Веселый год

Веселый год

Василий Васильевич Каменский:

Нам хотелось скорее двинуться по городам России в качестве «провозвестников будущего».

Кстати, до этой поры Маяковский провинциальной России не знал и не видел.

И теперь он с откровенным нетерпением стремился «людей посмотреть и себя показать», предвкушая шумные успехи и бурные скандалы.

Давид Давидович Бурлюк:

Поздней осенью[8] 1913 года в Херсоне совершенно неожиданно получаю от Володи Маяковского телеграмму, чтобы я немедленно выезжал в Симферополь читать лекции.

Маяковский и Игорь Северянин были приглашены крымским пиитом Вадимом Баяном (Сидоровым) для совместных выступлений. (Это был тот краткий момент, когда «эгофутуристы» и наш кубофутуризм сблизились и выступали вместе.) Намечены были вечера в Симферополе, Севастополе, Феодосии и Керчи. Сидоров отвел поэтам два номера в лучшей гостинице города. Он возил Маяковского и Северянина по побережью Крыма; везде завтраки, обеды… Родственники Сидорова, его мамаша начали уже роптать – «сколько это стоит!» Однако Сидоров, радуясь, что может иметь Маяковского своим гостем, открыл ему счета в лучших магазинах губернского города Таврии.

Маяковский оделся с иголочки. Он привел себя в порядок для выступлений в провинции. Заказал трость с набалдашником. Хотя и на короткое время, он мог забыть нужду, забыть проклятый вопрос каждодня.

Первое выступление в Крыму состоялось, при лидерствующем участии Маяковского, в Симферополе. Театр большой, поместительный.

Маяковский любил говорить на наших вечерах последним или (редко) в середине вечера. На этот раз, выступая с И. Северяниным, он уступил петербуржцу возможность «заканчивать вечер» и «срывать последние хлопки».

Маяковский уступал любезно Северянину затем и в Севастополе, в Феодосии и в Керчи. <…>

В январе месяце, будучи в Херсоне, я вдруг получил телеграмму от Маяковского из Симферополя. Маяковский сообщал мне о крымском турне и предлагал немедленно принять в нем участие.

Я поспешил в Симферополь.

В Херсоне был снежок, ночной же поезд в Симферополе вверг меня в полную каких-то трепетно-весенних предчувствий теплую ночь. Близился рассвет. Я вошел в залу дома помещика Сидорова. Лакей сказал, что «все» уехали встречать меня на вокзал… В доме была абсолютная тишина, те, кто остался, были объяты оцепенением, которое знают только перенесшие или длительный восторг, или упоение безумств ночи.

Ни одна салфетка не шевелилась.

Я сел у края стола и взял бутылку светлого легкого крымского рассветного вина, стал утешаться. <…>

Я лишь на несколько часов опоздал на пышный банкет, устроенный в честь Северянина и Маяковского помещиком, меценатом и любителем поэзии Сидоровым.

Сидорову пришла в голову мысль читать свои стихи перед публикой крымских городов в компании поэтов, начавших «делать славу».

Северянин и Маяковский жили уже около 2-х недель «в гостях» у Сидорова.

«Поэты» приехали к «поэту». Два лучших номера в гостинице, открытые счета всех магазинов, автомобильный пробег по южному берегу Крыма, с остановкой в наиболее блестящих шантанах и отелях тогда шикарного южного побережья, сделали свое дело: кошелек «поэта» Сидорова стал испытывать волнение, – около 15 тысяч жалобно посвистывали из уст ближайших родственников и мамаши «поэта». Восторги, встречи симферопольским «поэтом» своих петроградских братьев по Аполлону должны же, наконец, были уступить место «деловой работе».

Я сидел в зале, где звучал последний аккорд праздника. Я был вызван, чтобы начать лекции, пропаганду, чтобы пустить в ход блестящую компанию гениев.

Среди тишины и безмолвия раздался стук подъехавших экипажей, хлопанье открываемых дверей, впустивших голубоватые волны рассвета и дымчатые в высоких цилиндрах статные фигуры Маяковского и Северянина, окруженные почитателями. Сидоров бегал и суетился около.

Вадим Габриэлевич Шершеневич:

Сначала их «поэзоконцерты» проходили дружно, но скоро они поссорились.

Северянин рассказывал, что ссора произошла на почве того, что он, Северянин, «прозрел» и понял всю неталантливость Маяковского.

Маяковский рассказывал проще и, вероятно, правдивее. Северянин своей напыщенной самовлюбленностью мог действовать на нервы кому угодно. Тогда Маяковский начал его поддразнивать, тем более что Маяковский на язык был очень остер, а у Северянина самым красноречивым было его молчание.

Наконец Маяковский нашел верный способ. У Северянина есть строки, которые он читал на каждом «поэзовечере»:

Олазорим, легко олазорим

Пароход, моноплан, экипаж!

Как только Северянин доходил до этих строк, Маяковский рядом на эстраде внушительным баском начинал гудеть:

Опозорим, легко опозорим…

Северянин немедленно сбивался. Он упрашивал Маяковского прекратить издевки; последний давал обещания, но как только за день Северянин нахамит Маяковскому, а Маяковский был довольно обидчив, на вечере повторяется прежняя история. Северянин не выдержал, и они разошлись.

Игорь-Северянин (Игорь Васильевич Лотарев; 1887–1941), поэт, мемуарист, лидер эгофутуризма:

В Керчи… Маяковский облачился в оранжевую кофту, а Бурлюк в вишневый фрак при зеленой бархатной жилетке. Это явилось для меня полной неожиданностью. Я вспылил, меня с трудом уговорили выступить, но зато сразу же после вечера я укатил в Питер.

Алексей Елисеевич Крученых:

У Северянина есть стихотворение

Где-то в Керчи

Я увидел, что слон-то

Был из гуттаперчи,

А следовательно – не слон.

Это он поссорился с Маяковским. Я говорю Маяковскому: «Зачем ссориться?», а Маяковский отвечает: «А зачем он нам теперь? Его стихи я и Каменский читали не хуже его самого. Зачем нам Северянин?» Он подписался, потом рассорился с Маяковским; он сделал свое дело.

Василий Васильевич Каменский:

Из Москвы Маяковский и Бурлюк отправились в Крым, где они выступали несколько раз с Северяниным, а я проехал прямо в Одессу. <…>

Дня через два я встречал на вокзале Маяковского и Бурлюка.

Стоял январь, а приморское южное солнце грело так, что можно было гулять в одном костюме.

Голубое высокое небо, соленый бодрящий ветер, масса света и солнечных бликов. Мы дышали полной грудью.

Взяли трех извозчиков. Ехали гуськом.

Впереди Маяковский, я за ним, за мной Бурлюк.

Все в черных пальто, в цилиндрах.

Этой картины было достаточно, чтобы сразу же услышать экспансивных, жизнерадостных одесситов:

– Футуристы едут! Едут! Браво!..

<…> Через несколько дней мы уже выступали в Самаре.

Как обычно, с вокзала ехали на трех извозчиках, друг за другом, в черных пальто, в цилиндрах, в черных перчатках.

Маяковский ехал первым и на людных улицах со многими незнакомыми галантно раскланивался, приподнимая цилиндр.

И все с изумлением отвечали.

Типовая афиша 1914–1915 гг.:

ГОРОДСКОЙ 2-й ТЕАТР

Вторник 28 января Поэзо-концерт

Единственная гастроль Московских

ФУТУРИСТОВ

Василий КАМЕНСКИЙ

Владимир МАЯКОВСКИЙ

Давид БУРЛЮК

Программа:

1. Василий Каменский – Смехачам наш ответ: 1) Что такое разные Чуковские, Брюсовы, Измайловы? 2) Умышленная клевета на футуристов – критиков литературного хвоста. 3) Невежественное толкование газет о наших выступлениях. 4) Отсюда – предубежденное отношение большинства публики к исканиям футуристов. 5) Причины непонимания задач искусства. 6) Слово утешения к тем, кто свистит нам – возвестникам будущего. 7) Наше достижение в творчестве. 8) Напрасные обвинения в скандалах – мы только поэты.

2. Давид Бурлюк – КУБИЗМ и ФУТУРИЗМ. 1) Причина непонимания зрителем современной живописи. Критика. 2) Что такое (искусство) живопись? 3) Европа. Краткий обзор живописи XIX в. Ложноклассицизм. Барбизонцы. Курбе. 4) Россия. Образцы. Брюллов, Репин, Врубель. 5) Импрессионизм. 6) Ван-Гог, Сезанн, Монтичелли. 7) Линия. Поверхность в красках. 8) Понятие о «фактуре». 9) Кубизм как учение о поверхности. 19) Рондизм. (Искусство последних дней.) Футуристы. 11) «Бубновый Валет», «Союз молодежи», «Ослиный хвост».

3. Владимир МАЯКОВСКИЙ – ДОСТИЖЕНИЯ ФУТУРИЗМА. 1) Квазимодо. Критика. Вульгарность. 2) Мы – в микроскопах науки. 3) Взаимоотношение сил жизни. 4) Город-дирижер. 5) Группировка художественных сект. 6) Задача завтрашнего дня. 7) Достижения футуризма сегодня. 8) Русские футуристы: Д. Бурлюк, Н. Бурлюк, Игорь Северянин, Хлебников, Василий Каменский, Крученых, Лившиц. 9) Различия в достижениях, позволяющие говорить о силе каждого. 10) Идея футуризма как ценный вклад в идущую историю человечества.

ВСЕ ВМЕСТЕ СВОИ СТИХИ

Начало в 8? час. вечера.

Только одна гастроль.

Из отчета газеты «Саратовский вестник». 21 марта 1914 г.:

Первым говорил Маяковский.

На эстраду вышел очень молодой человек в красном пиджаке, с бутоньеркой. Походка несколько развинченная, манера говорить намеренно небрежная – хотя, впрочем, только вначале. Вот и все экстравагантности, допущенные гастролерами. Во всем остальном все шло как на обыкновенных лекциях – с тою только разницей, что оба лектора, особенно г. Маяковский, оказались прекрасными ораторами, быстро овладевшими вниманием аудитории. И то, что говорили они об эволюции искусства и задачах футуризма, – надо сознаться, оказалось очень далеким от того, что принято думать о них среди широкой публики.

– Милостивые государыни и милостивые государи! – начал шаблонно г. Маяковский. – Вы пришли сюда, привлеченные слухами о наших скандалах. Вы слышали, что мы скандалисты, хулиганы, вандалы, явившиеся что-то разрушить. Успокойтесь: этого вы не увидите. Да, я люблю «скандал», но скандал искусства, дерзкий вызов во имя будущего.

«Как есть талантливые творцы, так есть и талантливые слушатели», – жалит он публику, – только последние и могут понять искания футуризма. Очень задорным тоном говорил Маяковский о старом искусстве и его заплесневелых формах, о ненужности старой красоты, которая, как у Пушкина или Чайковского и им подобных художников, является то в образе мирного лона природы, то в виде грустных чувств со слезами и тоской.

Искусство футуризма, как порождение сегодняшнего человека, отметает всю эту слезливую «ветошь» и хочет быть сильным и злым, как вся жизнь сегодняшнего дня, сосредоточенная в огромном, злом, нервозном городе с его трамваями, автомобилями, небоскребами. Мы люди города, люди завтрашней поэзии, мы – гаеры в искусстве! – восклицает Маяковский.

Давид Давидович Бурлюк:

Начинал Володя свою речь часто с заявления, что он очень умный человек.

– Я – очень умный человек!.. – Взрыв хохота, удар гордого красноречия шпаги в бок… Заявление катилось по залу.

Мещанской красоте, полированной строчке «поэтов из гостиной» Маяковский противопоставлял «голос улицы».

Красоте, – розовой девушке, в белом кисейном платье, под музыку Чайковского, глядящей из-за белой колонны в тихий парк дворянской усадьбы, оратор противопоставлял красоту Квазимодо, красоту, энергию и величие современного фабричного города.

Он читал свои стихи, отрывки трагедии. А затем снова и снова перед обывателем, перед тихим провинциалом разворачивал картину новой городской красоты. Даже теперь, когда многое стало нам привычным, эти стихи берут за живое, ранят воображение, увлекают свежестью, новизной!

Василий Васильевич Каменский:

Третий продолжительный звонок.

Мы вышли в полном параде, как ходили по улицам.

Я и Бурлюк с цилиндрами в руках, а Маяковский в цилиндре на затылке. Позже на эстраду вышел Коля Бурлюк и приехавший со мной из Петербурга Витя Хлебников.

Нас встретили грохотом аплодисментов, неясными криками и отчаянным свистом.

За нами сторож принес большущий поднос со стаканами чаю с лимоном.

Сторожу тоже аплодировали, и он раскланялся под общий смех.

Под шумок я спросил его:

– А почему же так мало – я ведь просил сто стаканов?

Сторож заявил:

– Не дают. Им, говорят, и этого много. Хватит.

Я расставил стаканы по всему столу, и мы сели пить чай, как у себя дома.

Аудитория гремела, орала, шумела, свистала, вскакивала, садилась, стучала ногами, хлопала в ладоши, веселилась, ругалась.

Дежурная полиция растерянно смотрела на весь этот взбаламученный ад, не зная, что делать, как тут наводить порядок без конных.

Какая-то девица крикнула:

– Тоже хочу чаю.

Я любезно предложил ей и всем желающим.

Аудитория продолжала будоражь.

А в это время мы пили чай и вели тихую застольную беседу, как на даче, поглядывая на беспокойных зрителей.

Наконец Маяковский встал и пропел:

– «Начнем пожалуй». (Хохот.) Красота! А вы знаете – что такое красота? Вы думаете – это розовая девушка прижалась к белой колонне и смотрит в пустой парк? Так изображают красоту на картинах старики-«передвижники».

Крики из первых рядов:

– Не учите! Довольно!

Голоса с галерки:

– Браво! Продолжайте!

Из середины:

– Почему вы одеты в желтую кофту?

Маяковский спокойно пьет чай:

– Чтобы не походить на вас. (Аплодисменты.) Всеми средствами мы, футуристы, боремся против вульгарности и мещанских шаблонов, берем за глотку газетных критиков и прочих профессоров дрянной литературы. (Кто-то одиноко свистнул.) Вы разве профессор? (Хохот.) Что такое красота? По-нашему, это живая жизнь городской массы, это улицы, по которым бегут трамваи, автомобили, грузовики, отражаясь в зеркальных окнах и вывесках громадных магазинов. Красота – это не воспоминания старушек и старичков, утирающих слезы платочками, а это – современный город-дирижер, растущий в небоскребы, курящий фабричными трубами, лезущий по лифтам на восьмые этажи. Красота – это микроскоп в руках науки, где миллионные точки бацилл изображают мещан и кретинов. Крик:

– А вы кого изображаете в микроскопах?

Маяковский:

– Мы ни в какие микроскопы не влазим.

Публика хлопала, хохотала:

– А куда вы влазите?

Маяковский указал стаканом чая на аудиторию, где были забиты проходы и люди сидели на ступеньках партера:

– Да вот едва влезли сюда к вам.

Дальше Маяковский, вынув руки из карманов, начал разделывать, как хирург, «туши разных Яблоновских», всяких газетных, журнальных «кретинических критиков», занимающихся специально гонением и травлей всего нового, молодого и гениального. Всех этих «мопсообразных, клыкастых, слюноточивых» критиков поэт сравнивал с дворовыми шавками, до хрипоты лающими из подворотни хозяйской «газетины», или толстого, «как брюхо банкира», журнала, со скучнейшими, бездарнейшими «вербицкими» рассказами о какой-то гнусавой «Тете Кате» вроде зубной боли, или со стихами вроде:

Чижик, чижик, где ты был?

На Варварке тетю бил.

– Ничего подобного! – ревели знатоки.

Маяковский:

– Ну, вам лучше знать всю эту классическую дребедень. Ведь это же не стихи, а икота.

– Что вы привязались к каким-то тетям?

– Подождите – я доберусь и до дядей. (Смех.)

– А как насчет племянниц?

– К ним отнесусь снисходительно. (Смех.)

И дальше Маяковский заговорил о группировках «художественных» обособленных сект, вроде символистов, акмеистов, декадентов, мистиков, которые давят друг друга своей туберкулезной безнадежностью.

Сквозь общий гул началось цыкание, разнесся пронзительный свист и топот ног и настойчивые крики:

– Долой футуристов! Долой! Нахалы!

Я, признаться, слегка взволновался, увидев, как несколько человек из нашей охраны подбежали к каким-то субъектам, собиравшимся что-то бросить на сцену. Это «что-то» было завернуто в газетную бумагу.

Наши молодчики выхватили сверток, а хулиганов утащили в боковые двери со словами:

– Успокойтесь, это пьяные.

Маяковский, улыбаясь, выпил чаю:

– Как приятно, что остались только трезвые.

Публика снова захохотала, и мне стало легче: ну, мол, прошло.

Володя стал утверждать, что в борьбе с буржуазно-мещанскими взглядами на жизнь и искусство футуристы останутся победителями, реальными пророками, признанными Колумбами современности, что прежние писатели до сих пор никакого серьезного влияния на общество не оказывали, что декадентские стихи разных бальмонтов со словами:

Любите, любите, любите, любите,

Вечно любите любовь –

просто идиотство и тупость.

Послышался снова свист. Орали:

– А вы лучше? Лучше? Докажите!

Маяковский:

– Докажу, и очень быстро. Я понимаю ваше нетерпение – вам нестерпимо хочется скорей услышать наши стихи. (Горячие аплодисменты и одинокий свист.) Не обращайте внимания – это у него зуб со свистом. (Хохот. Прибавилось десяток свистков.) Если вы свистите перед стихами, то что же будет после – паровозное депо. (Хохот. Крики: «Будет!») Вы, значит, работаете заодно с критиками (смех), но имейте в виду, что от неумного свиста мы только выигрываем, так как все видят ваше озорство и наше деликатное достоинство. (Аплодисменты.) А поэтому перехожу к характеристике нескольких русских поэтов-футуристов и укажу на различие в достижениях, позволяющее говорить о силе каждого. Вот перед вами чугунолитейная фигура поэта-художника Давида Бурлюка.

Грохот аплодисментов с пересвистом по адресу Бурлюка.

Бурлюк с лицом невероятной строгости встает и гордо кивает головой.

Несутся недоумевающие возгласы:

– А почему у вас на лице собачка?

Бурлюк:

– Это знак поэтического чутья. (Смех.)

Маяковский:

– В своем выступлении Бурлюк это блестяще докажет. А пока я могу лишь сказать, что в этой глыбе мудрости таится не только крупнейший мастер живописи, не только подлинный учитель искусства, но и поэт исключительного темперамента, поэт бурлючащей, клокочущей, кипящей юности. Вот его установка:

Каждый молод, молод, молод,

В животе чертовский голод.

Так идите же за мной,

За моей спиной.

Я бросаю гордый клич –

Этот краткий спич!

Будем кушать камни, травы,

Сладость, горечь и отравы.

Будем лопать пустоту,

Глубину и высоту,

Птиц, зверей, чудовищ, рыб,

Ветер, глину, соль и зыбь!

(Рукоплескания. Смех. Свист.) Дальше Маяковский перешел ко мне:

– Вот перед вами – поэт и знаменитый пилот-авиатор Василий Каменский. (Бурные рукоплескания, свист, крики: «Как он к вам попал?») Прямо с небес. И непосредственно в наши тигровые лапки. (Хохот. Крики: «Нечаянно!») Верно! Он и сам не ожидал, что очутится в такой гениальной ватаге. (Смех. Шум: «Бросьте воображать!») Не могу. Вы ведь и сами видите, – что это факт, счастливая действительность. И вам от нас тоже не уйти. (Аплодисменты. Свист.) И вот этот нежный и кудрявый гений (смех) пишет, например, такие вещи:

Сарынь на кичку!

Ядреный лапоть

Пошел шататься

По берегам…

Хохот публики не дает Маяковскому продолжать. Всех смешит «ядреный лапоть». Некоторые кричат:

– Ну и поэзия пошла!

Маяковский:

– Это вам не розы – грезы – туберозы, а ядреный лапоть.

Снова гогот. Оратор продолжает:

– <…> И вот вам третий гениальный поэт – Хлебников. Математик. Филолог. Ученый. Это целый арсенал словесного производства, громадная поэтическая фабрика самовитой речи. Четырьмя строчками можно убедить вас, что он великий мастер поэзии:

У колодца расколоться

Так хотела бы вода,

Чтоб в болотце с позолотцей

Отразились повода.

(Гром аплодисментов. Свист.) Или вот вам только шесть строк:

На острове Эзели

Мы вместе грезили.

Я был на Камчатке,

Ты теребила перчатки.

С вершины Алтая

Я сказал: «Дорогая».

При этом слово «дорогая» поэт произнес с таким артистическим чувством, что это вызвало бурный трепет восторгов.

Было ясно, что блестящее, неслыханное дарование чтеца, неотразимое остроумие оратора, вся великолепная внешность поэта просто покоряли аудиторию.

Маяковский чувствовал это и широко, как корабль, плавал в море успеха, не обращая внимания на завывающие порывы противного ветра. <…>

– И вот перед вами четвертый поэт, Крученых, творит на заумном языке:

Дыр-бул-щыл

Убещур

Скум.

Гогот, шум, свист, крики:

– Обалдели! Издевательство! Давайте деньги обратно! Довольно дурачить! Шаманы! Мыльные пузыри! Балаган! Бред! Поэзия ослиного хвоста!

Маяковский невозмутимо выпивает стакан чаю, за ним второй, улыбается:

Хорошо чаек варить,

С другом милым говорить.

Все хохочут, хлопают.

Бурлюк с откровенным наслаждением разглядывает Володю в лорнет: вот, мол, каков у нас красавец Маяковский.

Публика окончательно в раже:

– Браво! Ура! Молодцы ребята! Гении! Ничего подобного! Желтый дом! Маяковский – прелесть! Маяковский великолепен! Маяковский – ломовой извозчик! Долой! Браво! Бис! Ура! Долго это будет продолжаться?..

Маяковский:

– Всю жизнь! (Хохот.) <…> Итак перед вами, наконец, шестой поэт – я, Владимир Маяковский. (Рукоплескания возрастают после каждого свистка.)

Я сошью себе черные штаны

из бархата голоса моего.

Желтую кофту из трех аршинов заката.

По Невскому мира, по лощеным полосам его

Профланирую шагом Дон-Жуана и фата.

Продолжение этих замечательных стихов, как и всех остальных, вроде:

…Послушайте!

Ведь если звезды зажигают,

Значит – это кому-нибудь нужно? –

прочту в третьем отделении нашего незабываемого вечера, а сейчас объявляем перерыв на четырнадцать минут, после чего выступит Давид Бурлюк.

Из публики кричали:

– Почему на четырнадцать?

– Чтобы отучить вас от дурных привычек к ровненькому, к установленному, к старенькому.

Маяковский сел под грохот рукоплесканий, криков, свистков, топота ног, яростных приветствий, свирепой ругани. <…>

Володя сказал:

– Прошло тринадцать минут. Продолжаем.

Раздался третий звонок.

В этот момент ко мне подошли трое из друзей-охранителей и по секрету сообщили:

– Уж семь дураков выставили на улицу – у них в карманах были соленые огурцы, картошка и какие-то пузырьки с жидкостью.

Я поблагодарил и попросил усилить надзор за хулиганами.

Сторож подал на сцену поднос с полсотней стаканов чаю.

Под сплошной шум мы снова засели за чай, угощая желающих.

Теперь уж публика привыкла, что мы сначала пьем чай и разговариваем.

И послышалось:

– А нам можно разговаривать с вами? Или опасно?

Маяковский, сняв цилиндр, улыбался:

– Именно поговорим по душам – мы ведь не на какой-нибудь там лекции.

Все захохотали:

– А у вас что?

– У нас чай с разговорами и деликатнейшими стихами. <…>

Рекорд успеха остался за Маяковским, который читал изумительно сочно, нажимая на нижние регистры, широко плавая желтыми рукавами, будто гипнотизируя окончательно наэлектризованную, но далекую от признания публику. <…>

Когда же взбешенные нашими выступлениями самодовольные пошляки и желчные мещане начинали слишком усердно свистеть, Маяковский зычно кричал им:

– Я испытываю наслаждение быть освистанным идиотами!

Из отчета газеты «Тифлисский листок»:

Три «пророка» в шутовских нарядах при поднятии занавеса сидели за длинным столом. В середине – Маяковский в желтой кофте, по одну сторону – Каменский в черном плаще с блестящими звездами, по другую – Бурлюк в грязно-розовом сюртуке.

На столе перед футуристами стояли стаканы чая, средней крепости, с лимоном и колокол. <…> Позвонив в означенный колокол, каковой приподнял с немалым трудом <…> Маяковский вошел на возвышение в правом углу сцены и заявил: «Я – человек умный». Публике сие понравилось. Потом г. Маяковский объяснил, почему они красят себе физиономии и так странно одеваются. Оказалось, что раскраска физиономий ими производится для того, чтобы выразить протест <…> против старого искусства, запертого в музеях. <…> Разноцветные же костюмы одеваются ими опять в виду протеста, на этот раз – против фраков и смокингов.

Григорий Филиппович Котляров:

Что удивительно – не могу вспомнить, чтобы Маяковский улыбался перед аудиторией. Лицо его запомнилось мне не то чтобы только серьезным, но всегда спокойным. Даже парируя реплики в свой адрес, он не изменял этому своему поразительному спокойствию. <…>

Стекла в окнах дребезжали от дружного свиста. (Вместе с билетами касса продавала в обязательном порядке и свистки. И болельщики не отказывали себе в удовольствии воспользоваться ими.) Но и в этой обстановке Владимир умудрялся сохранять олимпийское спокойствие, которое доводило его противников буквально до исступления.

Владимир Владимирович Маяковский. «Я сам»:

Веселый год

Ездили Россией. Вечера. Лекции. Губернаторство настораживалось. В Николаеве нам предложили не касаться ни начальства, ни Пушкина. Часто обрывались полицией на полуслове доклада.

Мария Никифоровна Бурлюк:

В апреле 1914 года Маяковский получил свой первый литературный гонорар за трагедию «Владимир Маяковский», выпущенную Бурлюком в издании «Первого журнала русских футуристов».

Вадим Габриэлевич Шершеневич:

Мы, вожди отдельных групп, в сущности еще «вожди без войска», ибо войско состояло из нас, вождей, собрались в моей квартире. Мы решили объединиться. Была составлена редакционная пятерка: Большаков, Бурлюк, Каменский, Маяковский и я. Постановлено было ликвидировать все издательства и организовать общий толстый журнал. Мы решили винтовки заменить пушкой.

Фракционность еще чувствовалась. И довольно сильно. Решено было стихи печатать в порядке жребия. Помню, как каждому хотелось открыть своими стихами «Первый журнал».

Слепа не только богиня правосудия. Жребий и случай тоже подслеповаты. Первое место досталось невзрачному Бенедикту Лившицу. В сущности, все были и довольны и недовольны. За Лившицем мы раскидались пестро. Маяковский оказался самым последним.

Он нахмурился, но возражать было нельзя; он сам тащил бумажки с фамилиями. <…>

Каменский и я сдали номер в печать. Набор был уже в машине, когда мы вышли. Через несколько минут в типографию прибежал Маяковский и дал еще одно свое стихотворение для набора. Расчет был правилен: так как не стоило из-за одного стихотворения переверстывать весь номер, то типография напечатала эти стихи впереди всех. Маяковский появился в первом номере дважды: он закрывал отдел стихов, но зато он и открывал его.

Василий Васильевич Каменский:

Вскоре же после выхода «Первого журнала русских футуристов» появилась в свет книжка молодого, но уже всем известного поэта, трагедия в стихах «Владимир Маяковский», хорошо изданная Бурлюком, с его же рисунками.

Надо было видеть взволнованного автора, когда он бережно держал в своих здоровенных руках книжку в желтой обложке, будто пойманную золотистую птичку.

Стараясь скрыть свою радость, он говорил:

– Ну, теперь все пойдет замечательно!

Именины выхода книжки Маяковского мы пошли справлять на Тверскую, в филипповское кафе.

Володя захватил с собой двадцать экземпляров трагедии и разложил их на столике в кафе.

– Сам буду продавать по рублю, как указано на обложке, и вас, и всех желающих стану угощать. И полагаю, что таким образом мое издание разойдется вполне.

Он, конечно, так и сделал.

Через полчаса уж ни одной книжки не было – все сам продал, а за столиком образовалась густая компания молодых читателей. Сдвинули еще два столика.

Маяковский угощал всех:

– Пожалуйста, друзья, не стесняйтесь: ешьте, пейте, курите. Дирекция нашего издательства перед затратами никогда не останавливается. Приходите завтра сюда же и приводите знакомых и родственников – я буду и завтра продавать свои книжки. И тоже с угощением. Пожалуйста.

Все хохотали, веселились, ели и пили. И все читали стихи.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.