Глава 5 Надя

We use cookies. Read the Privacy and Cookie Policy

Глава 5

Надя

Я не был у Изадоры четыре дня. Вернувшись в свою комнату в квартире Мариенгофа, обнаружил кучу записок от нее – все примерно одного и того же содержания: мол, не может спать, не находит себе места, беспокоится, все ли в порядке, и что все это продиктовано не слепой любовью, а материнской заботливостью и преданностью. Тон посланий, как и сама их писательница, пронизаны были наивысшей степенью экзальтированности. Такая уж она была.

Я понимал, что потеря детей наложила на ее характер сильный отпечаток, иногда ее трогательное волнение мне льстило, но часто мне хотелось вырваться из-под ее всепоглощающей опеки и бежать, куда глаза глядят, что я, собственно, и делал. Ее любовь меня душила, но долго я без нее тоже не мог. Эта женщина обладала надо мной какой-то чудовищной властью. Я, может, и рад был бы вырваться из ее любовных оков, но был не в силах.

Пребывая в трезвом расположении духа уже сутки, я решил наведаться к ней вечером, а пока принялся за одно из своих любимых занятий: сел на полу и рассыпал кругом бумажные квадратики, на которых были написаны всякие разные слова, совершенно друг с другом не связанные. Я брал по одной бумажке справа и слева от меня, а потом смотрел, что получается. Такая игра забавляла, помогая иногда найти какую-нибудь неожиданную метафору, которая мне самому в голову вряд ли могла придти. В этот раз выпало: «синий» и «осень», «дерево» и «плачет», «розовый» и «снег», «лист» и «горит», «осень» и «жует». За этим меня и застал Илья Ильич, робко постучавший в дверь.

– Войдите! – кричу я.

Осторожно просунув голову, он заходит в комнату весь.

– Смотрите! – говорю. – Как замечательно получается! Такие неожиданные сочетания!

– Хм, а зачем вам это нужно? Ведь это чистая механика! – удивился он.

Я лишь в ответ рассмеялся, смешал бумажки и вскочил с пола: «Вы за мной? Я еду с вами! Вы на извозчике?».

Изадора встретила меня в газовом пеньюаре, отделанном золотистыми кружевами. Я изумленно смотрел на нее и не мог узнать: лицо ее потемнело и осунулось, круги залегли под мертвые безжизненные глаза, резко обозначились морщины. Она выглядела очень подавленной. Мне вдруг стало так жаль ее, что я бросился к ней навстречу и крепко сжал в объятиях. Изадора несколько секунд стояла, не шелохнувшись, а потом вдруг затряслась в беззвучных рыданиях.

– Изадора! Ну же?! Перестань! Стоп! – нежно шептал я ей, утешая и гладя ее блестящие волосы с малиновым отливом. – Не плачь! Я пришел. Есенин пришел.

– Da-da, – поспешно закивала она, продолжая всхлипывать. – Prishyol. Isadora odin. Isadora plakat.

Я тихо улыбнулся и погладил ее волосы – она всегда так смешно коверкала русские слова.

– Ты, я, вместе – сказал я ей, тыча рукой себе в грудь и показывая на нее.

– Vmeste, – прошептала она.

Она взяла в свои ладони мое лицо и принялась осыпать его поцелуями. На какой-то миг я смутился: «Изадора, чай?», но она, не слушая меня, крепко схватила под локоть и уже тащила в спальню. В этот вечер она предстала просто бешеной фурией. Изадора и так была ненасытной любовницей, но сегодня она превзошла себя саму – с меня сошло семь потов. Видимо, за дни моего отсутствия она накопила в себе необъяснимые громадные силы для любви и решила их в одночасье использовать. Иногда мне казалось, что это не я ей командую, а она мной, однако эти мысли быстро пропадали или же я сам гнал их от себя, не знаю…

После неистовых соитий она любила поговорить, уютно положив на меня руки. Могла говорить часами, хотя я понимал из ее потока речи не больше десятка слов. В этот раз она, надув губы, словно маленькая девочка, тормошила меня с вопросом: «Isadora odna. Essenin gdje bil? Mmm? Gde bil?». Я улыбался, прятал глаза, пытался отвлечь ее ласками, но она не унималась. Да что с ней?! Неужто вздумала меня ревновать?! С Зинаидой – своей второй женой – я расстался как раз из-за сумасшедшей ревности, которой она меня опутала. Как-то я заночевал у приятеля, а вернувшись домой, получил от нее в пылу ссоры поленом по голове. Больше она меня не видела.

«Если начнет контролировать – сразу брошу!» – подумал я. Некоторое время я сдерживал подымавшуюся из глубины души ярость, но потом меня вдруг как обожгло, я вскочил с кровати и заорал: «Ты мне не жена!».

Не помню, какое у нее было лицо, но уже секунду спустя я слышал виноватый шепот: «Prosti, Serоgenka! Prosti! Lublu tebja! Lublu, Serоgenka!».

Эти три дня, что меня не было, я провел у Коненкова – зашел на один вечер, а остался на три дня. Такое бывало довольно часто. Бородатый пан сначала заехал за мной вместе с Надей Воль-пин. Я был очень рад ее видеть, поскольку в последнюю нашу встречу мы сильно поссорились, и я уж думал, что навсегда. Коненков не знал, что мы знакомы и кинулся представлять ее мне: мол, замечательная девушка, английский знает. Но я не дал ему закончить и задушил Надю в своих объятиях, повергнув скульптора в страшное изумление: «Ну, молодец, отбросила обиду!». Я очень уважал ее – она была не похожа на остальных женщин. У нее был острый ум и не менее острый язык, маленький вздернутый носик и цепкие глаза-пуговки. Я стал ее первым мужчиной. Почему она выбрала меня? Любила?

Я заграбастал ее и не хотел отпускать от себя ни на минуту. Мы уселись на диван.

– Вина? Вина будете? – спрашиваю.

– Нет, мы уже заложили фундамент в «Стойле», – смеется Надежда и сверкают ее черные пуговки-глаза.

– Как же вы встретились? – удивляюсь я, не понимая, почему же Коненков не знал о нашем знакомстве с Надей.

– Да я Сергею Тимофеевичу с английским помогла. Журналисты его одолели. А вообще мы с ним и раньше виделись.

– Ах, с английским! Да, Сергей, – поворачиваюсь я к бородачу. – Она, брат, переводчица. Да еще и стихи пишет! Недурственные!

– Стихи? – бурчит Коненков. – Женщинам стихи писать ни к чему! Вот он, – говорит, тыча в меня пальцем. – И за себя и за вас все выразит! А женщины писать не должны! Они для другого созданы.

Смеемся. Коненков насупился.

– Надя, а вы все-таки прочтите ему свои стихи», – решаю я вступиться за нее. – Ты послушай – она хорошо пишет. И не по-женски!

– Посвящается Рюрику Ивневу, – торжественно начала Надя.

Я прячу улыбку – Ивнев известный содомит.

– Ивневу? Ивневу не надо посвящать! – разгорячено перебивает ее Коненков.

– Знаю, все знаю, но что поделаешь… Сердцу не прикажешь, – продолжает разыгрывать Надя.

– Ивнев… Он же… – смолкает на полуслове бородач.

– А вот я, бедная девочка, посвятила стихи Рюрику Ивневу!

Не пленяйся бранной славой,

О, красавец молодой,

Не кидайся в бой кровавый

С карабахскою толпой!

Читает «Из Гафиза».

– Ну что, не стоило писать, скажете? – насмешливо спрашивает Надя.

– Ну, очень мило, – тянет Коненков. – Но все же, не надо вам писать. Есть Есенин – вот он пусть и пишет.

Я не выдерживаю и спрашиваю его: «Сергей Тимофеевич, а ты Пушкина признаешь?»

– Пушкина? Хм, Пушкин – это Пушкин!» – уважительно гудит Коненков.

– Так она ведь тебе Пушкина прочитала! – говорю я.

Бородач растерянно замолчал. А мы сидим, потешаемся, точно дети малые. Но Коненков никогда не обижался.

Потом вдруг скульптор остановил на Наде взгляд и предложил ей позировать обнаженной: «Отличная будет скульптура! Не бойтесь. Я вас не обижу. Ну, хотите, вот и он будет тут же сидеть», – показывает на меня.

Я закипаю от ревности, а Надя смеется: «Лучше уж свою жену приставьте дуэньей! Нет, я не могу. Я и братьям никогда не позирую, сколько ни просят. Для меня это пытка».

Потом мы еще о чем-то говорили, спели несколько песен. Я помню, как Надя вышла из-за стола и пошла на кухню. Я неслышно подошел к ней сзади – она умывалась ледяной водой – и обнял ее. Уткнулся носом в ее душистые волосы и крепко прижал к себе. Вот так бы и стоял целую вечность! Чувствую, что она сопротивляется, пытается отстраниться от меня. Отпускаю. Она поворачивается, я смотрю ей прямо в глаза: «Мы так редко вместе. В этом только твоя вина…

Да и боюсь я тебя, Надя! Знаю: я могу раскачаться к тебе большою страстью!». Она молчит, потупив взор. Я нежно беру ее за подбородок и поднимаю ее лицо, шепчу: «Только обещай, пожалуйста, что не будешь позировать Коненкову. Ни в одежде, ни без…». На секунду ее глаза расширились от удивления, а потом засмеялись.

Эх, Надя, Надя… Не любил я тебя, прости. В моей жизни было много женщин по надобности мужской, по требованию бренного тела. Надя была одной из таких.

Помню новый 1921 год. Выступление Изадоры. Затем званый ужин. Шампанское и вино широкой полноводной рекой захлестнули и сбили с ног. На празднике была вся Москва, не вру. Мне там быстро наскучило – все эти напыщенные речи, глупые и пошлые поклонники, Изадора в роли царицы мира. Я сбежал к Жоржу Якулову. Потом вспомнил про Мариенгофа с женой и решил выручить их из лап моей античной церберши. Захмелевший и уже мало что соображающий звоню на Пречистенку, прошу позвать Мариенгофа или Мартышона, зову к Жоржу. Здесь все по-бедному, но тут мне спокойнее, привычнее что ли. Уютно потрескивает печка. Водка, галдеж.

Скоро приезжает Толя с Никритиной, с порога наперебой рассказывают, что с трудом удалось вырваться с масштабной оргии. Изадора уже надралась шампанского. Не успели они раздеться – стук в дверь. Ба, голос Изадоры! Выследила! Ну, чистый шпик! А вопли-то! Фурия! Пьяная фурия! Я, наученный опытом, приехав к Жоржу, сразу просил предупредить соседей, что меня тут нет. Уж я-то Изадору знаю! Из-под земли достанет! Ух, с таким бы характером да фронтом командовать! Сидим как мышки, вжались в кресла и превратились в одно большое ухо. Похоже, ушла. Мда-а-а, не спрячешься от тебя, Дунька, не скроешься…

Данный текст является ознакомительным фрагментом.