Проза жизни
Проза жизни
Осенью 1740 года в России произошли знаменательные события. 17 октября умерла Анна Иоанновна. Не прошло и месяца, как ее фаворит Бирон, так и не насладившись властью регента при малолетнем наследнике престола Иоанне Антоновиче, был арестован и сослан. Шла борьба за власть между вельможами, принадлежавшими к разным влиятельным группам.
Это обстоятельство оказалось благоприятным для Ломоносова. В Петербургской Академии наук руководство пребывало в состоянии неопределенности: нельзя было догадаться, какие предпринимать действия, кого поддерживать. Появилась возможность для победы «русской партии», ратовавшей за прием в Академию отечественных ученых.
Возможно, по этой причине советник Академии Шумахер не стал ходатайствовать о наказании Михаила Ломоносова за самовольный уход от Генкеля. Напротив, ему выдали 50 рублей и предоставили две небольшие комнаты на Васильевском острове близ ботанического сада. Шумахер назначил его помощником своего зятя — академика Иоганна Аммана, врача и ботаника, — в составлении каталога минералов. Кроме того, Ломоносов делал переводы для «Санкт-Петербургских ведомостей».
И все-таки Михаил Васильевич остался недоволен. Ведь по завершении командировки за границу, после предъявления хвалебных отзывов преподавателей и собеседования его следовало произвести в экстраординарные профессоры, увеличив жалованье. Он продолжал жить бедно, порой в долг, и не мог вызвать к себе из Германии жену с ребенком.
Ломоносов написал оду ко дню рождения Иоанна Антоновича, а следом еще одну, на победу русских над шведами при Вильманстранде. Представил в Академию две диссертации на латинском языке: «Исследование о зажигательном катоптрическо-диоптрическом приборе» и «Физико-химическиеразмышления о сходстве серебра и ртути». Примерно в то же время свои диссертации представили Виноградов, Райзер и Теплов. Однако академики (все — иностранцы) неспешно читали и обсуждали эти работы с августа до середины декабря.
Возможно, они тянули бы и дольше, но вновь резко изменилась политическая ситуация: 25 ноября 1741 года произошел дворцовый переворот; гвардия возвела на престол дочь Петра Великого Елизавету. Русские вельможи получили возможность потеснить иноземцев, плотно облепивших трон. Для Академии наук настала пора принимать в свои ряды русских ученых.
Ко дню рождения императрицы Елизаветы — 18 ноября — Штелин сочинил очередную оду на немецком языке, как прежде писал он хвалу Анне Иоанновне и Бирону. Ее перевод на русский язык Шумахер поручил Ломоносову (возможно, Тредиаковский, услугами которого пренебрегли, стал испытывать неприязнь к Ломоносову). Это решение показывает, что в то время отношения между этими двумя людьми, позже ставшими врагами, были неплохими. «Ломоносов бесподобно продвигается в своем переводе… — писал Шумахер Штелину. — Если бы только не было у него одного недостатка, то от него должно было бы ожидать много хорошего».
О каком недостатке речь? Судя по всему — об употреблении Ломоносовым «горячительных напитков». Пожалуй, так он, по русскому обычаю, заглушал свою печаль. Но теперь его положение могло улучшиться. В оде звучала надежда на избавление от гнета иноземцев:
Отеческой земли любовь
Коль долго по тебе вздыхала:
«Избавь, избавь Российску кровь
От злого скорбных дней начала…»
Перевод был одобрен. Оду преподнесли Елизавете от имени Академии наук. Ломоносов решил, что наступил благоприятный момент, чтобы в письме «на высочайшее имя» напомнить о себе:
«Повелено было мне, нижайшему, ехать в Германию в Фрейберг для изучения металлургии; а по определению Академии наук послан был я, нижайший, в марбургский университет для научения математики и философии с таким обнадеживанием, что ежели я, нижайший, мне указанные науки приму, то определить меня, нижайшего, здесь экстраординарным профессором, такоже и впредь по достоинству производить…
Во оных городах будучи, я через полпята (четыре с половиной. — Р.Б.) года не токмо указанные мне науки принял, но в физике, химии и натуральной гистории горных дел так превзошел, что оным других учить и тому принадлежащие полезные книги с новыми инвенциями писать могу, в чем я Академии наук специмены (образцы. — Р.Б.) моего сочинения и притом от тамошних профессоров свидетельства в июле месяце прошедшего 1741 года с докладом подал.
И хотя я Академии наук многократно о определении моем просил, однако оная на мое прошение никакого решения не учинила, и я, в таком состоянии будучи, принужден быть в печали и огорчении».
Несмотря на навязчивое повторения «нижайший» в начале письма, автор без ложной скромности сообщает о своих достоинствах, ничуть не преувеличивая. Он действительно к этому времени стал зрелым ученым.
Повышение последовало. Но его назначили не профессором, а всего лишь адъюнктом, то есть приближенным к профессорскому званию. В год он стал получать 360 рублей. Сумма немалая (скажем, фунт говядины стоил 2 копейки). Но из нее полагались значительные вычеты за квартиру, дрова и свечи. Приходилось платить слуге. А деньги поступали с большими задержками и не в полном объеме, так что он вынужден был залезать в долги.
Тем временем «подняли бунт» русские сотрудники Академии во главе с начальником «инструментальной мастерской» Андреем Константиновичем Нартовым (1693–1756). У них накопилось немало обид на немцев, нередко занимавших высокие академические должности, не имея сколько-нибудь весомых научных заслуг.
Отличный токарь Нартов при Петре Великом фактически возглавлял Академию наук, но затем был оттеснен Шумахером и его командой. О Нартове В.И. Вернадский писал: «Это был недюжинный человек, к которому отнеслись несправедливо писавшие о нем историки. Нартов едва ли хорошо знал иностранные языки, не обладал академической ученостью, но, несомненно, был талантливый практический механик, обладавший и теоретическими знаниями. Машины, которые были построены под его руководством для токарного дела… были сложными и по-своему изящными сооружениями…
Он мало знал ученый мир Запада, его навыки и привычки, но как личность он был не только гораздо крупнее Шумахера, своего врага, влияние которого тяжело легло на Академию, но и гораздо образованнее его. Нартов вместе с Шумахером оставили видный след в истории ремесел и художеств в России… Это была в первые годы не только Академия наук, но и Академия художеств и технических ремесел».
Такое совмещение в одном учреждении представителей теоретических наук, практических знаний и ремесел уже само по себе вызывало распри среди сотрудников Академии. Как отметил Вернадский, «Миллер, Ломоносов, Делиль, враги между собой в других делах, дружно боролись на этой почве с Шумахером и Нартовым (тоже врагами между собою), которые тратили средства Академии наук на задачи технические, художественные, ремесленные — цели, далекие от науки, но сами по себе очень почтенные и нужные».
Итак, воспользовавшись воцарением Елизаветы, Андрей Нартов и академик Жозеф Никола Делиль (астроном и географ) вместе с несколькими русскими сотрудниками Академии в феврале 1742 года подали в Сенат донос, обвиняя Шумахера в расхищении казны, непорядочных поступках, покровительстве иностранцам, гонениях на русских студентов и ученых. Рассмотрение дела затянулось. Нартов обратился с петицией к императрице.
Ломоносов воздержался ставить подпись под этим документом, остерегаясь портить отношения с Шумахером. Петиция Нартова возымела действие, и в конце сентября была назначена следственная комиссия.
В Академии назревал переворот. В судьбе Ломоносова тогда же едва не произошел крутой перелом: он мог угодить в острог.
Обстоятельства этого случая толкуются по-разному. Если верить объяснению Ломоносова, он 25 сентября 1742 года заглянул к соседу — академическому садовнику Иоганну Штурму в поисках своего пропавшего полушубка. Как показало следствие, служанка садовника неожиданно наткнулась в сенях на адъюнкта Ломоносова, стоявшего там «незнаемо с какого умысла».
Версия от Львовича-Костицы: «Ломоносов забрался в кухню своего соседа… В кухне была новая кухарка Штурма — Прасковья Васильевна, жена канцелярского солдата Василия Арлукова. О том, какого рода беседа происходила между нашим поэтом и указанной женщиной, документальных данных не сохранилось. Только вскоре Ломоносов вошел в комнату к Штурму, у которого в это время собрался кружок сослуживцев. И с негодованием заявил хозяину, что у него «нечестивые гости сидят: епанчу его украли». На это отвечал лекарь ингерманландского полка Братке, что Ломоносову «непотребных речей не надлежит говорить при честных людях». Тогда Ломоносов, не долго думая, ударил лекаря по голове, схватил «на чем парики вешают и начал всех бить и слуге своему приказывал бить всех до смерти»».
Вряд ли Михаил Васильевич искал в доме Штурма свой полушубок или пожелал обзавестись чьей-то шубейкой. Вероятнее всего, он подслушивал разговор, проходивший в гостиной, где находились бухгалтер академической канцелярии Биттнер и книгопродавец Прейсер. Они, по-видимому, обсуждали сложные и отчасти криминальные финансовые дела Академии в связи с обвинениями от Нартова.
Что случилось после разоблачения шпионства Михаила Васильевича в деталях, остается только догадываться. Если бы он нашел в прихожей свою вещь, то мог поднять шум и обругать хозяина дома. Но, как следует из официального протокола, никакой своей епанчи он не обнаружил. Так зачем бы ему буянить?
Оставим в стороне намек на интимные беседы с кухаркой или не менее сомнительную версию о загадочной пропаже епанчи. Полагаю, события, скорее всего, развивались так.
Служанка, внезапно заметив в полутемных сенях подслушивавшего Ломоносова, подняла крик. Не успел он ничего объяснить или ретироваться, как прибежали гости. Они начали его бранить, оскорблять, а то и колотить. Возмущенный и взбешенный Ломоносов вспылил и полез в драку. Силы были неравны. Он, крикнув на помощь своего слугу, схватил деревянную болванку, на которой вешают парики, и стал крушить всех и вся.
Сражение продолжалось с переменным успехом. Хозяин, беременная хозяйка и некоторые гости сочли за благо выпрыгнуть в окно. Но двое или трое набросились на Ломоносова.
Охранники прекратили драку. Непрошеному гостю крепко досталось: разбили нос и губу, сильно повредили колено, помяли ребра. Его арестовали. Немцы, тем временем, ему отомстили: выломав дверь, ворвались в его квартиру и все, что смогли, разбили, перевернули вверх дном.
По городу распространился слух, что Ломоносов, пребывая в пьяном виде, учинил бесчинство в чужом доме. Но если наша версия верна (повторю, она наиболее вероятна, если анализировать факты), то вряд ли Михаил Васильевич, отправляясь «шпионить», напился. И не мог он буянить из-за своего пропавшего полушубка.
Между прочим, у Иоганна Штурма он брал деньги в долг под проценты, задолжав ему 65 рублей. Возможно, это в грубой форме припомнил ему смотритель академического ботанического сада, да еще обвинил его в том, что он хотел украсть из прихожей шубы. Так мог вспыхнуть конфликт.
Кстати, Штурм и позже одалживал Михаилу Васильевичу деньги. Следовательно, отношения между ними не были испорчены напрочь. В те времена «честная драка», так же как побои, считалась более или менее допустимым конфликтом.
Вряд ли смог Ломоносов уйти от строгого наказания, если бы не одно обстоятельство. Следственная комиссия признала Шумахера и Прейсера (участника драки с Ломоносовым) виновными в хищении казенных денег. 7 октября их арестовали. Теперь академическую Канцелярию возглавил Андрей Нартов.
Это была победа «русской партии». Но для Академии наступили трудные времена конфликтов и неурядиц.
И тут вновь отличился Михаил Васильевич. Как писал Григорий Петрович Шторм, «в середине октября Ломоносов начинает вести себя вызывающе. В сопровождении служащих Канцелярии, он появляется на собраниях Конференции, роется в присутствии профессоров в архиве и всячески оскорбляет их. Однажды он распечатал и выдвинул столовый ящик астронома Винсгейма, вынул оттуда половину белой писчей бумаги и, заявив, что «господину Винсгейму столько бумаги не надобно», положил изъятую стопу в архив».
Почему Ломоносов так себя вел? Он был глубоко обижен на академиков за то, что ему в зрелые годы и с отменными научными знаниями приходится оставаться всего лишь адъюнктом. Нартов включил его в число сотрудников, привлеченных к расследованию злоупотреблений Шумахера и его друзей. По-видимому, отчасти и по этой причине Ломоносов при случае не упускал возможности показать иноземцам, что пришла пора отечественным ученым находиться на их месте в русской Академии.
На него подали жалобу в Следственную комиссию. 21 февраля 1743 года ему было запрещено до ее решения посещать заседания Академии. Он дважды пытался пройти на заседания и дважды его выводили вон. О том, что произошло, говорилось в жалобе, представленной Следственной комиссии:
«Сего 1743 года апреля 26 дня перед полуднем он, Ломоносов… приходил в ту палату, где профессоры для конференций заседают и в которой в то время находился профессор Винсгейм, и при нем были канцеляристы. Ломоносов, не поздравивши никого и не скинув шляпы, мимо них прошел в Географический департамент, где рисуют ландкарты, а идучи мимо профессорского стола, ругаясь оному профессору, остановился и весьма неприличным образом обесчестил и, крайне поносный знак из пальцев (кукиш. — Р.К.) самым подлым и бесстыдным образом против них сделав, прошел в оный Географический департамент, в котором находились адъюнкт.
Трескот и студенты. В том департаменте, где он шляпы также не скинул, поносил он профессора Винсгейма и всех прочих профессоров многими бранными и ругательными словами, называя их плутами и другими скверными словами, что и писать стыдно. Сверх того, грозил он профессору Винсгейму, ругая его всякою скверною бранью, что он ему зубы поправит, а советника Шумахера называл вором».
Затем он вернулся в ученое собрание, обругал профессоров (то есть академиков) за свое исключение, обозвал их мошенниками и сукиными детьми, заявив: «Я столько же смыслю, сколько и профессор, и я — природный русский притом!»
Последняя фраза выдает суть его возмущения: несмотря на свои знания, он остается в положении аспиранта только потому, что академические должности занимают иноземцы, считающие русских недостойными почетных научных званий.
Прошел слух, будто находился он в нетрезвом состоянии. Проверить это невозможно. Надо только понимать: его глубоко оскорбляло отношение к русским, словно они какие-то недоумки по сравнению с западными пришельцами. Он был представителем великого народа, сознавал это и не мог стерпеть обиды, наносимой не только ему лично, но и всем русским.
Безусловно, вел он себя грубо и непристойно, что объясняется его взрывным темпераментом. Оскорбленные академики подали на него жалобу, перечислив все его неблаговидные поступки (включая давние), а также указав на неумелое управление Нартовым делами Академии.
Подписали петицию 11 академиков (девять — не подписали), включая Крафта, Штелина и даже Рихмана, с которым Ломоносов дружил. Вызванный на Следственную комиссию, Михаил Васильевич не стал оправдываться. Возможно, ему вскружил голову успех как поэта, сочинителя хвалебных од, одобренных при дворе. Однако ни этот успех, ни заступничество Нартова не помогли: 28 мая его определили под домашний арест до вынесения окончательного решения Следственной комиссии.
В невольном уединении он вел теоретические исследования по физике и химии, работал над учебником риторики; послал повторную просьбу об учреждении химической лаборатории (резолюция: «За неимением денег — отказать»).
Прошло два месяца. Арестованный, не получавший жалованья, написал в Академию: «Нахожусь болен, и при том не только лекарства, но и дневной пищи себе купить на что не имею и денег взаймы достать не могу».
Деньги могли ему не понадобиться: Следственная комиссия признала его виновным. Его следовало бить плетьми и сослать в Сибирь.
Находясь в заключении, Ломоносов написал несколько од, и среди них лучшую: «Вечернее размышление о Божием величестве при случае великого северного сияния». На судьбе Ломоносова, судя по всему, сказалось благоволение императрицы, которой посвятил он возвышенные оды.
Его поэтический дар стал ангелом-хранителем для него как мыслителя, ученого. И в науке, и в поэзии Ломоносов стал новатором. Творчество было его страстью.
Данный текст является ознакомительным фрагментом.