Летаю

Летаю

Молиться меня научила мама. До сих пор вижу, как стою на коленях перед маленькой кроваткой, которую мама мне заботливо застелила. Пижаму мне тоже сшила мама, правда, штанины были коротки — очень уж длинные у меня ноги. Но я своей пижамой гордилась, ведь мама сшила ее своими руками!

После молитвы, когда все замирало, когда до меня доносилось тихое посапывание крепко спящих брата и сестры, я залезала на стул и отодвигала полотнище, которым было завешено мое окно. И продолжала свою беседу с Богом, а заодно высматривала их, пастухов, — как старательно они собирают потерянное, чтобы снова нашлось, и облегчают даже самые тяжкие тревоги. А особенно волшебными ночами даже молитва казалась приключением, и словно расстегивалась какая-то застежка, и я спешила к пастухам. Не бежала — скользила по воздуху в нескольких футах над верхушками бурьяна. Таков был мой тайный дар, мой королевский венец.

Эти моменты были особенными, ни на что не похожими. Люди не ускользали, не суетились. Они в своих колпаках и одеждах из трепещущей пряжи стояли шеренгами лицом друг к другу и готовились. В бледном сиянии ясновидения они казались не столько людьми, сколько рядами осин, чьи листья вздрагивают от легчайшего дуновения ветра. Вычерчивали в воздухе слаженно свою загадочную работу, умудрялись своими движениями очистить и возвысить земное существование, о котором поет человеческий род. Казалось, они не собирают, а раздают, и весь мир на секунду становился благодатным.

Господь дает нам крылья

Желудки нам дает

можем летать можем блевать

преобразиться, воссиять

отпустить себя по водам

чашку горечи испить

вывернуться наизнанку

если нас собрать всех вместе

мы — фитюлька

мы — пылинка

промелькнем и не заметишь

но без нас весь воздух пуст.

Вот бессмертная мечта…

Они плели свою песню, свою ткань, а я по молодости устала от нее и полетела дальше. Парила над травой, иногда оставляя отпечатки ладоней на плодах их трудов, сложенных тут и там, точно кипы хлопка. Души, слезы, детский лепет, смех безумца — все обретает вторую жизнь. Все это я трогала или протыкала пальцем, высвобождая благоуханный, пусть и не священный туман.

Все подобранное я снова отпускала в полет, с собой прихватывала лишь немножко — сплету венки, подарю сестре и брату, они ведь часто просыпаются, когда я возвращаюсь.

Они спали, пока их сон не растекался водой. Просыпались — как вылуплялись из яйца. Все увиденное и услышанное я описывала им, и их отважные доверчивые сердца поощряли меня. Возможно, я кое-что утаивала о полевых людях, чувствуя, что правда о них — одна из тех вещей, которые суть молчание. Но все мои странствия — ярко освещенные галереи, мраморные кружева, легендарная арка и бескрайний плащ, служивший воротами то в Канзас, то в Сиам…

Обо всем этом я отчитывалась.

А когда мы выросли и пришлось разлучиться, мне стало не перед кем отчитываться о странствиях. Я писала, рисовала или просто отпускала впечатления — пусть себе летят. Ничего не просчитывала наперед — пусть приземлятся где-нибудь в крапиве и попадутся собирателю, который сострадает всему маленькому.

Проходит время, проходят со временем и некоторые чувства. Но наступают моменты, когда волшебство поля и всего, что там происходило, всплывает на поверхность. Не обязательно тогда, когда я за городом, всплывает и со страниц книг, и из картин Милле, из колорита Коро. Когда я бреду по длинному музейному залу, который озарен узнаваемым светом «малых голландцев», волшебство возвращается. Я вижу себя парящей над лугом и ощущаю давешнее чувство — чистую, невыразимую радость.

А в траве затаилась змея… змея крылатая…

^{В ванне: Линда, Тодд и Патти Смит, 1952, Джермантаун, Пенсильвания, Беверли Смит. Предоставлено Архивом Патти Смит.}

Как и положено в детстве, я считала этот дар чем-то само собой разумеющимся. Совсем про него забыла, никогда не проверяла. Это была всего лишь одна из редких, обыденных вещей, о которых я знала — они взаправду существуют.

Недавно мне приснился сон. Если уж именовать определенные переживания «снами». Погожий осенний день, Томасово поле. На этом клочке земли, явно заброшенном, мои брат и сестра сидят и с немым восторгом смотрят, как я подпрыгиваю и зависаю в нескольких футах над землей. Нет, я не взлетела, а парила, как «тарелка», как Нижинский, и почему-то эта простота усиливала ощущение чуда. И даже в такой ситуации мы не обменялись ни словом — так уж у нас в семье повелось. Телепатия любви и невинности.

Я проснулась счастливая и весь день сияла, пока не наклонилась сделать что-то по дому, и тут поняла, что это был лишь сон. Я провалилась в омут уныния, осела на пол. Но я чувствовала, что когда-то была действительно способна на этот скромный невероятный подвиг и смогу его повторить, если захочу.

После чашки чая, воспрянув духом, я чуть не убедила себя попробовать хотя бы разок. А что, обувь у меня подходящая, мокасины. И желание есть, так и подмывает проверить мой соблазнительный дар. Но меня ждет письменный стол, раскрытый дневник, ждут перья и чернила и драгоценные слова, требующие огранки. Итак, я оставляю свои таланты под вопросом и берусь за дело — я всегда воображала, что однажды напишу книгу.

Над моим письменным столом — небольшой портрет, фламандский, xv столетия. Когда бы я на него ни взглянула, меня непременно бросает в дрожь, а затем во мне поднимается неясная волна тепла, узнавания. Может быть, потому что на лице выражается абсолютное спокойствие, а может, дело в головном уборе — хрупкая ткань обрамляет лицо словно прозрачные крылья огромной бабочки.

^{Стена, Патти Смит. Предоставлено автором фото.}

Данный текст является ознакомительным фрагментом.