Глава первая. Посвящение

Глава первая. Посвящение

1

Первый лимузин кортежа медленно отъехал от Капитолия. Следом двинулись остальные. Вдруг президент встал и обнажил голову.

Немногие это заметили — думали, это часть церемониала. Однако — нет. Джек сделал это перед человеком, на которого в этот день публика не слишком обращала внимание. Перед тем, кто, увидев его, с легким поклоном приподнял цилиндр. Перед отцом. Впервые в жизни Джо так приветствовал кого-то из детей. Но Джек заслужил.

Под радостные крики вашингтонцев и гостей столицы по улицам в праздничном убранстве кавалькада роскошных машин двинулась к Белому дому.

* * *

— Я, Джон Фицджеральд Кеннеди, торжественно клянусь, что буду честно выполнять обязанности Президента Соединенных Штатов и делать все, что в моих силах, чтобы поддерживать, охранять и защищать Конституцию Соединенных Штатов.

Эту клятву, впервые данную Джорджем Вашингтоном и никогда не менявшуюся, Джон Кеннеди произнес с непокрытой головой, стоя в двадцатиградусный мороз на ледяном ветру на трибуне в восточном портике здания Конгресса. Большой день демократии — Democracy’s Big Day, как называют в США день вступления в должность президента, — настал.

Джек положил руку на святую книгу своей семьи — фамильную Библию — и произнес:

«И да поможет мне Бог».

В жизни он прошел через много оваций. Но эти рукоплескания были самыми ценными, самыми дорогими — ему аплодировал Вашингтон. Ему аплодировали Соединенные Штаты. Ему аплодировал клан. И главное — ему хлопал отец. Мечта исполнилась. План был воплощен в жизнь.

Кеннеди встали у государственного руля Америки, к чему стремились столько лет.

* * *

Инаугурация — введение[128] в должность президента США — важнейшая ритуальная процедура. Впервые эта церемония прошла 30 апреля 1789 года в Нью-Йорке (Вашингтон еще не был построен). Объявление итогов первых президентских выборов (на них победил Джордж Вашингтон) и инаугурацию главы государства сперва назначили на март[129]. Но из-за непогоды и распутицы ряд членов Конгресса не успели прибыть в Нью-Йорк, где подсчитывали голоса выборщиков. И церемонию перенесли на апрель. И вскоре страна узнала, что «Достопочтенный Джордж Вашингтон единогласно избран президентом, а Джон Адамс — вице-президентом Соединенных Штатов Америки». Новость дошла до Вашингтона лишь через несколько дней.

Но как, размышляли конгрессмены, обращаться к первому президенту? Джон Адамс предлагал «Его Всемилостивейшее Величество», но народные представители выбрали более демократичную версию — «Президент Соединенных Штатов».

И вот, под звон колоколов и залпы батарей Вашингтон проследовал в здание, где заседал Конгресс, и, держа левую руку на Библии, произнес слова, записанные в Конституции, — в точности те же, что и Кеннеди[130]. Приняв присягу, президент сказал слова, которых в конституции не было, но которые с тех пор говорили все президенты: «И да поможет мне Бог».

После этого президент обретает полномочия главы государства.

Через год, в 1790-м, была основана особая административная единица, где задумали возвести новую столицу страны — Федеральный округ Колумбия. Американцы считали, что не следует размещать столицу в городе, расположенном на территории одного из штатов, чтоб не ущемить права прочих членов федерации. За тем и основали специальную территорию с особым статусом, на земле, что предоставили штаты Мэриленд и Вирджиния. А в ней — город Вашингтон.

Кстати: конгрессмены, жалуясь на бездорожье, переезжать в него не спешили. Но дороги исправили и с тех пор постоянно улучшали, а законодатели переместились в новую столицу и в специально для них построенный Капитолий — гордость нации.

Первым в новой столице принес присягу Томас Джефферсон. Это было в 1801 году. Тогда же в газете впервые напечатали инаугурационную речь. Он выигрывал выборы дважды, дважды проходил обряд и дважды вносил в него нечто от себя — в первый раз пешком прошел от дома[131] до Холма, а через четыре года проехал тот же маршрут верхом. Но уже из Белого дома.

Возвращался он под оркестр и мерный шаг отряда моряков. С тех пор инаугурации завершаются парадом и концертом.

Дату церемонии не меняли до 1937 года, когда Рузвельт вторично вступал в должность. Все изменило принятие 20-й Поправки к Конституции. Она гласила, что президент получает власть 20 января. Так сократили промежуток между днем выборов и введением президента в должность.

Перед церемонией он пошел в епископальную церковь Иоанна Крестителя. Туда же отправился Трумэн. С тех пор всякий раз новые президенты посещали разные храмы согласно своей принадлежности к той или иной конгрегации. Так с Рузвельта пошла и традиция стоять перед инаугурацией утреннюю службу. Кеннеди пошел в храм Пресвятой Троицы в Джорджтауне.

2

В церковь он отбыл после завтрака в библиотеке с Жаклин. За окном — мороз и солнце, день чудесный. Перед ним апельсиновый сок, стопка бекона, яйца-пашот, тост, джем, кофе. У Джеки — то же плюс молоко без жира и мед.

Церемония требовала особой одежды. Так, вступающему в должность были обязательны визитка и цилиндр. Об этом накануне ему напомнил один из старейших сенаторов Карл Гэйден: «Хочу, чтоб он выглядел как настоящий президент». А уж Гэйден за свои восемьдесят четыре года видел президентов немало. У супруги президента выбор одежды был свободней.

Сначала по обычаю чета отправилась в Белый дом. В 11.03 Кеннеди были там, чтобы дальше проследовать с уходящим главой государства и его женой. Незадолго до того самый молодой президент Кеннеди и самый пожилой — Эйзенхауэр завтракали вместе. И опытный Айк понял: в Белый дом пришел не мальчишка, а зрелый политик, причем не похожий на прежних. А Кеннеди увидел, что перед ним не старикан-с-клюшкой-для-гольфа — а проницательный и мудрый государственный муж. Время которого вышло.

— Это важно — уметь уходить. — подумал он. — Уходить красиво. С честью.

Так уходил Эйзенхауэр. А Кеннеди заехали за ним и его супругой Мэйми. Этот день — единственный, когда в стране, по крайней мере, формально, сразу два президента.

Генерал радушно приветствовал Джона и Жаклин, пригласил на кофе. Мэйми и Джеки чинно поздоровались. Холода в атмосферу добавила и жена Никсона Пат, которая тоже была за столом, но как бы и не заметила севшую рядом Джеки.

Но — пора по машинам. В первый лимузин сели президенты — уходящий и новый. В следующей — жены. С ними — сенатор Стайлс Бриджес глава Инаугурационного комитета. Тертый калач, он сделал вид, что не расслышал обращенный к нему веселый шепоток Мэйми: «Он выглядит типичным ирландцем в цилиндре». И Джеки пропустила шпильку мимо ушей, хотя отлично слышала. Ей было все равно. Старая генеральша может язвить сколько угодно. Она уходит. А Джеки — пришла. Первая леди.

* * *

Счастлива она была безмерно. Но, взяв себя в руки, выбрала отличный туалет: простое, но удивительно элегантное пальто с воротником-стойкой из собольего меха, светло-бежевое, с большими пуговицами. И — в тон пальто — шляпку без полей. Меховая муфта и темные туфли на шпильке (после — сапожки) подчеркивали белоснежность одежды. Все чудно гармонировало с морозной и снежной, но все же, порой, ясной погодой; с солнечной прической и улыбкой мужа.

* * *

Тогда же из дома, арендованного на дни торжеств, отбывают Джо-старший и члены клана. Но снег валит не переставая, всюду сугробы, улица во льду, и не привыкшие к этому шоферы никак не могут тронуться. Моторы ревут, скаты скользят, машины дымят, но толку нет!

То, что в Бостоне — просто снег, в Вашингтоне — разгул стихии. Так что, как говорится, ни тпру — ни ну. И вот Джо в щегольских туфлях, пальто и цилиндре, по колено в снегу, командует: руль правее! Не газуй — трогайся спокойно! Сдай назад! А теперь, не спеша, чуть-чуть газку… О! Тронулся… Нет. Ну, и водила…

Стали толкать! Брат Тэдди не успел прийти на помощь — напор отца сдвинул машину с места. Так же отправили и другие. И все шестнадцать членов клана прибыли во время.

* * *

Не опоздали и главные лица. Джек в машине — справа, Айк — слева. В темных пальто и высоких шляпах, они отнюдь не были похожи. Капитолий. Лестница. Трибуна для самых-самых. По обе стороны Айка — Джеки и Джон. Сейчас начнется.

Вот присягает Линдон. Он чуть путается, произнося присягу.

Затем председатель Верховного суда Эрл Уоррен в мантии и с непокрытой головой приводит к присяге Джека под взглядами конгрессменов, сенаторов и других важных гостей.

— Я, Джон Фицджеральд Кеннеди, торжественно клянусь…

«Смотрят, — подумал Кеннеди, — ждут, что будет. А ведь половина из них еще позавчера готова была меня сжевать вместе с башмаками. Но ничего. Ничего. Вот оно передо мной — сияющее будущее. Вот он — невыносимо прекрасный и яростный мир».

— …поддерживать, охранять и защищать Конституцию Соединенных Штатов.

Поздравляют. Жмут руку. Эйзенхауэр, Никсон, Трумэн. Рузвельт не дожил. Что бы сказал?

Ну, а теперь, дамы и господа…

3

Речь!

Позади напряжение кампании и подготовка к инаугурации. Впереди — обманчивый лед и крутой поворот. Причем — не один. Демократия — это вам не лобстера кушать. Это крупнейшая и мощнейшая страна Запада. Его цитадель. Ее гарнизон — народ США. А он — Джон Кеннеди — ее новый хранитель и полководец. И народ ждет его слова.

Шум затих. Он вышел на трибуну. Округлую, размещенную за балюстрадой, на которой сиял герб — белоголовый орлан с лавровой ветвью и стрелами в лапах. Джек встал у микрофона и выдержал паузу…

— Вице-президент Джонсон, господин спикер, господин председатель Верховного суда, президент Эйзенхауэр, вице-президент Никсон, президент Трумэн, преподобные отцы, сограждане! — голос прокатился над площадью, и десятки радиотрасляторов понесли его по миру. — Сегодня мы являемся свидетелями не победы партии, а торжества свободы, символизирующего конец, равно как и начало, знаменательных новшеств и перемен. Ныне я принес перед вами и всемогущим Богом ту же самую торжественную присягу, которую нам завещали отцы-основатели сто семьдесят пять лет назад.

Мир сейчас стал совсем иным. Человек держит в своих бренных руках силу, способную уничтожить все виды человеческой бедности и все виды человеческой жизни. Однако на всем земном шаре по-прежнему актуальна та революционная вера, за которую сражались наши отцы, — вера в то, что права даруются человеку не щедротами государства, но Божьей дланью.

Сегодня нам нельзя забывать, что мы — наследники той первой революции. Пусть с этого места в это мгновение до друга и до врага долетит весть о том, что факел был передан новому поколению американцев, рожденных в этом столетии, закаленных войной, дисциплинированных трудным и горьким миром, гордящихся своим древним наследием и не желающих видеть или допускать постепенного уничтожения прав человека, которым всегда был предан наш народ и которым мы ныне преданы у себя в отечестве и во всем мире.

Пусть каждая страна, желает ли она нам добра или зла, знает, что мы заплатим любую цену, вынесем любое бремя, пройдем через любое испытание, поддержим любого друга, воспрепятствуем любому врагу, утверждая жизнь и достижение свободы.

Мы торжественно обещаем это и не только это.

Старым союзникам, с которыми у нас общие культурные и духовные начала, мы обещаем верность истинных друзей. Объединившись, мы сможем свершить почти любое из множества совместных дел. Разъединенные, мы почти ничего не сумеем, ибо не осмелимся принять могучий вызов, оставаясь порознь.

Тем новым государствам, которые мы приветствуем в рядах свободных, мы даем слово, что одна форма господства — колониальная — отброшена не для того, чтобы смениться еще худшей — железной тиранией. Мы не станем ждать от этих государств постоянной поддержки нашей точки зрения. Но мы всегда будем надеяться, что они твердо поддерживают собственную свободу и помнят, как в прошлом глупцы, старавшиеся показать силу, проехавшись верхом на тигре, в конце концов, оказывались у него в желудке.

Тем народам, которые по всей Земле, в хижинах и деревнях, борются, разрывая оковы массовой нищеты, мы обещаем всеми силами помогать обеспечивать себя самим, сколько бы времени на это ни понадобилось, и будем делать так не потому, что это могут сделать коммунисты, и не потому, что ищем их благосклонности, а ради справедливости. Если свободное общество не способно помочь множеству бедняков, оно не убережет и немногих богатых.

Братским республикам к югу от наших границ мы… обещаем претворить добрые слова в добрые дела, объединиться в новый союз во имя прогресса, чтобы помочь свободным людям и свободной власти сбросить оковы бедности. Но эта обнадеживающая мирная революция не должна стать добычей враждебных сил. Пусть все наши соседи знают, что мы присоединимся к ним для отпора агрессии и подрывной деятельности в любом месте обеих Америк. И пусть любая другая держава знает, что наше полушарие намерено оставаться хозяином в собственном доме.

Всемирной ассамблее суверенных государств, Организации Объединенных Наций, последней надежде на лучшее в наш век, когда орудия войны значительно совершеннее орудий мира, мы вновь обещаем поддержку, чтобы эта организация не превратилась в форум для инвектив, чтобы она укрепила свой щит, ограждая молодые и слабые государства, чтобы она расширила сферу действия своих предписаний. Наконец, к тем странам, которые пожелают стать нашим противником, мы обращаемся не с обещанием, а с предложением: обеим сторонам следует заново начать поиски мира, прежде чем темные разрушительные силы, высвобожденные наукой, поглотят человечество в предумышленном или случайном самоуничтожении.

Мы не рискнем искушать их слабостью. Ведь только располагая безусловно достаточным вооружением, мы можем быть безусловно уверены, что оно никогда не будет использовано.

Но две великие и могучие группы стран не могут быть также удовлетворены и нынешним курсом, когда обе стороны чрезмерно обременены расходами на современные вооружения, обе справедливо обеспокоены неуклонным распространением смертоносного атома и тем не менее обе спешат изменить это страшное неустойчивое равновесие, задерживающее наступление часа последней войны человечества.

Так начнем же заново, притом, что обе стороны будут помнить, что вежливость никогда не является признаком слабости, а искренность всегда подлежит проверке. Давайте не будем договариваться из страха. Но давайте не будем страшиться переговоров.

Пусть обе стороны выяснят, какие проблемы нас объединяют, вместо того чтобы твердить о разъединяющих нас проблемах.

Пусть обе стороны впервые сформулируют серьезные и конкретные предложения по инспектированию и контролю над вооружениями, чтобы абсолютную власть, направленную на уничтожение других стран, поставить под абсолютный контроль всех государств.

Пусть обе стороны творят чудеса, а не ужасы науки. Будем вместе изучать звезды, покорять пустыни, искоренять болезни, измерять глубины океана, поощрять искусства и торговлю.

Пусть обе стороны объединятся, чтобы донести во все уголки Земли завет Исаии: «Развяжи узы ярма, и угнетенных отпусти на свободу».

И если передовой отряд взаимодействия сумеет пробиться сквозь дебри подозрительности, пусть обе стороны объединятся в попытке создания не нового баланса сил, а нового мира, где царит закон, где сильный справедлив, а слабый в безопасности, где сохраняется мир.

Всего этого не завершить за первые сто дней. Не завершить этого ни за первую тысячу дней, ни за жизнь этой администрации, а может быть, даже ни за нашу жизнь на планете. Но давайте начнем.

В конечном счете, успех или провал нашего курса будет не столько в моих руках, сколько в ваших, мои сограждане. С момента основания нашей страны от каждого поколения американцев требовалось засвидетельствовать национальную верность. Могилы молодых американцев, откликнувшихся на призыв к службе, раскинулись по всему земному шару.

Ныне труба вновь зовет нас. Она не требует браться за оружие, хотя оружие нам необходимо, не требует идти в бой, хотя мы строимся в боевые порядки, а призывает год за годом нести тяготы долгой мрачной борьбы, «радуясь надежде, терпя горести», борьбы против общих врагов человека: тирании, бедности, болезней и самой войны.

Сможем ли мы противопоставить этим врагам великий всемирный союз Севера и Юга, Востока и Запада, способный обеспечить всему человечеству более плодотворную жизнь?

Примете ли вы участие в этой исторической попытке?

В долгой мировой истории лишь немногим поколениям в час величайшей опасности была дарована роль защитников свободы. Я не уклоняюсь от такой ответственности — я ее приветствую.

Я не верю, что кто-то из нас согласился бы поменяться местами с любым другим народом, с любым другим поколением. Энергия, вера, преданность, с которыми мы беремся за эту попытку, озарят нашу страну, всех, кто служит ей; отблеск этого пламени поистине может озарить весь мир.

Поэтому, дорогие американцы, спрашивайте не о том, что страна может сделать для вас, — спрашивайте: что вы можете сделать для своей страны.

Дорогие сограждане мира, спрашивайте не о том, что Америка сделает для вас, — спросите, что все мы вместе можем сделать для свободы человека.

Наконец, кто бы вы ни были — граждане Америки или других стран, — требуйте от нас столь же высоких образцов силы и жертвенности, каких мы требуем от вас. С чистой совестью, нашим единственным несомненным вознаграждением после окончательного суда истории над нашими поступками, пойдем вперед, направляя любимую страну, прося Его благословения и Его помощи, но зная, что здесь, на Земле, дело Божие поистине должно быть нашим делом.

Он не слышал аплодисментов. Оглядел площадь. Где он? И где был в эти минуты? Перед лицом мира? Или перед другим лицом? Надел пальто (сбросил, чтоб не стесняло жесты). Понял, как замерз. Волосы трепал ледяной ветер бескрайних пространств истории и вечности…

Не много есть на свете речей, которые считают образцовыми. Эта — в их числе.

Макс Фридман написал в The Guardian: «Кеннеди говорил не только как лидер американцев, но как главный страж надежд свободных наций». Ему вторили «молитвы… мужчин и женщин всех стран, где факел свободы никогда не будет потушен тиранией».

4

Джек говорил 13 минут 59 секунд. И, как видим, успел наметить направления своей стратегии: служение стране и человечеству, вскоре воплощенная в Корпусе мира; сотрудничество с Южной Америкой, реализованное в «Союзе ради прогресса», штурм космоса вплоть до полета на Луну, который начали готовить ближе к концу его президентского срока.

Его наградили шквалом восторга. От него и его речи веяло юной, бодрой, свежей энергией, и теплом, желанным в этот морозный день. Страсть связала его со слушателями повсюду в Америке и мире, с их надеждами, проблемами, мечтами, верой в свои силы и в мощь государства. Но и с их обыденностью, ежедневными заботами и трудами.

И не последним в их череде были мир, свобода и потребость «поставить абсолютную власть, направленную на уничтожение других стран, под абсолютный контроль всех государств».

«…Спрашивайте не о том, что страна может сделать для вас, — спрашивайте, что вы можете сделать для страны». Сказал он. Обычно этот фрагмент переводят иначе: «…не спрашивайте, что…» и так далее. Здесь переводческий изыск, потворство стилю. Но если следовать словам Джека и переводить именно их, то услышим не вразумление: не делайте, мол, того-то… А повеление: ask not what your country can do for you — ask what you can do for your country. О как. Повеление: спрашивайте, спрашивайте, спрашивайте себя: что вы можете сделать для страны!

И вы, уважаемые граждане мира. Спрашивайте не что Америка может сделать для вас, но что мы все можем сделать ради свободы. Спрашивайте себя. Часто. Спрашивайте… И находите ответ. В этом — путь гражданина.

Джек говорил хорошо. В английской версии выступления наряду с ритмом порой уловима и рифма! Ask not рифмуется с ask what…

Кеннеди чувствовал: сочетание ритма и внутренняя рифмовка, казалось бы, прозаических текстов, напечатанных или произносимых вслух, кодирует аудиторию. Особенно массовую. А тогда на площади у Капитолия собралось более 20 000 человек… Он знал: сейчас он совершает эпохальный акт. Верил: эта речь войдет в историю, как и он сам. Ее будут слушать годы спустя. Не зря, готовясь выступать, он поручил Соренсену изучить лучшие речи своих предшественников, плюс Геттисбергское обращение Линкольна. Тот изучил. А после они месте чеканили каждый жест и каждое слово. Как Линкольн для Геттисберга, они сводили короткие слова в краткие фразы.

— Не хочу, — сказал Джек, — чтоб люди сочли меня пустозвоном.

— Инаугурацию хотят перенести из-за снегопада, — сообщил Тэд.

— Нет. Я буду говорить завтра. Продолжим.

Утром текст был готов.

Джек не учил его наизусть. Не читал по бумажке (хоть и держал в кармане черновик).

Он знал, какие слова должен сказать людям и времени.

На глазах миллионов Америка обретала нового лидера. Нового не по счету, а по содержанию. Лидера, готового быть героем. И в то же время — служителем идеалов, которые он только что возвестил. Это сквозило в его речи. И он звал их с собой. Что ж, к битве «против тирании, бедности, болезней и самой войны» были готовы многие.

Его тонкие метафоры требуют глубокого понимания. «Пламя веры в свободу, озаряющее мир», «цепи нищеты», «чудеса и ужасы науки», «передовой отряд взаимодействия, пробивающийся сквозь дебри подозрительности» — он превращал поэзию в технологию, завораживая равнодушных и превращая в воодушевленных. Этой же задаче служат ритм и мелодия, обращая речь в почти стихи или песню.

Американцы музыкальны. И торжественность гимнов столь же близка им, как энергия буги-вуги или тоска блюза. В старину викинги, по ряду сведений первыми открывшие Америку, верили, что стоит опытному скальду спеть молодому конунгу хвалебную песню драпу, описав в ней его грядущие подвиги, как он становился способен их совершить. Здесь скальд и конунг были в одном лице и пели хвалебную песнь себе, народу и их общей стране.

И песню Джека услышали.

Потому-то ее финал, славящий общее дело Божие, и вознес ее на пик восторга.

5

Но не обошлось и без настоящих певцов и подлинных скальдов.

А кем же еще предстал в тот день перед публикой знаменитейший, заслуженнейший патриарх литературы восьмидесятисемилетний поэт Роберт Фрост — единственный четырежды лауреат Пулитцеровской премии. Он написал для случая поэму «Посвящение», но не прочел — свет слепил глаза и Фрост не мог читать. И потому наизусть продекламировал «Вечный дар»:

…Землей мы обладали,

не принадлежа земле,

чуть больше сотни лет,

пока не отдали себя ей.

Вирджиния и Массачусетс были наши,

но сами мы — британцы, колонисты —

владели тем, чему мы не подвластны,

и состояли в подданстве чужом.

Владенье пестовало нашу слабость,

Пока не знали — кто мы, где мы, чьи мы,

И не могли отчизну обрести

в стране, где мы хозяйничали смело.

Отдавшись ей, мы обрели спасенье,

(Купив его немалым счетом жертв).

Бескрайние пространства, путь на Запад,

Целинный, невоспетый, безыскусный,

Каким ты был, таким ты и остался…

Один из духовных гуру американских либералов, веря в приход новой эры, сравнимой с эпохой Августа, объявил Вашингтон «великим Римом новейшего времени».

Гости наградили славного старца рукоплесканиями. Он оказался более чем к месту. Как и его непрочитанный стих, который, тем не менее, обрел национальную известность. Вот он.

Посвящение

Итак, сегодня мы приглашены

На главное событие страны.

Художники, искатели, творцы!

Призвали вас отечества отцы.

И я несу им сокровенный дар,

Тот, что хоть старомоден, но не стар —

Мой стих…

.

Да, новый строй годов, времен, эпох

Нам даровал миров создатель — Бог.

Отец наш всемогущий, Тот, в Кого

Мы веруем доныне одного.

О чем Ему зарок суровый дан

На той купюре, что всегда в карман

Подальше укрываем от греха.

В Него мы верим. Это — на века.

И это хорошо! — кивнул Творец.

У вас что ни герой — то молодец.

И Вашингтон, и славный Адамс Джон,

И Мэдисон, и Томас Джефферсон.

Они провозвестили всем краям

Свободы, что сегодня славлю я.

И вот теперь для множества людей

Основой стала ценность сих идей.

Свобода, право, суверенитет

Дороже их богатства в мире нет.

.

Отвага бодро веющих ветров

Нам ближе тупиков ненужных слов:

Всех этих «ну…», и «если…», да «кабы»…

Мы трусости презренной не рабы!

И славим дерзновенье тех, кто смог

Преодолеть лояльности порог,

Чтоб нам отваги профили явить[132]

Подобно барельефам. И открыть

Эпоху новую. И тут же утвердить

Здоровый образ жизни: спорт и труд

Отныне пусть к победам вас ведут.

.

Да! Днесь всем нам знамение дано,

Которым навсегда озарено

Начало славных дел — великий Рим

Мы здесь, друзья, бесстрашно возродим!

Настала эра Августа! Пусть в ней

Сольется власть с поэзией скорей![133]

Драпа. Ничего не скажешь.

Кроме, разве что, того, что прав был Норман Мейлер, назвав Кеннеди лучшим шоуменом американской политики. Он стал первым президентом, пригласившим на инаугурацию поэта.

Ну, а сменила его у микрофона чудная певица Мариан Андерсон.

6

NBC передала инаугурацию в цвете. Был выпущен посвященный ей киножурнал. Белый дом. А в Белом доме — самый молодой президент Америки. Кортеж в сопровождении мотоциклистов. Капитолий. Гости. А над ними, как бы защищая, — купол, осеняющий законотворцев страны. Присяга Джонсона. Присяга Кеннеди. Речь. Овация. Все встают.

Торжество в Зале скульптур, организованное Инаугурационным комитетом. Нарядные столы. Сияющая Жаклин. Счастливый Джек. Их проезд к Белому дому. Президент и первая леди — в открытой машине. Парад возглавляет оркестр в форме времен войны за независимость. Следом — части в форме разных эпох. Во главе солдат в синей и серой форме армий, сражавшихся в Гражданской войне, два флага: государственный — звездно-полосатый и красный со звездным Андреевским крестом — знамя Конфедерации. Несут знамена частей. Проходят представители родов войск. На особой платформе катер РТ-109 — точь в точь такой, каким командовал Джон.

И вот президент в белой бабочке и Жаклин в белой накидке и атласном платье от Олега Кассини и бриллиантовом колье (что с того, что взято на прокат у «Тиффани» — пускай потешится немножко) на ступенях Белого дома. Они открывают бал (один из шести устроенных в этот день). Роскошный концерт. На конферансе сам Фрэнк Синатра! А кто это рядом? Первая леди — Джеки прекрасная! А вот и юный конунг — лидер Америки. Джон Фицджеральд Кеннеди.

7

Теперь это был его дом. Белый.

Джеки на миг остановилась в колоннаде и, как ребенка, взяла его за подбородок. На фото видно, как он смущен и как изумлен идущий мимо джентльмен.

Папа Джо устроил праздник в отеле «Мэйфлауэр». Хозяйками были мама Роуз и Джанет Очинклосс — мама Жаклин. Они вместе встречали гостей, но Кеннеди сидели в одном конце зала, а Бювье и Очинклоссы — в другом. То же — на приеме в пять пополудни.

Джек сиял. Джеки лежала в постели.

Едва вступив в Белый дом, она, с трудом держась на ногах, ушла в спальню, легла на кровать Авраама Линкольна и поняла, что не может встать. Наряды и драгоценности были здесь — готовые служить ей, но силы покинули ее. Чуть больше месяца прошло с кесарева сечения — рождения Джона-младшего. Она была полностью вымотана. Позвали врача. Осмотр показал крайнее утомление. Первой леди дали пилюлю декседрина[134] и велели лежать. Обед ей подали в спальню.

А что же герой и триумфатор? Он обедал торжественно, чествуя «ирландскую мафию» и других ближайших сотрудников, что были рядом с ним в борьбе за цилиндр президента.

А потом отправился к жене с бутылкой шампанского.

— Ты сегодня как никогда прекрасна! — сказал он ей тем особым голосом, в котором звучала и скрытая страсть и величавая дерзость. — А платье? — он кивнул на шитый серебром и бриллиантами наряд, брошенный на оттоманку. — Милая, оно великолепно!

Какая же сила скрыта порой в словах президентов! Джеки потянулась и встала с постели.

Ее враз облачили в роскошный наряд и умчали на бал.

* * *

Президент Джеймс Мэдисон дал первый подобный бал в 1809 году. Билеты на него были очень дороги — 4 доллара. Тогда на серебряный доллар целую неделю можно было иметь крышу над головой, стол и табак. А еще стричься, мыться, бриться и (при желании) учиться.

С тех пор лишь в немногих случаях инаугурация обходилась без бала. Его не устраивал Франклин Пирс, носивший траур. Отменили Вильсон и Гардинг. Балы Кулиджа, Гувера и Рузвельта были благотворительными. Но Трумэн возродил обычные, светские торжества высшего общества. И в день этой инаугурации оно веселилось на пяти балах в честь Джона Кеннеди.

Они с Жаклин вступили в залу — он во фраке и белом галстуке-бабочке, она — в светлом платье с таким же ридикюлем в руках. Наряд Джеки придумала сама, приятно удивив дизайнеров дома моды Бергдорф Гудман, сшивших ей прекрасные платье и мантию.

Она села, как велел протокол, с Клод Джонсон, известной как Леди Птица. Стройная, как струна, и очаровательная, как мечта. Гости взирали на первую леди: и откуда он здесь — этот гений чистой красоты? Зале оцепенел в изумлении. Но вскоре все вновь пошло своим чередом — от шампанского к танцам, от танцев к закускам, снова к танцам, хохоту и гип-гип ура!

Джон заскочил на пирушку, устроенную Синатрой, но ненадолго — пора было везти жену на новый бал. Однако вскоре, усталая, она вернулась домой. Это был его день. Он принадлежал ему. В бальных залах собрались everybody who’s somebody — весь Вашингтон, вся Америка!

Он много болтал с кинозвездами Энджи Дикинсон и Ким Новак на пятом балу, но следил, чтоб их не снимали. А чтоб фотографировали с Рыжим — старым другом Полом Феем. Уходя, он позвал Фея в свою машину, чтобы ехать к общему приятелю Джону Олсопу. Пол предложил взять Энджи и Ким. И тут с грустной усмешкой Джон сказал: «Так и вижу завтрашние газетные заголовки «Новоиспеченный президент рассекает по городу в компании Новак, Дикинсон и армейского кореша»…» И грустно добавил: «Знаешь, Рыжий, я на миг забыл, что теперь я президент Штатов. В этом есть плюсы, но есть и сложности… Доброй ночи…»

И ночь вышла доброй. Джон хотел есть, а у Олсопа подавали черепаший суп и шампанское.

И народу у него было море — все ждали: а вдруг приедет Кеннеди! И вот звонок. Хозяин открывает и… Застывает с открытым ртом. Улица полна лимузинов и машин Секретной службы.

Окна всех домов открыты, везде свет, люди в халатах и пижамах рукоплещут.

А на пороге стоит Джек.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.