Юрий Оклянский Переодетый генерал

We use cookies. Read the Privacy and Cookie Policy

Юрий Оклянский

Переодетый генерал

I

Во всем облике Петра Петровича Вершигоры, как это вижу теперь, меня поражала смесь какой-то чуть напыщенной шутейной маскарадности и глубокой человеческой подлинности.

Дело происходило на торжественном пуске Куйбышевской гидростанции в августе 1958 года. Знаменитому партизану и писателю было пятьдесят три года. По надобностям тех дней П. Вершигора иногда облачался в военную форму, и контраст тогда особенно выпирал. На плотном невысоком туловище крепко сидела большая голова. Весь он был какой-то коричневый — роскошная шелковая борода, разлохмаченные каштановые волосы, карие глаза, глядевшие умно, понимающе и, может, чуть с доброй грустной иронией. Эта большая коричневая голова, почти как у горбуна, казалось, заслоняла собой все остальное. Только потом уже замечал, что необычный человек одет в генеральскую форму, а из-под разводов бороды выглядывает золотая звездочка Героя. При таком параде мне лично по молодости лет Петр Петрович иногда почему-то напоминал доброго лесного колдуна, обрядившегося в военную форму.

Как и подобает колдуну-лесовику, и спутница у Вершигоры была соответствующая — напудренная Баба-Яга. А за той, понятно, водились свои чудеса.

Начать с того, что у жены Петра Петровича было два имени. По документам и для всех она была Антонина Семеновна, но Вершигора звал ее Оля. В отличие от плотного и задумчивого Петра Петровича это была худющая более чем сорокалетняя непоседливая особа, не по возрасту пудрившаяся и одевавшаяся с мнимо велико-светской экстравагантностью. Она тоже была партизанского поля ягода, говорила хриплым голосом, много курила и столь же часто и непринужденно материлась. Как выяснилось потом, к тому же охотно прикладывалась к бутылке.

На первых порах нашей совместной журналистской работы деликатный Петр Петрович пытался ее урезонивать:

— Оля, что о нас могут подумать? Ты же культурная женщина, жена писателя, тут молодой человек… Как тебе не совестно!

— А x…лишь! — вместе с клубами папиросного дыма отпускала Антонина Семеновна из-за своего рабочего стола. — Юрочка ведь не девушка… И чего вы стучитесь, когда заходите к нам в номер?! — напутствовала она меня в другой раз. — Когда нам надо заняться этим самым делом, мы запираемся на ключ.

Впрочем, напудренной бабой-ягой Антонина Семеновна была лишь до тех пор, пока вы проходили у нее своего рода нравственный карантин. За эксцентричностью скрывалась прямая и верная душа. Женщина это была энергичная, властная и достаточно деловая. (Петр Петрович поручил Антонине Семеновне перепечатывать на машинке наши совместные очерки, и делала она это всегда быстро, точно и безукоризненно грамотно.) Когда же она принимала человека душой, то и вовсе менялась. Мою жену, с трудом носившую большой живот по гостиничным коридорам и в следующем месяце собиравшуюся родить, Антонина Семеновна окружила такой неподдельной нежностью, надавала ей столько чисто женских советов на сейчас и впрок, что та не могла ею нахвалиться.

Не замедлила Антонина Семеновна пересказать и историю двойного имени.

С Петром Петровичем они познакомились за год до войны, случайно, где-то в городском парке. Вершигора работал кинорежиссером на Киевской студии, и гордой независимой девушке показалось, что ухажер держится чересчур самоуверенно. Как будто добыча уже у него в кармане. Да и вообще поначалу он ей не приглянулся.

— Он ведь почти на пятнадцать лет старше меня. Такое знакомство мне было ни к чему. Вот я и наврала по-девчоночьи, дескать, я — Оля. А оказалось, Борода — мой суженый. Розыгрыш открылся только в серьезный момент решения. Но тут уж он, Борода, по-хохлацки заупрямился. Так вот и повелось с той поры у нас — Оля да Оля…

Антонине Семеновне суждено сыграть заметную, даже драматическую роль на некоторых дальнейших витках этой истории.

II

Как и внешний его облик, столь же необычна и контрастна общественно-литературная судьба П.П.Вершигоры.

В первые послевоенные годы он считался одним из светочей тогдашней советской литературы. Ныне известность П. Вершигоры поугасла. Неизбежно поэтому нечто вроде реконструкции образа. Своего рода краткая вылазка литературно-биографического свойства. Раздобытые по разным источникам факты заодно пояснят натуру генерала.

Несмотря на тень надвинувшегося забвения, писательские заслуги П.П.Вершигоры и поныне не оспаривают даже самые придирчивые ценители, выделяя книгу «Люди с чистой совестью». Приведу оценку, которую дает книге западногерманский знаток Вольфганг Казак.

В статье о П.П.Вершигоре своего «Лексикона русской литературы XX века» (доработанное немецкое издание — 1992 г., русское издание — 1996 г.) он пишет: «Книга «Люди с чистой совестью», которую неоднократно хвалил В. Каверин, предлагает в своей первоначальной редакции «интересный и явно достоверный рассказ» (Struve) о боевых действиях во вражеском тылу. Повесть, выдержанная как рассказ от первого лица, в свое время была очень популярна; благодаря напряженности и стилевой ясности изложения она принадлежит к той части сов. лит-ры, которая воспринимается всерьез. В перераб. ред. некоторые места повести — особенно о бесплановости партизанских действий — обрели совершенно противоположный смысл» [1].

Отчего же автор взялся за добровольное ухудшение книги? Было это отчасти следствием общего «оледенения» и духовного зажима, последовавшего с началом «холодной войны», а в сфере культуры выразившееся в серии партийных постановлений ЦК по литературе и искусству 1946–1948 годов. Причем с книгой П. Вершигоры получилось это особенно курьезно.

В первоначальной редакции «Люди с чистой совестью» были удостоены Сталинской премии второй степени за 1946 год. Идеологические церберы, чей нюх слегка притупился от парадно-банкетных головокружений всеобщей Победы, как-то не сразу усекли, что крамольную правду в литературе станет протаскивать проверенный боевой генерал, Герой и тому подобное. П. Вершигору, что называется, «проглядели».

Но не минуло и двух лет, как газета Агитпропа ЦК партии «Культура и жизнь» (для политического надзора была создана и такая) обрушилась на прославленный и успевший уже в соответствии с тогдашними разнарядками растиражироваться чуть ли не во всех центральных и областных издательствах страны лауреатский шедевр с потоком обвинений. Автора упрекали в натурализме, в искажении исторических фактов, в попытках посеять рознь между братскими советскими народами, в противопоставлении украинского партизанского движения белорусскому и т. п. Да и просто, наконец, в литературной безответственности и лени — в нежелании устранять вопиющие недостатки книги при ее переизданиях (в качестве «голоса масс» на этом настаивало, например, помещенное «Культурой и жизнью» некое «Письмо в редакцию», 1948, 30.XI).

Сопоставляя даты и выражения, теперь можно определить, откуда подул ветер и что происходило за кулисами событий.

Как выясняется из опубликованных недавно документов, перемену в отношениях к книге «Люди с чистой совестью» и ее автору исподволь и, вероятно, немалый срок готовило Управление пропаганды и агитации ЦК ВКП(б), а окончательный знак подал сам И.В.Сталин.

18 июня 1948 года на заседании Политбюро рассматривался текущий план производства кинофильмов в стране. На Киевской киностудии уже готовились съемки фильма по лауреатской книге П.П.Вершигоры под названием «Рейд на Карпаты». Оставалось только окончательно утвердить его в производственном плане.

С некоторых пор патронат над сферой кино осуществлял лично Сталин. Он любил проводить часы отдыха в персональном кинозале. Может, во время одного из таких пребываний в полутемном зале у него и зародилась гениальная в своей простоте идея: зрительские массы страны, по возможности, должны смотреть четыре-пять равноценных идеологических шедевров в год, и ничего больше.

Исходя из этой своей установки «лучше меньше, да лучше» на этом самом заседании 18 июня Сталин в пространном выступлении размашисто «порубил» многие названия в представленных на утверждение планах. Однако персонально вождь ни о ком не отозвался с такой убийственной резкостью, как об авторе фильма «Рейд на Карпаты». Чувствовалось, что за накипевшей фразой стояло многое.

«Надо не давать воли республикам, — внушал Сталин, — очень много денег на кино тратят. А что выпускают? Вот хотят делать «Рейд на Карпаты». Зачем? Вершигора будет врать» [2].

В постановлении Политбюро ЦК ВКП(б), принятом в тот же день, «Рейд на Карпаты» значился вторым в списке отверженных фильмов. Он предшествует там среди прочего «Спутникам» Веры Пановой, «Двум капитанам» Вениамина Каверина и другим картинам, о которых сказано: «исключить из плана и прекратить работы по постановке» [3].

Короткая фраза Сталина: «Вершигора будет врать», — по правилам тех лет, содержала квинтэссенцию того, что вначале аппаратным способом было доложено, преподнесено, внушено, выдано на усмотрение вождя. Печатным органам, начиная с газеты Агитпропа ЦК ВКП(б), оставалось подготовить расширенные толкования на тему о том, в чем состоит ущербность еще вчера прославляемой книги и ее автора.

Исполнение деликатной задачи облегчил сам П. Вершигора. Неискушенный в закулисных интригах, удаленный от коловерти столичной литературной жизни, писатель-генерал считал себя скромным документалистом, а то и просто «бывалым человеком». Послесловие к рукописи книги «Люди с чистой совестью», которую именовали то повестью, то романом, П. Вершигора завершал словами: «Книга писалась легко. Мне она доставляла удовольствие: вспоминать… Была лишь одна трудность — найти в себе мужество говорить обо всем только правду.

Это не роман и не повесть, а просто записки-воспоминания».

В реальном факте, в документе писатель-партизан искал противоядие необузданной лжи все затоплявшей советской беллетристики. Удача мемуарной книги его окрылила. Вершигора уверился даже, что нашел свой особый путь в литературе. Ему захотелось поддержать других «бывалых людей», которые подвергались издательским утеснениям и критическим проработкам как раз за то, что имели мужество писать о лично пережитом и происходившем в действительности. Одновременно он провозглашал собственное творческое «кредо».

Так в 1948 году родилась статья П. Вершигоры «О «бывалых людях» и их критиках». Она стояла в уже готовом июньском номере журнала «Звезда», когда грянул гром.

Может быть, цензура даже специально не стала останавливать выпуск и вынимать статью из номера, чтобы затем легче было проучить автора. Теперь бить в основном полагалось как бы не попа (лауреатскую книгу), а попову дочку.

Литературу честного и неоспоримого «факта» писатель-партизан с наивной отвагой противополагал беллетристике «управляемого вымысла». Так, так… Но упрямые факты жизни как раз больше всего и не вмещались в пропагандистские схемы. «Резко противопоставляя книги воспоминаний современников всей остальной нашей литературе, — говорилось затем в одной из печатных проработок, — он приходит к выводу, что все подлинно правдивое, жизненное, волнующее создается и может быть создано только в книгах «бывалых людей». «Настоящая» художественная литература, как пишет П. Вершигора, так и закавычивая презрительно это слово «настоящая», способна только фальшивить и лакировать действительность»[4].

В статье П. Вершигоры, печатавшейся в ленинградском журнале, среди других фигурировали и ленинградские примеры. «На одном высокопоставленном совещании, посвященном судьбам литературы о войне, — писал он, — один известный литератор, проведший всю блокаду в Ленинграде, жаловался, и не без оснований, что о днях блокады ему невозможно писать правду приблизительно с 1944 года, т. е. с тех пор, как литературные и критические каналы наполнены людьми, которые не нюхали блокады.

Почти полное отсутствие большой литературы на достойную и нужную тему героической защиты Ленинграда, — продолжал наивный генерал, — убеждает меня в том, что вышеупомянутый товарищ прав. Грубую (а она всегда грубая, особенно для тех, кто ее не нюхал) правду писать нельзя, а прилизанную «правдочку», которая всегда хуже откровенной лжи, писать пока еще, вероятно, откровенно стыдно. А результат? Нет, нет и нет нужной книги о великом подвиге Ленинграда!»

Газета «Культура и жизнь» в большой публикации критика А. Тарасенкова назвала позицию П. Вершигоры в этой статье «теоретическим обоснованием натурализма» (1948, № 33, 21 ноября). «Натурализм» требовалось выгребать и из самого текста книги «Люди с чистой совестью».

Две отповеди П. Вершигоре посвятила «Литературная газета». Особо возмутил ее пример с изображением ленинградской блокады. «Трудно поверить, — комментировала газета, — что этот злобный выпад против нашей литературы сделан автором «Людей с чистой совестью»… Не понятно, чем руководствовалась редакция журнала «Звезда», предоставляя свои страницы для политически вредного выступления П.Вершигоры».

В Ленинграде было созвано общее писательское собрание. Из Москвы прибыл властолюбивый генсек СП СССР А.А.Фадеев. Пример П.Вершигоры он использовал для дальнейших назиданий на тему, что из исторического постановления партии о журналах «Звезда» и «Ленинград» все еще не извлечены необходимые уроки… Вновь и вновь досталось на орехи редакции журнала «Звезда», где «П.Вершигора нашел… поистине прекраснодушного и всепрощающего друга, который целиком солидаризируется со всеми его грубо ошибочными рассуждениями»[5].

Вот под каким прессом происходила вынужденная доработка повести, после чего, если вспомнить оценку Вольфганга Казака, «некоторые ее места… приобрели совершенно противоположный смысл». Книга стала более пухлой и в некоторых частях надутой.

Но кто же, однако, был этот возмутитель спокойствия, этот явившийся из лесов партизанский батька, писатель-генерал?

Он родился в 1905 году в селе Севериновка (Молдавия) в семье учителя. В три года потерял отца, к двенадцати годам также и мать. Пробивался в жизни своими силами. Прежде чем в новой своей судьбе стать театральным актером, а затем режиссером Киевской киностудии (многое и сам с изумлением узнаю теперь из разных источников), Вершигора был пастухом, избачом, председателем сельсовета, добровольцем Красной Армии, старшиной полковой музыкальной команды, студентом Одесской консерватории и слушателем Московской киноакадемии. Бывший пастух закончил два художественных вуза.

Пробовал и писать. Влекли его натуры удалые, бунтарские, может, слегка разбойные. До войны сочинил, например, пьесу «Дуб Котовского».

Сразу же после германского вторжения кинорежиссер отказался от брони, полагавшейся ему как «ценному работнику». Середина июля застала Вершигору на футбольном стадионе в Полтаве, где в сутолоке формировалась 264-я стрелковая дивизия.

От почтительной растерянности перед двумя дипломами о высшем образовании его с ходу определили интендантом полка. Но начхоз не совладал с первой же простейшей задачкой: разделить 688 селедок на 985 бойцов, когда по рациону причиталось 82 грамма соленой рыбы на человека. Куда деть хвосты и головы? Затеял канитель со взвешиванием на весах. В результате с почетной верхотуры новый назначенец слетел в помощники командира взвода.

Впрочем, незадачливый «селедочный интендант» через две недели в боях у села Степанцы явил совсем другие свойства натуры. В рукопашной схватке в окопах он задушил немецкого автоматчика. Происходило это во время всеобщего бегства. «В бою бывают моменты, — напишет Вершигора, — когда сознание уходит… Только помню, что гитлеровский автоматчик лежал мертвый, а я стоял около него… Опомнившись только тогда, когда немец стал трупом, я взял его автомат, мой первый трофей, догнал взвод и заставил людей подчиниться себе».

Командир взвода был убит. Так началось стремительное возвышение «в должностях». За несколько дней боев под Степанцами были выбиты командиры рот, четыре командира батальона. Пятым пришлось заступать Вершигоре. Ошметки батальона на восточный берег Днепра он вывел относительно благополучно. Но тут сам был ранен осколком мины в ногу.

От полубредовых первых месяцев войны в памяти растянулись четверо суток блужданий по немецким тылам. «Это четырехсуточное окружение, — замечает Вершигора, — было для меня первой репетицией перед настоящей партизанской борьбой в тылу врага».

Репетиция позже преобразилась в партизанский быт. Были там и скачки на невесть где раздобытых лошадях. И захват в предрассветной тьме фашистской грузовой машины, с переодеванием шофера в немецкую форму. И гонка на ней по изрытой воронками дороге, напрямик, почти сотню километров. И, наконец, ползание по-пластунски по «ничейному полю» под колючей проволокой, чтобы перебраться к своим…

Есть писатели, приватная жизнь которых настолько вросла в их художественное творчество, что литературные герои здесь неотделимы от биографии автора. В результате, по наблюдению Г.К.Гуковского, те и «живут не сами по себе, а благодаря обязательному примышлению его биографического облика».

Литературоведом это сказано о творчестве знаменитого партизана Отечественной войны 1812 года Дениса Давыдова. Действительно, нельзя читать лирику поэта-гусара «пушкинской плеяды», хотя бы на минуту забыв, кем он был.

По-своему вполне относится это и к нашему случаю. Вспомним слова из предисловия к книге «Люди с чистой совестью»: «Это — не роман и не повесть, а просто записки-воспоминания». Книга перелагает таким образом и биографию автора.

Одним из людей, чей образ тревожил воображение Вершигоры, был именно Денис Давыдов. Петр Петрович воспринимал его как натуру себе родственную, с которой он так или иначе отмечен общим знаком судьбы. На этого человека хотелось походить, он поддерживал в трудные минуты, не давал унывать.

Сотоварищ П. Вершигоры по ковпаковским походам Герой Советского Союза П. Брайко вспоминает, скажем, как летом 1943 года именно пример Дениса Давыдова помог Вершигоре вызволить «партизанскую армию» Ковпака (около двух тысяч штыков) из западни.

У самых Карпат немцы решили наконец разделаться с донимавшими их «бандитами». Сосредоточили на сей раз более чем двадцатикратно превосходящие силы, с танками и самолетами, забрав партизанский лагерь в сжимающееся кольцо.

«Когда… — рассказывает П. Брайко, — ковпаковцам оставалось одно — драться до последнего патрона, Вершигора предложил спасительный выход: разделиться на небольшие группы, ночью незаметно просочиться сквозь вражеское кольцо, разойтись в разные стороны и на время затаиться, так сказать, исчезнуть для противника…»

Это вроде бы означало временную ликвидацию «партизанской армии» как единой ударной силы. Но так и было сделано. «В книге «Люди с чистой совестью», — продолжает П. Брайко, — Петр Петрович Вершигора назвал этот маневр ковпаковцев «давыдовским» — в честь родоначальника партизанской тактики Дениса Давыдова, который, внезапно нападая на отстающие части наполеоновской армии и нанося им значительный ущерб, отходил потом несколькими группами в разных направлениях, чтобы противник не мог организовать преследование»1. Исторический двойник протянул руку помощи!

При всей вроде бы несопоставимости поволжского аристократа начала XIX века и поднявшегося из низов молдавского украинца первой половины XX многое поражает в этом созвучии и перекличке натур и судеб.

Прежде всего оба были художники. И не просто людьми, волей обстоятельств надевшими мундиры, но самыми активными и в своей сфере выдающимися военными. Они соединили в себе, казалось бы, несоединимое. Безначальное по своей природе искусство, что погружено в служение неосязаемым духовным идеалам, требует сосредоточенности, самоуглубленности и даже затворничества (Денис Давыдов, например, в пятьдесят лет уединился в своем поволжском имении, целиком отдавшись литературным трудам), и самую деятельную, беспрекословную, как приказ, не терпящую сантиментов и четкую, как шагистика, профессию военного. Как это внутренне укладывалось в каждом из них?

Прославлена поэтическая лирика Дениса Давыдова (до нас дошло около ста стихотворений!). Но современный читатель мало знает того же автора как прозаика. Между тем соотношение тех и других жанров в собственном творчестве сам Д. Давыдов оценивал по-иному: «…Я пишу много прозою, — отмечал он, — т. е. записки мои; стихи ничто, как десерт после обеда, рюмка ликера, чашка кофе». Да и В.Г.Белинский утверждал, что «как прозаик Давыдов имеет полное право стоять наряду с лучшими прозаиками русской лит-ры».

Не сравниваю, конечно, масштабы талантов, говорю лишь о сходстве натур, поступков и творчества. Вершигора учился не только «залетным поискам» конного отряда далекого предшественника. Образцами искусства были для него книги документальной прозы Д. Давыдова.

Почти всю жизнь с перерывами Денис Давыдов работал, в частности, над своим «Дневником партизанских действий 1812 года». Но подобным же «партизанским дневником» стала для П. Вершигоры его книга «Люди с чистой совестью», а затем и примыкающие к ней сочинения.

Военный писатель Денис Давыдов занимался не только мемуаристикой, но и теорией военного искусства. Ему принадлежит исследовательская работа «Опыт теории партизанского действия».

Тот же путь избрал и П. Вершигора. Его увлек всеохватный замысел — проследить формы и тактику партизанских движений на территории России с испокон веков до новейших времен. Многие годы работал он над исследовательской книгой, которая в отструганном и отутюженном контрольными инстанциями виде вышла, в конце концов, под названием «Военное творчество народных масс. Исторический очерк» (1961). В 1947–1954 годах П. Вершигора состоял также старшим преподавателем Академии Генерального штаба Советской Армии по кафедре военного искусства.

«С азиатским обликом, с маленькими глазами, бросающими искры, с черною как смоль бородой, из-под которой виден победоносец Георгий, с брюшком, легко затянутым ремнем…» — так описывает зрелого Дениса Давыдова один из литературных современников.

Оба бородача отличались скрытым бурным темпераментом. Оба были невысокого роста. Известно, что малый рост сильно вредил Давыдову в начале военной службы. Прикрыть декорумом свое не слишком видное телосложение подчас старался и Петр Петрович. Главные свои ратные кампании оба военных писателя закончили даже в одном чине — генерал-майора… И даже прожили почти одинаково: Д.Давыдов — 54 года, П.Вершигора — 57 лет…

Так что, будь я поклонником новомодных теорий, я бы даже заговорил о некоей реинкарнации — переселении душ умерших.

В партизанском выборе военной судьбы П.П.Вершигоры, надо полагать, сплелось и суммировалось все. И «репетиция» блужданий по немецким тылам. И заложенная в характере давняя склонность к рискованным переменам и авантюрным ситуациям. Он ведь и прежде стремительно менял жизненные поприща и занятия. Полный сирота с мальчишеских лет, не страшился жизненных колдобин и крутых виражей, а порой, кажется, даже испытывал томление без них.

В оккупированных областях Украины уже в первый год войны начало организовываться партизанское движение. Для руководства и участия в нем подыскивали людей.

Несколько месяцев П. Вершигора после выхода из лазарета с учетом профессии кинорежиссера возглавлял бригаду фронтовых корреспондентов в политотделе 40-й армии. Отсюда он и попал в систему военной разведки, которая, опираясь на партизан, добывала сведения о положении в немецких тылах.

В июне 1942 года с радисткой и помощником впервые сброшен на парашюте в освобожденном «партизанском крае» Брянского фронта. А уже в сентябре того же года разведгруппа П. Вершигоры вливается в Первое украинское партизанское соединение С.А.Ковпака, располагавшееся неподалеку на кратком отдыхе. Там развертываются основные события, описанные в книге «Люди с чистой совестью».

Очутившись в своей стихии, П. Вершигора совершает быстрое восхождение. Из командира роты он становится помощником Ковпака по разведке, а практически одним из трех руководителей всего рейдового соединения.

В 1943 году П. Вершигора уже командует 1-й Украинской партизанской дивизией. А в декабре того же года, когда раненый в Карпатах Ковпак лечился на Большой земле, перенимает командование всем соединением. И самостоятельно проводит два крупных рейда по тылам врага… Остальное мы уже знаем. За исключением одного болезненного для Петра Петровича обстоятельства, которое продолжало мучить его еще и летом 1958 года, на Куйбышевской гидростанции.

После лауреатского взлета первой послевоенной поры для П.П.Вершигоры настала длительная полоса опалы и неприятностей. Передряги были разного калибра и свойства. Иногда как будто чисто литературные, иногда более серьезные. Но те и другие, если вдуматься, имели общий корень — ершистый партизанский «батька» не вписывался в крутую регламентацию последних лет сталинского правления.

Особо тяжкую роль суждено было сыграть так называемому «делу» о Винницком подполье. Фальсифицированное, а затем раздувавшееся органами госбезопасности «дело», в которое Петр Петрович вмешался на стороне ни в чем не повинных людей, едва для него самого не кончилось катастрофой. Петр Петрович был близок к тому, чтобы оказаться за решеткой, а может, и того хуже.

В 2001 году радиостанция «Свобода» в передаче «Факты и мнения» устроила «круглый стол» под названием «Чекисты на празднике жизни». Стержнем обсуждения был юбилей ФСБ, с торжественным размахом отмечавшийся в Большом Кремлевском дворце. Участники радиопередачи пытались разобраться в различных сторонах «всеобщей фээсбизации страны», въедливо и липко насаждаемой в новой России.

Среди других в «круглом столе» участвовал писатель Георгий Владимов. При работе над своим известным романом «Генерал и его армия» (1994) он много занимался фактическими раскопками истории Отечественной войны. Долю вины за нынешний оборот событий, по его мнению, несут и деятели пера.

«…Мы, наверное, сами виноваты, — высказывался Г. Владимов, — мы воспели эту службу, мы романтизировали ее. Вот этого самого Штирлица подняли на такую высоту, на какой ни один герой, наверное, не был. Да и другие тоже — скажем, «Адъютант его превосходительства» и прочие фильмы. А были ли такие случаи, когда выражались опасения по поводу засилья чекистов? Как ни странно, были, и даже при Сталине. Писатель Петр Вершигора в своем романе «Люди с чистой совестью» о партизанах рассказал о том, как чекисты в свое время травили прекрасного человека, позднее партизанского вожака Руднева. Вершигора получил Сталинскую премию, так что сажать его было не с руки. Поэтому арестовали его адъютанта и пытались из него вытянуть компромат на командира. Адъютант такого компромата не дал, он все допросы вынес, и это спасло Вершигоре жизнь».

В первые «оттепельные» годы главное «дело» о Винницком подполье вроде бы зашаталось, потом рухнуло окончательно. Но в Комитете госбезопасности в своих кабинетах благоденствовали люди, его организовавшие. А по ответвившемуся от «дела» обвинению у Вершигоры продолжал висеть партийный «строгач», и за писателем тянулся шлейф двусмысленной молвы и слухов.

Примерно с таким общественно-литературным багажом П. Вершигора в начале августа 1958 года и прибыл на Среднюю Волгу, чтобы совместно с собственным корреспондентом «Литературной газеты», то есть со мной, освещать открытие Куйбышевской гидростанции. Этой крупнейшей из ступеней волжского энергетического каскада, да и вообще самой большой тогда гидростанции в мире.

В расчеты генерала, взявшего редакционную командировку, входили встречи с Н.С.Хрущевым, поездки которого по Куйбышевской области намечались в связи с празднествами. Хрущев знал Вершигору еще по Украине и в целом к нему благоволил. Здесь Петр Петрович надеялся добиться того, что не удавалось в Москве. Выговорить специальную аудиенцию у Хрущева. А там уж, если удастся, — подвести окончательный баланс «делу» о Винницком подполье, разобраться с его устроителями и рассчитаться с клеймом на собственной репутации.

III

То, что мы порой рассматриваем лишь в качестве средства, само нередко превращается в своенравного игрока нашей судьбой.

Петр Петрович втравился в горящую репортерскую работу. Но логика газетных обязанностей имеет свою цепкую власть. Разворот событий сам кроит ситуации и диктует условия. Так оно во многом происходило и на сей раз.

Жигули, вы приморские горы,

Вас приморскими сделал народ… —

звучала тогда песня, сочиненная самодеятельным поэтом там же, на Гидрострое.

Пульсация энергетического гиганта — Куйбышевской гидростанции — ощущалась даже за сто с лишним километров ниже Жигулевских гор, по течению. Разительно вела себя Волга в этих местах накануне описываемых событий — зимой 1957/58 года. Даже бывалые старожилы, повидавшие много неожиданных капризов великой русской реки, такого, как было у Куйбышева в ту зиму, не припомнят. Волга давно стала в верховьях. Уже ощетинилось ледяными торосами и застыло новое Куйбышевское море, но ниже плотины, вопреки всем срокам, даже и в конце января могучая река по-прежнему несла свои черные, как деготь, воды.

Волга окутывалась седыми космами, когда на гористом правом берегу, вдоль которого на тридцать пять километров протянулся старинный торгово-промышленный город, бесконечным разбросом мерцающей желтой подсветки зажигались электрические огни. Сквозь пар проплывало «сало», волны, набегая, тяжело ворочали, скрипели прибрежными льдинами. Казалось, волжская вода еще больше густела, река текла медленнее, словно преодолевая дремоту, вот-вот готовая остановиться, застыть в зимней спячке. Но наступало утро, и взнузданная там, у Жигулей, Волга снова оживала.

Только к февралю стал низовой лед. А через два месяца Волга вскрылась. Но не так, как привыкли к этому старожилы: ни оглушительной ледовой перестрелки, ни грандиозных заторов. Лед просто приподнялся и смирно уплыл, как бурлацкие плоты, снятые с якорей. А в действительности ледостав просто подняли поворотом рычага там, у Жигулей, и плавно пустили вниз, по славно поработавшим усталым водам великой реки. Построенная у Жигулей гидростанция уже с осени 1957 года трудилась на полную мощь всех двадцати своих агрегатов. Это она командовала ледоставом и ледоходом на Волге…

Собственно говоря, официальное открытие гидростанции вполне могло состояться еще в ноябре предыдущего 1957 года. Тогда тоже намечались подобного размаха торжества, включая приезд Н.С.Хрущева. Первый человек государства должен был собственноручно перерезать символическую ленточку на одном из агрегатов, что означало бы ввод в строй крупнейшей в мире ГЭС.

Ажиотаж подготовки и ожидания тогда тоже достиг пика. На срочное благоустройство областного центра и ближайшей гидростроевской округи были брошены шальные миллионы. На въезде в город, как водится, ломали и закрывали заборами ветхие домишки. Облюбованные улицы асфальтировали прямо по осенней слякоти, в лужи, в рытвины, без грунтовки (лишь бы продержалось!). В некоторых деревнях, что по дороге на ГЭС, на крайних крестьянских избах сдирали с крыш солому и крыли черепицу, ничего не объясняя радостно-растерянным хозяевам. И повсюду белили и красили, малевали, латали все, что только можно. В ту пору ходил местный анекдот: «Как узнают самарца в Москве? Очень просто: если весь, как маляр, в краске и белилах, глаза на лбу, а в зубах гвозди — значит, из Куйбышева…»

В довершение потемкинского ража разом опустели полки продуктовых магазинов. Кроме сиротливых буханок хлеба, не было ничего — ни сахара, ни мяса, ни селедки, ни сливочного масла. Чтобы затем с приездом главного лица, как скатерть- самобранку, развернуть на прилавках и явить миру почти коммунистическое изобилие.

В гостиницах города проводилось спешное выселение. В гулких коридорах нашей многоэтажной гостиницы «Ленинградская» два месяца одиноко, как призраки, слонялись только мы с женой, которых некуда было вытряхнуть, да еще пара-тройка ответственных товарищей в пижамах, коротавших время в ожидании празднеств. Даже почтенного московского репортера Евгения Ивановича Рябчикова, автора детской книжки о прославленном довоенном дальневосточном пограничнике Карацупе и его верной сторожевой овчарке, вызванного для переиздания книжки в местном издательстве, удалось пристроить с великими трудами, с помощью липового командировочного удостоверения.

Из редакции ко мне на подмогу тогда тоже приезжал соавтор — хотя, правда, и меньшего ранга, — столичный журналист Ваграм Захарович Апресян. И мы совместно подготовили и даже напечатали в «Литературной газете» очерк-увертюру «Огни Жигулей», кончавшуюся словами: «…как же не радоваться, как не ликовать при виде электрического солнца в Жигулях!»

Но официально взойти этому солнцу в ту осень так и не привелось. Другие занятия задержали Н.С.Хрущева. Торжества ной. Она работала на полную мощность, но не была принята, действовала, но не былбыли отложены. И без малого год гидростанция находилась в статусе незаконнорождена открыта.

Вообще начальные годы хрущевской «оттепели» — время, полное всяческих вывертов и чудес.

Достаточно представить одну только фигуру — начальника «Куйбышевгидростроя» Ивана Васильевича Комзина, с которым ближе других сошелся П.П.Вершигора. Что за поразительный это был человек! Ненаписанная книга!

Как сейчас слышу его раскатистый бас. Нередко по какой-нибудь, чаще торжественной, надобности приходилось брать у него очередное телефонное интервью для «Литературной газеты». «Пишите! — не откладывая дело в долгий ящик, распоряжался он на том конце телефонного провода. — Мы, инженеры-строители, приветствуем вас, инженеры человеческих душ…» И пошло-поехало. Иван Васильевич без запинки произносил почти все, что от него требовалось. Сыпал цифрами, фактами. Умел ввернуть производственный анекдот, пару последних интересных происшествий, ловко их изукрасив. И все это споро, гладко, точно, в лад. Говорил, будто пел. Править его почти не приходилось.

Человек это был разносторонне одаренный. Волжский богатырь, средних лет, что называется косая сажень в плечах, носивший хорошие костюмы, на которого заглядывались женщины и который сам многих из них мимо себя не пропускал. В этом смысле о нем не без оснований шутили, что он был «отец для своих подчиненных». Но и работать он тоже умел.

«Куйбышевгидрострой» — строительный колосс. Силами треста и сотрудничавших с ним бессчетных субподрядчиков организовывалось «великое переселение» со дна будущего моря. Возводилась шестикилометровая плотина, перегородившая Волгу. Сооружалась сама гидростанция вместе с разбегавшимися по-паучьи во все стороны на многие сотни километров линиями высоковольтных энергопередач… Но и не только это. «Куйбышевгидрострой» заложил основу нового экономического района, жизнь которому давала гидростанция. Поднимались коробки завода синтетического каучука, а рядом отпочковывались уже и другие предприятия — подоснова и фундамент будущего волжского автомобильного гиганта — ВАЗа с его знаменитыми «Жигулями» в городе-двойнике ушедшего под воду Ставрополя (позже — Тольятти)… И все ведь это тоже по первости обмозговывал, зачинал и двигал он, Иван Васильевич Комзин.

И тот же Комзин, между прочим, построил многокилометровую подвесную канатную дорогу над Куйбышевским морем — дорогую и никому не нужную. Да вдобавок еще и бахвалился ею:

— Такое встретишь только у нас! И нигде больше на всем земном шаре! Ни в какой там Америке! — изрекал он. — Техническая скорая помощь, в любую бурю и непогоду! А красиво ведь — не правда ли?! Вверху — железная черная птица, вон она, порхает, летит, а внизу — водяная пропасть! Сплошная стихия! — Примерно так внушал Комзин толпившимся вокруг журналистам.

Но груженые вагонетки по натянутым стальным канатам проскользили над морем недолго. Да и тогда, кажется, только для кадров кинохроники и для форса перед приезжими делегациями. Никакой производственной надобности в подвесной дороге не было. Гораздо верней и проще грузы можно было перевозить по не столь уж отдаленной плотине. Между тем в распыл пошли миллионы. Начальник стройки обожал подобные трюки и театральные эффекты.

Старинный городок Ставрополь-на-Волге (еще задолго до моего собкоровского назначения в июне 1957 года), как и многие селения, попавшие в ложе будущего моря, был перенесен, а точнее, сломан, разобран и сожжен безжалостно. Когда я впервые приехал на ГЭС, там кое-где еще встречались остаточные охраняемые зоны. В строительстве мировой гидростанции участвовали заключенные, правда, к 1957 году лишь бытовики со сроками до пяти лет. Но раньше были и другие. Сам главный строитель в прежние времена якобы одновременно даже имел звание генерала МВД.

Чтобы стать к тому же профессором (давняя мечта!), Иван Васильевич отгрохал в «новом» Ставрополе филиал Куйбышевского политехнического института и сам возглавил инженерную кафедру.

Для надобностей вящего представительства и прочего пиетета (как бы теперь сказали — «имиджа») Иван Васильевич завел особого референта, «ученого еврея» — Якова Кауфмана. За глаза его иронически именовали — «бюро услуг». Это был полный, круглый человек, безотлучно пребывавший либо в приемной Комзина, либо в соседней с ней комнатке и умевший ловить в воздухе рождавшиеся начальственные флюиды еще даже до того, как они были высказаны и словесно оформлены. В отведенном ему пространстве Кауфман стремительно перемещался на своих коротких ногах, что делало его слегка похожим на ученого кенгуру. Но человек это был образованный и культурный, даже писал и издавал книжки детских стихов с цветными картинками, а уж исполнитель и улаживатель всяческих надобностей был бесподобный.

Одним словом, Иван Васильевич был человек не просто разнообразный, но более чем со всячинкой. Однако когда потребовали интересы стройки и собственное достоинство, тот же Комзин вступил в рискованное единоборство с первым секретарем Куйбышевского обкома КПСС М.Т.Ефремовым. Здешним наместником, всесильным, изощренным и жестоким, будущим заворготделом ЦК. Это стоило Комзину должности.

Его перебросили главным советским экспертом на строительство Асуанской плотины в Египет. А позже, уже на пенсии, Иван Васильевич приобрел дачу в подмосковном писательском поселке Переделкино. Здесь, на рубеже 80-х годов, я вновь встречал его в компании с писателем Павлом Филипповичем Нилиным, автором известных повестей «Жестокость» и «Испытательный срок», с которым они состояли в домашних друзьях.

Приятельской стариковской парочкой, оба высокие, могутные, знающие себе цену, почти всегда что-то обсуждая, неторопливо вышагивали они по асфальтированным переделкинским дорожкам, мимо садов и заборов. Иногда, впрочем, в охотку совершали и передышки. То ли на даче Комзина — чтобы выпить «наперсток коньяку», то ли в другом конце поселка, на даче Павла Филипповича, — чтобы отведать знаменитой чуть ли не с сибирских времен нилинской настойки. А заодно уж — и там, и тут — досказать недоговоренное…

Таких вот людей тоже производило Время, рождала Волга.

Хрущева ругали впоследствии за волюнтаризм и прожектерство, за то, что он, «кукурузник», бросил пустой вызов могущественной Америке и намеревался построить основы коммунизма к 1980 году. Но прожектером был не только этот невежественный и неотесанный, однако же полный многих добрых намерений, наделенный практической сообразиловкой половинчатый реформатор. Величайшим иллюзионистом было само Время.

После долгой исторической полосы сталинской тирании и зашнурованного существования казалось, что страна пробуждается и нащупывает дорогу к новой жизни. И действительно — многое было сделано. От освобождения из-за колючей проволоки и надзора комендатур миллионов политических заключенных, бывших военнопленных, «ссыльных народов» до возвращения паспортов и гражданских прав колхозникам, отмены самых драконовских трудовых ограничений, уменьшения рабочей недели, сокращения на миллион двести тысяч человек непомерно раздутой армии и т. д. Добавим сюда начало переговоров с Западом и достижение первых реальных соглашений о предотвращении атомной гибели…

В 1958 году в ночном августовском небе над Куйбышевской гидростанцией можно было видеть летящую голубую звездочку первого советского искусственного спутника. Самое фантастическое нередко казалось возможным. Хотелось надеяться и верить.

IV

У меня сохранился дневник с записями тех дней 1958 года. Воспроизводимым там событиям предшествовал только телефонный звонок из редакции, уведомлявший, что в поддержку и на помощь ко мне прибывает П.П.Вершигора.

Это известие слегка ошеломило. Через несколько лет после окончания университета по опыту и выучке я оставался еще вполне провинциальным журналистом, не так давно взятым на работу в центральную «Литературную газету».

Вершигора! Со школьных лет для меня это было легендарное имя. Литературная знаменитость. Дважды генерал! Одно дело — поднаторевший московский журналист Апресян, другое — Вер-ши-гора! Литературная гора! Интересно, как же я буду с ним работать?!

Неискушенный литературно, достаточно наивен был я и политически. Если время и плодило легковеров, то я был из их числа. Благомыслие отразилось и на страницах дневника, которые воспроизвожу, ничего не меняя.

Итак…

«…Пятого августа поздно вечером мне позвонили из Ставрополя. То был наконец-то прикативший из Москвы на собственной «Победе» мой долгожданный соавтор Петр Петрович Вершигора (а передавать нашу первую большую совместную статью надо было уже 7-го — в номер на 9-е).

— Юрий Михайлович? — голос глуховатый, мягкий, немного надтреснутый баритон. — Это говорит Петр Петрович. Вот я наконец и приехал.

— Очень рад, я уже беспокоился, не случилось ли с вами что-нибудь в пути… Как вы устроились? Вам, наверное, номер в гостинице нужен? Как вы доехали? — я сдерживался, но не мог скрыть своих чувств: наконец-то! Ведь статью надо делать, делать надо!

— Я по-партизански приехал, сам за рулем. Тут еще со мной жена и сын. Завтра я поеду на ГЭС, надо же все осмотреть. И что-нибудь, если не увлекусь, часика в четыре буду у вас, и мы засядем и напишем, — с эпическим спокойствием цедил на том конце провода хрипловатый баритон.

— А когда же мы будем писать?!

— Засядем на ночку и напишем.

Около шести вечера на следующий день он наконец приехал (в Куйбышев). В дверь постучали.

— Войдите! Заходите, пожалуйста.

Вершигору по его книге «Люди с чистой совестью», которую я читал еще, кажется, в восьмом классе, я представлял себе почему-то высоким, стройным, молодым и почему-то красивым (я прочел тогда, что его довоенная специальность — кинорежиссер, а по моим тогдашним школьным представлениям, кинорежиссеры должны быть именно таковы).

Но в комнату не зашел, а скорее вкатился низенький толстый человек, с большой рыжей бородой, с такими же рыжевато-карими глазами, в домашних туфлях и в коричневой, в полоску, пижаме. Он походил на украинского батьку-лесовика, как ни чудовищно это сравнение, такими, очевидно, были батьки-атаманы из числа «зеленых», хотя в его облике не было ничего свирепого или воинственного.

— Давайте знакомиться. Петр Петрович Вершигора, — он произнес свою фамилию с ударением на «и» — Вершигора, хотя я всю жизнь думал, что он Вершигорб.

— Дайте я на вас погляжу. Ось вы какий!

Я показал, что у меня уже было написано. Он прочел:

— А вы не самолюбивый автор?

— Нет, что вы! Пожалуйста.

Слушая, он смотрел на меня своими немного маслянистыми карими глазами, не мигая, как-то уж чересчур пристально, изучающе, это было не совсем приятно, — позже я узнал, что он просто немного туговат на ухо.

Мы составили план. Распределили куски.

— Ну, добре, я пойду. Часика через два напишу.

Такие темпы для меня были в новинку.

Часа в два ночи — все это время мы работали каждый в своем номере, и он часто звонил: «Юрий Михайлович, это Петр Петрович…» — следовал какой-нибудь вопрос, — он позвонил, сказал, что кончил и укладывается спать. Я же работал часов до пяти утра.

Часов в девять я постучался к нему в номер. Петр Петрович уже сидел за столом и черкал, вписывал что-то в отпечатанные на машинке листы. Он успел, оказывается, написать страниц десять на машинке. Это было больше, чем я написал за предыдущие дни, и по качеству, честно говоря, хотя и поверхностнее, чем у меня, хорошо знавшего материал, но зато написано с несравненно большей легкостью и кое-где (например, описание машинного зала и насчет «голубого молока народной кормилицы Волги») даже с блеском.

Мы занялись «монтажом» совершенно разностильных и часто дублировавших друг друга кусков, и к половине дня статья на 16 стр., что было почти в два раза больше, чем требовалось, была готова.

Против окна у второго стола за машинкой сидела Антонина Семеновна, жена Петра Петровича, сухопарая женщина лет сорока, за уменьшающими стеклами очков — темно-синие, со стальным отливом буравчики глаз, и курила сигареты.

— Мама, вот это еще перестучи! — подавая лист, обращался к ней Петр Петрович.

Она отвечала в том же стиле. Например — когда я только появился:

— Борода, к тебе человек пришел, предложи ему хоть стул.

Позже я с любопытством наблюдал за отношениями этой своеобразной партизанской пары.

— А Женька-то, наш вылупок-то, все еще его величество изволит спать, — с грубоватой ласковостью оповещала Антонина (Ольга) Семеновна.

— Давай, давай, мама, работай, не отвлекайся!

Когда мы с Антониной Семеновной ближе узнали друг друга, то даже подружились. Во всяком случае, она не называла меня иначе, как «Юрочка», и проявляла тысячи знаков своеобразного эксцентрического внимания, от которого я не знал куда деться. Они при мне шутя переругивались матом, «инициатива», правда, всегда исходила от нее, и Петр Петрович даже как-то сказал ей…» Дальше в дневнике идут записи, уже излагавшиеся в пересказе, — как Петр Петрович пытался урезонивать свою склонную к излишним матюганиям супружницу.