Наша жизнь втроем
Наша жизнь втроем
С 1904 года Елена уже неукоснительно следовала за нами всюду. Она поселялась рядом, где бы мы ни жили: в Париже, Петербурге, Москве. Она бросила свои занятия, все ее время уходило на служение Бальмонту.
Вначале она, очевидно, мечтала, что Бальмонт оставит меня и уйдет к ней. Но потом, убедившись, вероятно, что нас с ним связывает более глубокое чувство, она как будто примирилась с тем, что будет жить около нас, конечно, не без надежды, что постепенно ей удастся отвоевать у меня Бальмонта совсем.
Со мной Елена всегда была безукоризненно внешне внимательна и почтительна, как к старшей (она была моложе меня на пятнадцать лет). Не без льстивости называла меня «царицей» и уверяла Бальмонта, что преклоняется передо мной. Он верил ей и очень сокрушался, что я не отвечаю на ее любовь.
Первое время я пробовала бороться с ее захватническими приемами, не причиняя Бальмонту лишних волнений. Но с характером Елены это оказалось невозможным.
Ее всепоглощающая страсть действовала на Бальмонта заразительно. Не было возможности жить как прежде, спокойно и размеренно. Елена считала минуты, которые проводила без него; она находила постоянно предлоги бывать у нас в неположенные часы, и утром и днем, не довольствуясь вечерами, которые я ей предоставляла всецело.
Она знакомилась с нашими знакомыми, приглашала к себе наших друзей и бывала всюду, где бывали мы. Но этого ей было мало. Она всегда была недовольна, страдала и своими страданиями мучила Бальмонта. Он разрывался между нами, не желая потерять ни ее, ни меня. Больше всего ему хотелось не нарушать нашей жизни, жить всем вместе. Но этого не хотела я.
Как Бальмонт представлял себе нашу жизнь втроем, я не знаю. Когда я спрашивала его, как можно, по его мнению, реально осуществить такой треугольник, он говорил: «Как в Примеле».
Примель была бретонская деревушка на берегу моря, где мы жили с Бальмонтом и нашей пятилетней девочкой. Туда к нам приехала гостить Елена в начале нашего знакомства с ней. Приехала с тем, чтобы помогать мне в уходе за девочкой, с которой я впервые была без няни. Елена занимала комнату наверху нашей маленькой рыбацкой гостиницы, рядом с Бальмонтом, я на первом этаже с Ниной. Елена проводила весь день с нами. Вначале она держалась ровно со мной и Бальмонтом. Мы гуляли и читали вместе, а когда я занималась девочкой, Елена занималась Бальмонтом. Все шло хорошо, но потом прогулки ее с Бальмонтом стали затягиваться. Они заходили в рыбацкие кабачки (чего я никогда не делала), пили там скверное вино, беседовали с рыбаками, и все местечко наше знало и говорило об этом. Чтения происходили без меня, так как я отвлекалась девочкой: ходила на пляж с ней, кормила ее, укладывала…
Гощение Елены становилось мне в тягость. Бальмонт был очень доволен такой жизнью и не раз высказывал мне благодарность, что я так хорошо устроила лето. Наши друзья — А. Н. Бенуа с женой, жившие там по соседству с нами, — возмущались Еленой, этой intruse (втируша), и советовали мне через наших общих друзей «гнать ее, пока не поздно». Но, вероятно, было уже поздно.
На слова «как в Примеле» я возражала, что Елена и тогда уже не довольствовалась ролью гостьи, а теперь она, конечно, хочет, чтобы ее открыто признали его женой. «Поговорите с Еленой, — сказал Бальмонт, — и решите между собой, как быть, я подчинюсь вашему решению». Но я знала Елену и знала, что говорить со мной по существу она не будет, мои слова на нее никак не подействуют и никаких решений тем более она не примет.
Я перестала с ней видеться в Париже, не ходила к ней, не звала ее к себе. Но она все же приходила в комнату Бальмонта и с ним заходила ко мне. Бальмонта ужасно огорчала моя «неприязнь» к ней, и он всячески старался примирить нас, но ничего не выходило, и он разрывался между нами, страдая, и искал забвения в вине.
Так жизнь не могла продолжаться. Я ясно видела, что она губит Бальмонта. Но где был выход? Одной из нас надо было отойти: Елене или мне?
Елена прямо сказала, что не может жить без Бальмонта, лучше покончить с собой. А мне было страшно оставить Бальмонта с Еленой. Я не представляла себе его будущее с ней. Мои близкие, узнав, помимо меня, в каком «фальшивом» положении я очутилась, уговаривали меня уйти от Бальмонта, вернуться в Россию и зажить новой жизнью. Брат мой, Михаил Алексеевич, с которым я была дружна с детства, предлагал жить с ним за границей (он был дипломат, только что вернулся из Японии и получил назначение в Мюнхен) и удочерить мою дочь. Но я не могла решиться расстаться с Бальмонтом. Шел десятый год нашей совместной жизни, мирной и для меня счастливой, и я все на что-то надеялась. Но когда узнала от Бальмонта, что Елена в ожидании ребенка, я бесповоротно решила расстаться с ним. И сказала ему это. Он был потрясен неожиданностью. «Почему расстаться, я хочу быть с тобой. Но я не могу оставить Елену, особенно теперь, это было бы нечестно с моей стороны». С этим я была согласна.
Я так помню это наше решительное объяснение в яркую лунную ночь на берегу океана в Сулаке. Выслушивая мои упреки и стенания, он не оправдывался, не врал. Я много позже только оценила, как честно и деликатно было все, что он говорил тогда. «Я у тебя ничего не отнимаю (Бальмонт любил слова Шелли „делить — не значит отнимать“), я такой же, как всегда, я никогда к тебе не изменюсь», — повторял он, опечаленный и расстроенный.
И это была правда. Всю жизнь он не менялся ко мне. Наша душевная близость, наша дружба, его постоянное внимание ко мне и к моим близким не только не ослабели, напротив, возрастали с годами. Он тосковал, не выносил долгой разлуки со мной, писал мне каждые два-три дня в продолжение всей жизни. И его письма свидетельствуют о том, как искренне и неизменно он любил меня. Он был искренен, как всегда. Его очень огорчало, что я так трагически воспринимаю происшедшее.
Мы решили, что пока, до рождения ребенка, он уедет куда-нибудь с Еленой. И он уехал с ней в Брюссель, чтобы быть недалеко от Парижа, где осталась я. Он писал мне оттуда постоянно, и его письма ничем не отличались от тех, что он писал мне раньше, до Елены, он всем со мной делился, и письма были такие же нежные, как всегда. По этим письмам я видела, что он тоскует по мне и Нинике, нашей дочери, по нашей привычной жизни и хочет «домой», как он писал. Собирался приехать ко мне в день моих именин. В этот день у Елены родилась девочка Мирра (названная так в честь покойной поэтессы Мирры Лохвицкой, которую очень любил Бальмонт).
А затем я узнала, что Елена не хотела его отпускать в Париж без себя, удерживала под разными предлогами. Он стал тогда пить. И в невменяемом состоянии спрыгнул с балкона со второго этажа на мостовую, не разбился, только сломал себе левую ногу. И любопытно, когда зажил перелом, нога укоротилась и стала как правая, и он перестал хромать.
Бальмонт вызвал меня к себе в Брюссель депешей. Я поехала к нему с первым же поездом, но приехала с большим опозданием из-за снежных заносов, о которых говорили как о чем-то небывалом во Франции.
Прожив с Еленой неделю (я остановилась у них в квартире, в комнате Бальмонта) и навещая ежедневно вместе с ней Бальмонта в больнице, где он лежал в гипсе, я увидала всю нескладицу их жизни, «фантастической», как называла ее Елена.
Елена нарушала все привычки Бальмонта. Она вставала поздно, долго лежала в постели, курила, оживая только к вечеру. Засиживалась до поздней ночи. Когда она не ходила с Бальмонтом туда, «где светло и музыка», то есть в кафе, Елена дома устраивала ужин с вином, и Бальмонт до утра тогда читал ей стихи. Она никогда не оставляла Бальмонта одного, сидела у него в комнате, сопровождала его в библиотеки, в Египетский музей, где он работал над своей книгой «Край Озириса», на прогулки, к знакомым. Так как Елена была непрактична и не любила хозяйства и всякие хлопоты и устроения, Бальмонт взял на себя заботы о их внешней жизни и хорошо справлялся с ними. Меня удивляло, что он делал это даже охотно. Меня возмущало, что Бальмонт должен был отрываться от своих занятий, чтобы вникать в хозяйственные мелочи. В нашей жизни с ним я никогда не допускала, чтобы он тратил свое время на это. Я ни во что не позволяла ему вмешиваться. Наем квартиры, дачи, переговоры с хозяевами, наем прислуги, заказ платья для него, покупка белья — я все это брала на себя, считаясь, конечно, с его желаниями и вкусами. И так как они у него были очень определенные и не менялись, то я скоро приноровилась все делать без него.
Так я снаряжала его в большие путешествия, покупала готовое или заказывала для него платье. Правда, в Париже это было упрощено до последней степени. Я рассматривала каталоги магазинов («A la belle jardini?re» или «Old England») [141] и в отделении экзотики выбирала ему шелковое белье, белые костюмы из пике или чесучи по его мерке, прибавляя только карманы к курткам для его трех-четырех пар очков и записной книжки. В дорогу он носил серые костюмы, летом белые, черные зимой. Пальто и шуба жили у него годами. Вообще Бальмонт носил одежду необычайно аккуратно, не пятная и не пачкая ее, даже в своих скитаниях. «У Бальмонта была тайна сохранять девственную белизну своих высоких воротничков и манжет», — писал кто-то о нем, кажется С. А. Соколов.
Маршруты его больших путешествий мы составляли вместе, хотя я не ездила с ним. Я и билеты заказывала и покупала. Укладывала его сундук, составляла список вещей, которые он брал с собой.
Бальмонт собирал только книги и бумаги и сам укладывал в свой ручной саквояж. Ему всю жизнь служил один и выглядел как новенький всегда, так берег его Бальмонт, никогда не доверяя его нести носильщикам.
Когда Бальмонт стал жить с Еленой и путешествовать с ней, он все делал сам. Ему даже нравилась беспомощность Елены. Она только всюду сопровождала его, со всем соглашалась, все одобряя, что исходило от него.
Когда у них родился ребенок, она мало или, лучше сказать, совсем не занималась своей новорожденной девочкой. Поместила ее на антресолях, предоставив ее всецело на попечение очень противной няни, которая подмешивала в молоко девочке пива, чтобы она побольше спала, «pour rien ne d?range pas monsieur et madame» [142].
Мирра Бальмонт. 1911 г.
Мое присутствие было столь неприятно Елене, и ее ревность ко мне так мучила Бальмонта, что я сократила свое пребывание в Брюсселе.
Вначале Бальмонту такая необычная жизнь нравилась, как всякая перемена. Но потом он стал ею тяготиться. А Елена как будто этого не замечала.
Когда у Бальмонта срослась нога, я поехала за ним в Брюссель и перевезла его в Париж, как советовали мне доктора в больнице, настаивая «изъять его из этой обстановки возможно скорее» («Возьмите авто и везите его скорее к себе»).
Бальмонт был счастлив очутиться дома, за своим рабочим столом, у себя в комнате, куда никто не входил без зова. Он еще хромал, ходил с палкой, но заметно поправлялся и приходил в равновесие. С нами со всеми был ласков, весел и много работал, как всегда. Девочке нашей, Нинике, было восемь лет. Бальмонт уделял ей много времени и внимания: он брал ее с собой гулять, угощал в кондитерских мороженым, беседовал с ней… Очень одобрял ее стихи и рисунки. Она писала по его заказу сказки, он давал тему, и она через час-два приносила прямо набело написанное «сочинение»: «Почему снегирь красный, канарейка желтая, а соловей серый», «Какой твой любимый цвет», «Как живут и колдуют травки», «Почему ты любишь музыку» и т. д.
Он очень восхищался своей дочкой и сердился, когда я просила не хвалить ее в глаза, находил, что я слишком строга и взыскательна. А Ниника так всем нравилась, так всех очаровывала своей живостью, умом, непосредственностью (даже французов), что я боялась, что ее захвалят, и она вообразит себя вундеркиндом.
Когда Бальмонт напечатал в одной из своих статей разные высказывания Ниники, которые его поражали своей глубиной и красотой формы, я просила не называть ее имени в печати и ничего ей не говорить об этом. Ему это очень не нравилось, но он послушался меня. Он расчел сколько ей полагалось за ее строки в фельетоне («Русского слова», кажется){86} и преподнес ей две золотые монеты по 10 рублей.
Ниника была очень привязана к отцу и говорила с глубокомысленным видом: «Я всегда согласна с папой» — и прибавляла, вероятно, чтобы не обидеть меня: «Я часто не понимаю мамы».
Лето 1909 года Бальмонт хотел провести с нами. Елена уехала в Россию, чтобы устроить дочку у своих родителей, и должна была вернуться в Париж осенью. Мы, как всегда, поехали к морю, в Лаболь. И жили бы очень хорошо, если бы не ежедневные письма Елены, письма, полные тоски и жалоб на одиночество, на покинутость, которые тревожили Бальмонта, не давали ему душевного спокойствия. Она не дождалась срока, приехала раньше, они съехались с Бальмонтом в Мюнхене, где ему надо было быть по какому-то литературному делу.
Бальмонта тянуло домой, в Париж. Он все измышлял возможность не расставаться с нами обеими. Елена на время поселилась в Фонтенбло, но туда Бальмонту трудно было часто ездить, и он устроил ее в Латинском квартале, в квартире, куда скоро привезли ее девочку. Так Бальмонт стал жить на два дома. Весь день он сидел у нас в Пасси, спокойно работал, а вечером уходил к Елене, где оставался день-два, как ему хотелось.
Путешествовал он всегда с ней. Был с ней в Мексике, в Африке, Индии, Египте, Японии. Разъезжал много и по Европе. Он стал много зарабатывать и мог себе это позволить.
Но Елене все это казалось недостаточным. Она непременно хотела если не жить вместе с нами, то постоянно общаться. Но от этого я отказалась наотрез. Она хотела, чтобы наши дети росли вместе. Но как раз в этом пункте — воспитания детей — мы с ней расходились больше всего. Она считала, как, впрочем, и Бальмонт, что от детей ничего скрывать не надо, что дети, хотя бы даже и маленькие, должны быть посвящены в переживания родителей. А я не хотела этого из-за своей девочки, благо она ничего не замечала ненормального в нашей семейной жизни, очень любила и чтила отца и была счастлива с нами обоими.
Впоследствии я никогда не жалела, что настояла на своем и перестала видеться с Еленой.
Когда Бальмонт, не выдержав, сообщил Нинике, правда, ей минуло тогда тринадцать лет, что у нее есть сестра Мирра — дочь Елены, Ниника отнеслась к этому с большим интересом, но совсем спокойно и просто, потому, думаю я, что она не страдала в детстве от того, что мы с Бальмонтом переживали, не видала дома никаких драм, сцен ревности, ссор…
К. Д. Бальмонт с дочерью Ниной. 1913 г.
Такое положение вещей, особенно если принять во внимание настойчивый характер Елены, было бы невыносимо, если бы не чрезвычайная деликатность и тактичность Бальмонта. Никогда за все эти годы нашего расхождения я не чувствовала перемены его в отношении меня. Мы оставались близкими друзьями. И никогда он не ставил меня в ложное положение. Конечно, случались неловкости («Какая же это еще жена? Я видел его с маленькой, худенькой… А, это вторая, какая же первая?»), но мы с Бальмонтом не придавали им значения. Я рада была, что нашелся выход и что Бальмонт не страдал. Наши близкие друзья, посвященные в наши отношения, бывали у меня и, по настоянию Бальмонта, у Елены. И при мне у нас говорили о ней. Один поэт из самых наших близких друзей убеждал меня повлиять на Бальмонта, чтобы он лучше одевал Елену. «Все знают, — говорил он, — как Бальмонт хорошо зарабатывает, а Елена ходит рваная, и за это осуждают Бальмонта». Я очень смеялась и тут же, в присутствии Балтрушайтиса, передала это Бальмонту. Он очень взволновался: «Я умоляю уже сколько времени Елену сшить себе новое платье, она не хочет, я не знаю как быть». Решили просить жену поэта купить материал, я посоветовала синий или зеленый бархат, еще лучше шанжая, как носила всегда Елена. Бальмонт дал денег. И Елене очень понравилась материя, выбранная мной.
Бальмонт не делал тайны из своей жизни и держал себя так просто и естественно между мной и Еленой, что и другие переставали удивляться и судить нас вкривь и вкось. А может быть, до нас просто не доходили эти пересуды. Бальмонт всегда был равнодушен к тому, что говорили и думали о нем «все», и не выносил сплетен и осуждений.
Критикой своих произведений он не очень интересовался, не обижался на нее, не негодовал даже на клевету, презирал ее в полном смысле слова и не дочитывал, если она была глупой, неосновательной. Остроумие в критике очень ценил. Искренне смеялся над пародиями на себя. Очень нравилась ему пародия Буренина «О, Вышний Волочек» на его стихотворение «О, тихий Амстердам», он сразу запомнил ее наизусть и приводил как пример удачной пародии.
Но он не любил, чтобы его стихи разбирали и критиковали при нем. Я смеялась, что он в этом похож на свою дочь Нинику, которая сказала, когда ей было лет пять: «Я люблю, чтобы меня хвалили до-о-лго». Похвалам он всегда радовался, но большого значения им тоже не придавал.
Только раз он был взволнован и глубоко обрадован, когда я передала ему (в 1907 году, кажется) слова Мстислава Яковлевича Лукина, составлявшего анкету для газеты «Русские ведомости», о том, какие книги больше всего читаются в тюрьмах: на первом месте в рубрике прозы стояло — Л. Толстой, поэзии — К. Бальмонт.
Данный текст является ознакомительным фрагментом.