближайший помощник командира батареи, старшина занимался обеспечением личного состава всеми видами довольствия, хранением стрелкового оружия и патронов, организацией службы внутреннего наряда, присматривал за поддержанием воинского порядка в казарме. Мне он пе подчинен, но неписаные правила воинского такта обязывали блюсти субординацию. Старшина подал команду и направляется навстречу с докладом. Одет опрятно, ремень затянут, светится белизной подшитый утром подворотничок, на чистеньких черных петлицах — ряд красных треугольников. Во всяком движении точный расчет, сноровка, приходящая к солдату в неустанных трудах.

Наблюдая за поведением старшины, я вспомнил эпизод, имевший место при моем поступлении в Сумское артиллерийское училище. Один из членов приемной комиссии — человек гражданский — вознамерился непременно узнать побуждающие мотивы абитуриента. Чем объясняет молодой человек свой выбор? Поступающие отвечали преимущественно стереотипными фразами. Но мой товарищ Николай Бобров запутался и умолк, растерянно уставившись перед собой.

— Странно...— изрек за столом экзаменатор, взглянув на других,— будущий командир Красной Армии, значит, не отдает себе отчета в своем поступке... Так почему вы, молодой человек, обращаетесь к нам?

Члены комиссии ожидали, что скажет абитуриент. Бобров молчал довольно долго. И вдруг его осенило:

— Я хочу стать артиллеристом потому,— громко и членораздельно ответил Бобров, что считаю воинскую службу единственным занятием, достойным порядочного чело века.

Дотошный член комиссии счел ответ неуважительным и дерзким. В его поддержку высказались еще двое из начальствующих лиц. Мнения членов комиссии разделились. Одни одобряли ответ, другие нет. Конец разногласиям положил начальник училища полковник Иванов:

— Хороши же мы были бы, если бы начали принимать в военно-учебные заведения лиц, которые придерживаются противоположных убеждений.— И объявил Боброву: «Вы зачислены... молодец... желаю успехов в курсантской службе. Идите!»

Старшине 3-й батареи, наверное, не представился повод во всеуслышание высказаться на этот счет, но всем своим видом он свидетельствовал, что именно таково его жизненное кредо. Он твердо знал, как полагалось вести себя младшему командиру, и каждым своим поступком учил других блюсти интересы службы.

— Внимание... через пять минут утренний осмотр закончить,— подал команду старшина.

Я оглядел людей в шеренгах. 3-я батарея в части порядка во многом уступала курсантскому подразделению. Но предпосылки для совершенствования строевой выучки были налицо.

Командиры отделений приступили к устранению недостатков, обнаруженных в ходе осмотра. Тот заводил нитку в иглу, носимую в пилотке, другого учили заправлять гимнастерку, третий подшивал заново подворотничок.

Пришел Гаранин. По решению командира батареи, вместо утренних занятий личный состав огневых взводов идет на беседу к замполиту. Мы можем отправляться на завтрак.

Стол еще не был накрыт. Поздняков, переступивший порог, повернул обратно, но бабуся его остановила. Я вошел в комнату последним и оказался рядом с Гараниным. Поздняков стоял у двери. Бабуся отодвинула библию и принялась, как обычно, отчитывать неверующих и всех, кто относился без почтения к римской церкви.

Поздняков упомянул о былом величии константинопольских патриархов, но лишь подлил масла в огонь. Старуха продолжала свою постоянную проповедь, изобличая атеизм. У нее вызывает возмущение, что никто из нас не осеняет себя крестом перед едой. И это подавало повод к нравоучениям, однообразным и нудным.

Возражать, ввязываться в полемику было совершенно бесполезно. Бабуся безапелляционно отвергала правомерность вопроса: есть ли бог? Мир сотворен... кем? Ни одному из смертных эта миссия непосильна. Человек ничтожно малая песчинка в необозримых просторах мироздания, сотворенный с ним заодно. Он является, не ведая откуда, живет, но однако же не так, как ему хотелось бы, а как живется, и исчезает вопреки своим желаниям в предопределенный свыше срок.

Творец всего сущего — бог. Он создал свет и тьму, и «...увидел... что это хорошо...» Отрицать бога бессмысленно, а тот, кто пытается это делать, поступает жестоко и негуманно, ибо отрицание лишает человека поддержки с высоты небес, со стороны непостижимой в своем могуществе силы. Оставшись один на один со своей слабой плотью, человек теряется, отгороженный в суете мирской от других, столь же, как он, безучастных к страданиям ближнего.

Рушатся устои, в душе наступает разлад, поскольку она, как и ее бренная оболочка, сотворена по замыслу всеобъемлющему творца. Покоя более нет, в умах воцаряется смятение и хаос — великий грех, ввергающий людей в предубеждение. Все, что им в корысть,— есть истина,— твердят они,— все же прочее — ложь.

Развивая свою мысль далее, старуха пересказывала в деревенской интерпретации реакционную сущность христианского вероучения. Нельзя, грешно противиться социальному неравенству, нищете и эксплуатации. Неимущий должен безропотно нести свой крест, уповая на блага, уготовленные ему в раю.

Церковь осуждает вмешательство государства, светских властей в божественный порядок на том основании, что власти, т. е. люди, под предлогом заботы, по своему произволу возводят якобы ограничения, и человек отвыкает пользоваться богатством разума, дарованного всем нам богом, для удовлетворения своих насущных потребностей, уподобясь скотам, удел же их — работать за корм и т. д. и т.п. Старуха не соблюдает ни малейшей последовательности и не считается решительно с доводами оппонентов. Могущество бога простирается в бесконечность, но если это так, то почему, спрашивается, не обратил он магометан, буддистов, иудеев, а прежде всего атеистов в лоно своей истины, т. е. Христианской церкви, и если старушка несет глагол божий, почему он не внушил ей убеждений пророка? Не далее, как вчера старушка возвестила, что бог сам служит объектом творческих упражнений и его нужно рассматривать вроде точки опоры, которую алчущий спасения христианин создавал в душе усилием своей собственной воли. Он же, христианин, в помыслах и деяниях следующий заветам святой веры, вступает таким-то образом в общение с богом и заручается согласием его. В удаче своей возносит хвалу богу, бедствующий находил спасение в храме его.

Мне, как и младшим лейтенантам, маловразумительная проповедь бабуси представлялась обыкновенной схоластикой. Игра мысли открывала источник благих надежд всем людям, если они поклоняются распятию.

Бабуся бесцеремонно отнимала у нас свободные часы только затем, чтобы доказать, будто атеисты слабы духом. Подобно всякому, кто отрицал очищающую роль христианских догм, которые утверждают бессмертие души, указуя людям путь нравственного совершенства и добродетели, мы втроем причислялись к сонму закоренелых грешников, погрязших во лжи и себялюбии. Поступки наши старуха толковала по-своему. Все мы, по ее словам, исходим из того, что поскольку смерть неизбежна, ее не миновать никому... ни царям, ни пахарям... так стоит ли стеснять себя выбором средств в погоне за житейскими благами? Атеист корыстолюбив и невоздержан, в моральном отношении он ущербная личность. Только умение кривить душой отличает его от людоеда и т. д. и т. п.

Ни утром, ни в обед, ни вечером не прекращается гонение на атеизм. Так и в этот раз. Мы завтракали. Бабуся после короткой передышки снова принялась изобличать греховную жизнь людей, не верующих в бога. Ее энергично поддерживала панна Зося.

— Вот ведь миссионеры,— тихо говорил Гаранин,— самый закоренелый папуас... преклонил бы колени, я уверен...

Бабуся потребовала перевести ей реплику.

Поздняков начал, но под взглядом панны Зоей умолк. Время, отведенное на завтрак, кончилось. Мы вышли. Гаранин отвязывал поводья. Поздняков озабоченно оглядывался, подтягивал подпругу. Панна Зося ушла, обычно она оставалась на крыльце до нашего отъезда.

— Не понимаю, зачем затевать эти богословские диспуты? — недовольно произнес Гаранин, когда затихло тявканье дворовой собаки.

— Это вы мне? — спросил Поздняков. Он хмурится. Панна Зося встревожена, старуха раздражена. Позднякову следует, кажется, проявлять больше сдержанности.

— Вы хотите переубедить их? — продолжал Гаранин.

— Как вам сказать...

— Выражайтесь яснее.

— Да... в некотором смысле... Я говорю не для ушей бабуси.

— Поэтому старуха и косится.

— Что же, по-вашему, сдавать! позиции? Я обязан, кстати, как и вы, отстаивать материализм от нападок со стороны воинствующих церковников... и не отступлю.

— Охо-хо,— вздохнул Гаранин, попустив поводья,— и вы недалеки от цели... если хотите хлебать щи из котелка.

Поздняков имел в виду панну Зосю. Нет, он не ловелас, просто девушка нравилась ему. Навстречу бежал дневальный. Поздняков слез с лошади, проговорил серьезно: — Нужно бороться с заблуждениями, а борьба требует усилий.

— Как знаете,— ответил Гаранин.— Мне нужно заменить уздечку кобылице,— он указал на хибару, сколоченную под оградой из горбылей, где хранились седла и вся прочая конская амуниция.

— До четырнадцати часов, товарищи командиры,— напомнил Поздняков и скрылся за поворотом на КПП.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.