Глава 3 На пути в армию: начать все заново

Глава 3

На пути в армию: начать все заново

11 января 1893 г. читатели Times из небольшой заметки в разделе новостей узнали, что накануне со старшим сыном лорда и леди Рэндольф произошел несчастный случай. «Кости не сломаны, но он получил сильные ушибы и ссадины». В действительности у него оказалась трещина бедра, хотя за два года до изобретения рентгеновского аппарата установить это было невозможно. Правда вскрылась через семь десятков лет, когда в 1963 г. в Монте-Карло был сделан рентгеновский снимок.

Случилось это во время зимних каникул, которые Черчилль с братом и кузеном проводили в поместье бабушки в Борнмуте. Во время игры в салки Уинстон оказался на мостике и, чтобы избежать осаливания, решил спуститься на дно ущелья по высокой ели. Но не удержался и упал почти с девятиметровой высоты, после чего трое суток пролежал без сознания. Затем, при сильных болях, его перевезли в Лондон. «Врачи говорят, я не встану раньше чем через два месяца, – написал он Джеку в первую неделю февраля. – Бульшую часть времени провожу в постели». На последний месяц восстановления Черчилль опять вернулся на южное побережье, на сей раз в Брайтон, в дом вдовы восьмого герцога Мальборо, герцогини Лили. «Она была сама доброта», – писал он.

В начале марта Черчилль начал заниматься на подготовительных курсах у капитана Джеймса в Лексем-Гарденс, в Западном Лондоне. «Я требую от вашего сына, – писал Джеймс лорду Рэндольфу, – чтобы он не отвлекался и мог работать часами. На днях пришлось провести с ним беседу по поводу его слишком вольной манеры поведения. Я считаю его добросовестным юношей, но он часто невнимателен и слишком полагается на свои способности. В данное время, – продолжал Джеймс, – он больше склонен поучать наставников, нежели перенимать у них знания, и подобные умонастроения не могут привести к успеху. У юноши хорошие задатки, но ему требуется очень жесткое управление». Особенно рассердился Джеймс, когда новый ученик заявил ему, что «его знание истории таково, что он больше не желает изучать ее!».

На Пасху Черчилль вернулся в Брайтон. «Очень рада, что Уинстон со мной, – написала герцогиня Лили лорду Рэндольфу. – Он нравится мне все больше и больше. В нем много хорошего, только его нужно время от времени подправлять, и тогда он очень хорошо и быстро все воспринимает».

Из Брайтона Черчилль послал телеграмму отцу, предупреждая о вспышке лихорадки в Харроу. Он беспокоился, как бы не заразился брат. «Папа очень рассердился на тебя за глупую телеграмму, – упрекнула его мать. – Разумеется, мы знаем о лихорадке от Джека и мистера Уэлдона, и в любом случае письма было бы достаточно. Ты слишком много берешь на себя, молодой человек, и пишешь очень напыщенно. Боюсь, как бы ты не стал резонером!»

На одном из ужинов у герцогини Лили в Брайтоне Черчилль познакомился с А. Д. Бальфуром, будущим премьер-министром и лидером консерваторов. Леди Рэндольф несколько беспокоилась по поводу общественной активности сына. «Не хочу читать наставления, дорогой мой мальчик, – написала она, – но старайся вести себя поскромнее, не говори и не пей слишком много». Черчилль теперь тщательно следил за выступлениями отца и позже с грустью вспоминал: «Отец, кажется, с трудом себя контролировал». Он надеялся, что со временем сможет прийти ему на помощь, подбадривал, комментируя его выступления. «Если позволишь заметить, – написал он после того, как прочитал одно его выступление, напечатанное в Times, – я считаю это самым лучшим из всего, что ты пока сделал». Он стал частым посетителем палаты общин, и отец нашел для него место на галерее для почетных гостей.

На званых обедах и ужинах, которые устраивали родители весной 1893 г., Черчилль познакомился с двумя будущими премьер-министрами от Либеральной партии – лордом Розбери и Г. Г. Асквитом. 21 апреля он присутствовал на слушаниях по второму чтению закона о гомруле, которые открыл Гладстон. «Великий старик, – позже вспоминал он, – был похож на гигантского белого орла, грозного и великолепного. Фразы текли из него потоком, все внимательно следили за каждым его словом и жестом, готовые взорваться аплодисментами или протестующими возгласами».

В конце мая после ужина на Гровенор-сквер дядя Черчилля Эдвард Марджорибэнкс, в то время лидер Либеральной партии, уделил ему полчаса, объясняя, каким образом либералы победят оппозицию в палате лордов. «Жаль, что тебя не было, чтобы возразить ему, – написал Черчилль отцу, который в то время выступал на встрече с общественностью в Брэдфорде. – Уверен, было что возразить, только я не нашел слов». Либералы не смогли преодолеть сопротивление лордов, которые забаллотировали закон о гомруле 491 голосом против 41. «Победить лордов» – стало предвыборным лозунгом самого Черчилля пятнадцать лет спустя.

Недавно избранный член парламента от Консервативной партии Эдвард Карсон пригласил Черчилля поужинать с ним в палате общин. Черчилль попросил у отца разрешения пропустить ради этого занятия с репетиторами. На той же неделе он был гостем Карсона во время обсуждения закона о гомруле. Через двадцать один год, когда Карсон с лозунгом лорда Рэндольфа «Ольстер будет бороться, Ольстер будет прав» выведет народ на улицы, Черчилль станет не только его оппонентом, но и будет готов применить силу против ольстерских добровольцев Карсона.

В конце июля Черчиллю в третий раз сдавал экзамены в Сандхерст. 3 августа, до объявления результатов, он готовился отправиться из Лондона в Швейцарию и Италию с братом Джеком и наставником Джоном Литтлом. Они встретились на вокзале, где, к удивлению Черчилля, Литтл поздравил его. Он оказался первым, кто узнал о его успехе. «Я посмотрел бумаги, – написал он отцу, – и оказалось, что это правда. Наконец я стал военным».

Черчилль набрал 6309 баллов, на 163 больше, чем в предыдущий раз. Для поступления в пехоту не хватило всего 18 баллов, но в списке кавалеристов он оказался четвертым. Из Дувра, перед тем как пересечь Ла-Манш, он отправил телеграммы с извещением о своем успехе родителям, родственникам и бывшему директору школы. «Я была так счастлива получить сегодня твою телеграмму и узнать, что ты поступил!!! – в тот же день откликнулась герцогиня Лили. – Не переживай о пехоте. Тебе понравится кавалерия, а когда папа вернется, мы приобретем коня. Больше не падай ни в какие пропасти и не калечь себя, ибо меня не будет рядом, чтобы помочь тебе». «Нет слов передать, как я рад твоему успеху, – написал Уэлдон, – и как безоговорочно я уверен, что ты этого достоин».

За время путешествия по Швейцарии Черчилль отправил отцу два отчета о каникулах. Первую неделю августа он провел в Люцерне, в удобном отеле с лифтами, электричеством и фейерверками. На четвертый день каникул мистер Литтл сообщает лорду Рэндольфу, что они прекрасно ладят друг с другом, хотя Уинстон склонен к расточительству. 8 августа Черчилль пишет отцу: «Мне уже хочется оказаться в Сандхерсте, и я очень рад, что мне повезло поступить». Через три дня он обещает отцу, что с самого начала будет заниматься изо всех сил.

14 августа в Милане Черчилль получил письмо от отца. В нем не было ни поздравлений, ни похвал по поводу поступления в Сандхерст. Сын не знал, что отец болен сифилисом – болезнью, которая подрывала его психическое и физическое состояние. Он не мог разделить ни восторг герцогини Лили, ни радость доктора Уэлдона от успеха его сына. «Я весьма удивлен, – написал он, – твоей экзальтацией в связи с поступлением в Сандхерст. Существует два способа выдержать экзамен. Один делает честь, другой – наоборот. Ты, к сожалению, выбрал второй, и, похоже, очень доволен. Неспособность поступить в пехоту отчетливо продемонстрировала твою леность и легкомысленное отношение к работе, чем ты всегда отличался во всех школах. Я никогда не получал хороших отзывов о твоем отношении к занятиям ни от одного из учителей и наставников, с которыми ты время от времени имел дело. При всех преимуществах, которые у тебя были, при всех способностях, которые, как ты по глупости полагаешь, у тебя есть и которыми тебя наделяют некоторые твои родственники, при всех усилиях, которые прилагались, чтобы сделать твою жизнь легкой и приятной, а твои занятия были тебе не противны и не в тягость, единственный результат, которого ты добился, – оказаться среди людей второго и третьего сорта, достойных лишь зачисления в кавалерийский полк».

Такая реакция свидетельствовала об уже наступившей неадекватности сознания, о чем молодой Черчилль даже не подозревал. «Теперь появился хороший повод, – продолжал лорд Рэндольф, – откровенно объяснить тебе суть дела. Не надейся, что я возьму на себя труд писать тебе длинные письма после каждой глупости или ошибки, которые ты натворишь сейчас или в будущем. Я больше не буду писать на эти темы, и ты можешь не утруждать себя ответом на эту часть моего письма, поскольку я более не придаю ни малейшего значения тому, что ты будешь сообщать мне о своих достижениях и подвигах. Заруби себе на носу, что если твое поведение и поступки в Сандхерсте будут похожи на те, что были в других заведениях, где тщетно пытались дать тебе хоть какое-то образование, то я снимаю с себя всю ответственность. Отныне ты можешь рассчитывать только на себя, получая от меня лишь минимальную поддержку, необходимую для обеспечения приемлемого существования. Если ты не откажешься от праздной, бесполезной и бесплодной жизни, которую ты вел все школьные годы и последние месяцы, уверен, ты превратишься в социального тунеядца и скатишься в жалкое, несчастное и ничтожное существование. Если это произойдет, винить за эти беды ты должен будешь только себя. Совесть заставит тебя вспомнить все усилия, которые были направлены на то, чтобы предоставить тебе наилучшие шансы, на которые ты имел право по происхождению, и то, как ты пренебрег ими».

Почти такое же раздраженное письмо лорд Рэндольф отправил герцогине Фанни, в котором писал: «Единственным результатом семейной доброты, проявленной по отношению к мальчику, стало продемонстрированное им как в Харроу, так и в Итоне полнейшее доказательство его никчемности как ученого или добросовестного работника». Черчилль никогда не был в Итоне – отец уже начал терять представление о реальности. Ничего не подозревавший Черчилль был потрясен отцовскими упреками. «После того как он показал мне ваше письмо, – написал мистер Литтл лорду Рэндольфу, – у нас состоялся серьезный разговор, и он подробно поведал мне о своих взглядах на жизнь. Он был в очень подавленном состоянии». Мистер Литтл пытался помочь Черчиллю преодолеть шок от отцовского письма, упирая на то, что поступление в Сандхерст дает возможность открыть практически новую страницу и что такая возможность предоставляется лишь раз или два в жизни.

«Мне очень жаль, что ты так недоволен мной, – написал обескураженный Черчилль отцу из Милана. – И поскольку ты запретил мне ссылаться на ту часть письма, где идет речь об экзаменах, я так и поступлю, но постараюсь изменить твое мнение обо мне своим поведением и прилежанием во время обучения в Сандхерсте. Мое исключительно низкое место при поступлении не окажет никакого влияния на мою учебу». В тот же день он написал матери, каким ударом для него стало отцовское письмо: «После изнурительного труда в Харроу и у Джеймса ради этих экзаменов, после того, как я приложил все усилия, чтобы наверстать потраченное впустую время, я был чрезвычайно счастлив, что наконец поступил. В Сандхерсте будут изучать новые предметы, и я не окажусь отстающим из-за прежних болячек. Если я не преуспею, это будет означать конец всем моим надеждам. Как бы то ни было, моя судьба в моих собственных руках, и я начинаю все заново».

Каникулы продолжились купанием в миланских банях и посещением собора. Затем троица отправилась на север, в Бавено, чтобы поплавать по Лаго-Маджоре. Перед возвращением в Англию они снова заглянули в Швейцарию, в Церматт. Черчилль был доволен, что в результате появившейся в последнюю минуту вакансии он все-таки сможет служить в пехоте. На самом же деле лорд Рэндольф использовал свои связи, чтобы сын получил офицерский чин в пехоте, в 60?м стрелковом полку. «Теперь будущее в твоих руках, – написала ему леди Рэндольф в сентябре. – Ты сам будешь решать свою судьбу. Верю, ты добьешься успеха».

Первые письма Черчилля из Королевского военного колледжа в Сандхерсте говорят о его решимости преуспеть в новой карьере. «Разумеется, здесь очень неуютно, – писал он отцу по поводу своей комнаты. – Ни ковров, ни занавесок. Никаких украшений. Горячей воды нет, холодной совсем мало. Дисциплина намного строже, чем в Харроу. Вряд ли есть хоть какой-то закон, дающий послабление новичкам. Никакие оправдания не принимаются. И конечно, совершенно не допускаются такие вещи, как непунктуальность или неопрятность. Но есть нечто бодрящее в армейском образе жизни. Я думаю, что ближайшие полтора года пройдут хорошо».

Черчилль быстро погрузился в жизнь профессионального военного. В Сандхерсте изучали пять предметов: фортификацию, тактику, топографию, военное право и военное администрирование. «Все занятия очень интересны и крайне необходимы, – сообщал он отцу на десятый день. – Патроны и снаряды всех видов, мосты, пушки, сражения и осады, картографирование, ведение полковой бухгалтерии, инспектирование и т. п., а также построения и строевая подготовка».

Лорд Рэндольф, однако, не оставлял придирок и выражал недовольство стилем сыновних писем. «Мне ужасно жаль, что папе не нравятся мои письма, – писал Черчилль матери. – Я тружусь над ними и часто даже переписываю целые страницы. Но если я подробно описываю мою жизнь здесь, получаю замечание, что стиль мой слишком сентенциозен и высокопарен; если в другой раз я пишу ясно и просто, это расценивается как леность. У меня никогда не получается как надо. Кстати, должен сказать, что я веду себя чрезвычайно хорошо. Никогда не опаздываю и всегда появляюсь за пять минут до начала построения или занятия».

Письма Черчилля к родителям полны энтузиазма. «Сегодня, – писал он отцу 20 сентября, – мы учились вязать различные узлы и соединять балки. Еще мы ходили на натурные зарисовки местности». Он учился стрелять из винтовки и из револьвера. «В понедельник мы занимались стрельбами из новой 12-фунтовой пушки, которая только что поступила на вооружение в артиллерию, – гордо сообщил он матери. – Пока я никуда не опаздывал, а здесь как минимум шесть различных мероприятий per diem[4]». От миссис Эверест по-прежнему приходили такие же заботливые советы, какие он получал от нее в Харроу: «Не находись подолгу на солнце в такую жаркую погоду, дорогой», «Не влезай в долги и не водись с плохой компанией» и т. п.

Слабое здоровье по-прежнему мешало ему. В октябре после километрового марш-броска с полной выкладкой Черчиллю пришлось оказывать помощь на учебном плацу. Врач, по его словам, не нашел ничего страшного, но предположил, что у Черчилля слабое сердце.

Осенью отношения сына с отцом улучшились, как и здоровье лорда Рэндольфа, хотя это была лишь ремиссия. «Я считаю, папа в последнее время выглядит гораздо лучше, – писал Черчилль матери, – и намного меньше нервничает. Он был рад повидаться со мной и говорил довольно долго о своих речах и моих перспективах». Черчилль обрадовался, когда отец, в приливе политической энергии, обрушился на Асквита в своем выступлении в Ярмуте, назвав речи последнего «лабиринтом чепухи». Отношения между отцом и сыном стали ближе, чем когда-либо. «Сын заметно поумнел, – написал лорд Рэндольф герцогине Фанни. – У лорда Ротшильда в Тринге гости обращали на него большое внимание, а он был спокоен и вообще очень хорошо держался».

«Какой же уютный этот дом», – писал Черчилль матери о Тринге, сравнивая его с убогими и прокуренными комнатами в Сандхерсте. Лорд Рэндольф стал выдавать сыну дополнительные деньги на оплату счетов и прислал ему два ящика своих лучших сигарет. Он возил его в театр «Эмпайр» и в дома своих друзей – любителей скачек. Но даже в этот период не все обстояло идеально. «Как только я пытался каким-то образом проявлять близость, – вспоминал позже Черчилль, – он моментально отгораживался; а когда я однажды предложил помочь его секретарю, он буквально обдал меня холодом».

Зимой леди Рэндольф сообщила сыну, что герцогиня Фанни, которая два года назад взяла к себе миссис Эверест, решила с ней расстаться. Об отставке ей должны были сообщить письменно. «Если бы я позволил себе избавиться от миссис Эверест таким вот образом, – возражал Черчилль, – это было бы крайней неблагодарностью по отношению к ней. Не говоря уже о том, что мне будет очень не хватать ее на Гровенор-сквер. В моем сознании она больше, чем кто-либо, ассоциируется с домом. Миссис Эверест пожилая женщина, она проработала у нас почти двадцать лет и любит нас с Джеком больше всех на свете. Выпроваживать ее так, как собирается герцогиня, значит почти наверняка погубить ее». Тем не менее миссис Эверест уведомили об увольнении письменно. «Я считаю такую процедуру жестокой и отчасти даже низкой, – написал Черчилль. – Ее нельзя было увольнять, пока она не подыщет себе другое хорошее место. Дорогая мама, понимаю, что ты рассердишься на меня за эти строки, но мне невыносимо думать, что миссис Эверест не вернется, и еще более тяжко – что с ней намерены расстаться таким способом». Но его протесты оказались тщетными, и миссис Эверест пришлось покинуть семью.

Затем от леди Рэндольф пришла жалоба: отцу не нравится, что сын курит сигары. «Я больше не буду этого делать, – ответил он. – Я не настолько привык к ним, чтобы мне было трудно от них отказаться. Буду курить не больше одной-двух в день, и то изредка».

В Сандхерсте Черчилль посвящал время не только учебе, но и друзьям. «В отличие от школы, – вспоминал он тридцать пять лет спустя, – здесь у меня было много друзей, трое или четверо из которых до сих пор живы». Судьба остальных стала для него поводом печальных размышлений: «Война в Южной Африке нанесла огромный урон моей компании, а Великая война[5] погубила почти всех остальных. Немногие выжившие были ранены. Я помню их всех».

30 ноября 1893 г. Черчилль отметил свой девятнадцатый день рождения. Через десять дней в Сандхерсте началась первая экзаменационная сессия по всем пяти предметам. «Мне продуло челюсть, – сообщал он отцу, – и жутко разболелись зубы, из-за чего я недобрал немного баллов на экзаменах». Однако экзамены он сдал, получив 1198 баллов из 1500 возможных. На экзамене по тактике он оказался лучшим: 278 баллов из 300. На Рождество он остался в Бленхейме у двоюродного брата Санни и его американской жены Консуэло, наследницы Вандербильта. «Они очень добры ко мне, – писал он. – Я просто наслаждаюсь, к тому же здесь замечательное обслуживание». В Лондоне его очаровала «прекрасная Полли Хэкет». Надежда увидеться с ней, как поведал он матери, служила ему утешением при расставании с Бленхеймом.

«Утром пришла Полли Хэкет, – написал Черчилль Джеку 31 января 1894 г. – Мы отправились гулять и прошли всю Бонд-стрит». К концу того же дня он получил записочку от самой мисс Хэкет. «Неужели все эти чудесные сласти действительно для меня? – интересовалась она. – Это очень, очень мило с твоей стороны».

В феврале Черчилль опять получил небольшую травму, упав с лошади. «Уинстон очень переживает, – сообщила леди Рэндольф Джеку. – Но ничего, в Сандхерсте он отдохнет от верховой езды».

Но в Сандхерсте Черчилль серьезно заболел. Отец отправил ему сочувственное письмо: «Эта инфлюэнца крайне некстати. Перестань курить, пить и ложись спать как можно раньше. Да, я регулярно читаю тебе нотации, но оно того стоит. Чем лучше у тебя будут дела, тем больше я буду склонен помогать тебе». Лорд Рэндольф от души надеялся, что сын будет в колледже на хорошем счету.

«Очень помогает, если вставать пораньше и заниматься», – признался он отцу. Лорд Рэндольф настолько расчувствовался, что послал сыну по фунту на каждого, кто оказывал ему помощь в казарме. На той же неделе Черчилль пожаловался, что суббота и воскресенье в Сандхерсте – «кошмарные дни», поскольку заняться нечем. Отец откликнулся: «Почему бы тебе не читать книжки по субботам и воскресеньям? Я пришлю тебе несколько».

От миссис Эверест, которая теперь жила в Крауч-энд, на севере Лондона, как обычно, пришло наставление: «Побольше занимайся упражнениями на свежем воздухе, и тогда тебе не понадобятся никакие лекарства. Мой дорогой, как я тебя люблю! Береги себя ради меня». В апреле Черчилль навестил ее. «Надеюсь, ты будешь держаться подальше от дурных компаний, – предостерегала она, когда он вернулся в Сандхерст. – И не ходи в «Эмпайр», не проводи там все вечера, это может довести до греха и всего самого плохого. Даже страшно подумать, что ты можешь сбиться с пути».

Не прошло и недели после этого письма, как Черчилль отправился в мюзик-холл «Эмпайр», где развлекался целый вечер перед тем, как вернуться к верховой езде и картографированию. Кроме того, он стал посещать факультативные курсы сигнальщиков. А вот узнав о его очередном визите в Лондон, лорд Рэндольф осыпал его упреками: «Постоянно мотаясь в город под тем или иным предлогом, ты будешь слишком отвлекаться от основного занятия, и к тому же опять будешь транжирить деньги. Тебе 20, в ноябре исполнится 21, и ты должен всегда помнить, что ты кадет военного колледжа, а не школьник из Харроу». На самом деле Черчилль был на год моложе, а ошибка объяснялась болезнью лорда Рэндольфа. Состояние его снова ухудшилось. В апреле парламентский комментатор охарактеризовал его как старца, «согбенного от физических и психических страданий». Он больше не мог договаривать до конца свои речи: у него заплетался язык, он терял ход мысли.

Черчилль очень боялся огорчить отца. Однажды он случайно уронил часы в ручей у глубокого пруда в Сандхерсте и, не раздумывая, сбросил одежду и нырнул за ними. На это была веская причина: это были золотые часы с эмалевым гербом рода Черчиллей на крышке, которые, к расстройству отца, он однажды уронил на мостовую, после чего на корпусе осталась вмятина. Поэтому он и нырнул. Но дно оказалось очень неровным, а вода настолько холодной, что он продержался лишь десять минут, а часы не нашел. На следующий день он договорился пройти по дну сетью, но это тоже не дало результата. После этого он выпросил двадцать три солдата из пехотного отделения, заплатил им, чтобы они прорыли русло ручья, взял пожарную машину колледжа и выкачал всю воду из пруда. Часы нашлись. Черчилль сразу же отправил их в Лондон отцовскому часовщику мистеру Денту. По неудачному совпадению, на той же неделе лорд Рэндольф заглянул к Денту, узнал о новом происшествии с часами и пришел в ярость. «Я написал письмо Уинстону, которое он долго не забудет», – сообщил он леди Рэндольф.

Не зная, сколько усилий сын приложил, чтобы найти часы, лорд Рэндольф написал: «Даже не верится, что ты еще настолько молод и глуп. Совершенно ясно, что тебе нельзя доверить столь ценные часы, и, когда мистер Дент их починит, я тебе их уже не верну. Твой младший брат носит часы, которые я подарил ему, дольше, чем ты свои. Он более надежен и не склонен к дурацким поступкам. В этом он превосходит тебя безмерно». В ответ Черчилль направил отцу полный отчет о поисках часов. «Я рассказываю тебе все это, – написал он, – чтобы показать, насколько я осознаю ценность этих часов и что я отнесся к этому происшествию с полной ответственностью. Труд людей обошелся мне более чем в 3 фунта. Все остальные твои подарки находятся в прекрасном состоянии. Пожалуйста, не суди меня исключительно по этому случаю с часами». Но лорд Рэндольф передал часы Джеку, который хранил их всю жизнь. Здоровье лорда Рэндольфа продолжало ухудшаться, и через две недели после происшествия с часами доктор Руз посоветовал ему хотя бы на время оставить общественную жизнь, поскольку нервная система требует отдыха. Уинстон тоже плохо себя чувствовал, жаловался матери на сильнейшие головные боли всю неделю, которые даже вынудили его обратиться в госпиталь Сандхерста. Немного оправившись, он уехал в Лондон. «Я вернулся и снял очень хорошую комнату на углу Джермайн-стрит, – сообщил он брату 5 июня. – Прекрасно поужинал в Беркли, а потом отправился в «Эмпайр». На следующий день он пригласил на обед Полли Хэкет и собирался привезти ее в Харроу, чтобы повидаться с братом. Он собрался на дерби, однако обещал ставок не делать. Тем не менее 24 июня записал: «Я провел очень хорошую неделю в Аскоте. Два раза ставил на победителя и неоднократно не на фаворитов, но все равно дорогу пришлось оплачивать».

Лорд Рэндольф готовился к кругосветному путешествию в сопровождении жены и врача Джорджа Кейта. Перед отъездом родителей Черчилль попросил разрешения приехать в Лондон проститься с ними. Лорд Рэндольф тут же телеграфировал военному министру сэру Генри Кэмпбелл-Баннерману, подчеркнув, что это его последний день в Англии. Разрешение было выдано, но Черчилль в этот момент находился не в Сандхерсте, а в Чобэме на картографической практике.

Посыльный помчался из Сандхерста с распоряжением для Черчилля немедленно отбыть в Лондон: на следующий день лорд Рэндольф уезжал. Среди прибывших на вокзал, чтобы проводить его, был и премьер-министр лорд Розбери. Черчилль позже вспоминал проводы: «Несмотря на огромную бороду, которую он отрастил в Южной Африке четырьмя годами ранее, лицо его выглядело крайне изможденным и измученным психическими страданиями. Он потрепал меня по колену жестом столь же простым, сколь и красноречивым. Затем отправился в долгое путешествие вокруг света. Можно сказать, что больше я его никогда не видел: когда мы встретились снова, от него осталась одна тень». Черчилль не подозревал, насколько тяжело болен отец. «Если папа вернется в порядке, – написал он матери в середине июля, – я не буду жалеть о том, что вы уехали».

Пока родители пребывали вдалеке от Англии, Черчилль делился своими проблемами с миссис Эверест. «Я получила весточку от Уинни, – писала она Джеку. – У него все более или менее хорошо. Надеюсь, он больше не будет делать таких глупостей, как падение с лошади. Он же может на всю жизнь остаться калекой или даже погибнуть. Бедняжка, он такой беспечный». В другом письме, после встречи с Черчиллем в Лондоне, она пишет Джеку: «Бедняжка, оказывается, у него два фурункула на задней части, так что он едва может ходить, сильно болят зубы и все такое. Он вернулся в Сандхерст, несмотря на недомогание». Причина, по мнению миссис Эверест, была в Лондоне: поздние ужины, нехватка свежего воздуха и физических упражнений. Через несколько дней она опять писала Джеку: «Представь, Уинни приезжает в Лондон каждую неделю. Похоже, ему здесь нравится».

В августе Черчилль снова путешествует по Европе с братом и мистером Литтлом. В Бельгии они посетили поле Ватерлоо. В Антверпене они осмотрели американский военный корабль «Чикаго». Добравшись до Швейцарии, заехали в Церматт, где Черчилль совершил восхождение на Монте-Розу. «Более шестнадцати часов непрерывной ходьбы, – сообщил он матери. – Я был очень горд тем, что оказался в состоянии это сделать и спуститься еще вполне свежим». Из Церматта путешественники отправились в Уши, близ Лозанны. На третий день пребывания там Черчилль с братом отправились кататься по озеру в гребной лодке и решили искупаться с борта. Так они и поступили, но в это время сильный порыв ветра ударил в тент, натянутый над задними сиденьями, и погнал лодку в сторону. Тщетно Черчилль, хороший пловец, пытался догнать ее. Раз за разом, когда лодка была совсем близка, ее относило в сторону. «Тем временем, – вспоминал он позже, – ветер крепчал, и мы с Джеком, особенно Джек, начали уставать. До этого момента даже мысли об опасности мне в голову не приходило. Голубая вода искрилась в лучах солнца; открывалась удивительная панорама гор и долин; по берегам веселые отели и виллы. Но теперь я увидел Смерть как никогда близко. Она плыла рядом с нами, ее шепот слышался в шуме ветра, который продолжал уносить лодку от нас примерно с той же скоростью, с какой мы плыли». Два раза Черчилль почти настигал лодку, но ветер отгонял ее дальше. В конце концов неимоверным усилием ему удалось ухватиться за борт буквально в последнюю секунду перед тем, как порыв ветра опять надул тент. Черчилль сел на весла и быстро погреб к Джеку, который, по его воспоминаниям, «хотя и очень устал, совсем не понимал, что над нами нависла смертельная угроза».

По возвращении в Сандхерст Черчилль начал готовиться к последним экзаменам. Верховая езда, которой он теперь овладел в совершенстве, стала его страстью. Но когда он попросил у отца, находившегося в тот момент в Калифорнии, разрешения перейти в кавалерию, лорд Рэндольф возмутился: «Лучше бы тебе выбросить это из головы, во всяком случае, до конца моей жизни, пока ты зависишь от меня». Препятствием были расходы на лошадей. «Я все же надеюсь, – написал Черчилль матери в сентябре, – что, когда он поймет, насколько мне этого хочется, он не отправит меня в пехоту против моего желания». Между тем лорд и леди Рэндольф прибыли в Японию. Там состояние лорда Рэндольфа ухудшилось.

В Лондоне же Черчилль впервые поучаствовал в социальном конфликте, присоединившись к протесту, связанному с намерениями властей закрыть «Эмпайр». В театре происходили сборища молодых людей, которые не только общались во время представлений и в антрактах, но и частенько злоупотребляли алкоголем.

В письме в Westminster Gazette, подписанном инициалами WLSC, Черчилль доказывал, что привитие более строгих стандартов поведения в обществе зависит в большей мере от улучшения социальных условий и образования, нежели от ханжей. Он также писал, не подозревая о природе отцовского заболевания: «Природа уготовила более тяжкие и страшные наказания для rou?s и libertines[6], чем может изобрести какое бы то ни было государство. Эти наказания существуют с сотворения мира, но тем не менее безнравственность остается распространенным явлением. Вмешательство государства в любом виде никогда не искоренит зла».

Черчилль признавал, что обе стороны, участвующие в споре за «Эмпайр», заинтересованы видеть Англию нравственнее, но подчеркнул: «В то время как «комитеты бдительности» желают искоренить зло парламентскими законами и готовы ради этого принести в жертву гражданские свободы, «антиханжи» предпочитают другое. Попытки исправить ситуацию репрессивными методами – опасный путь, обычно приводящий к обратной реакции».

Письмо было опубликовано 18 октября. 3 ноября Черчилль сделал последнюю попытку поддержать протест. «Читал ли ты в газетах о бунте у «Эмпайр» в прошедшую субботу? – спрашивал он брата. – А ведь это я возглавлял бунтовщиков и произнес речь перед толпой». Его лозунгом в тот вечер было: «Я за Свободу!» Он говорил своим единомышленникам: «Вы увидели, как мы сегодня снесли все баррикады. Не забудьте голосовать на ближайших выборах против тех, кто несет за них ответственность». Битва тем не менее была проиграна, и театр закрыли. «Не знаю, что ты думаешь по этому поводу, – написал Черчилль отцу, – но я уверен, что ты не одобряешь насильственных и бесполезных мер».

В это время отец Черчилля направлялся из Гонконга в Индию. В телеграмме, пришедшей от доктора Кейта в первую неделю ноября, сообщалось, что у него начались галлюцинации и он не в состоянии нормально говорить. Сильно встревоженный Черчилль убеждал доктора Руза сказать честно, насколько серьезно состояние отца. Ему назвали симптомы, но не причину. «Я никогда не подозревал, насколько тяжело папа болен, – тут же написал он матери. – И никогда до этого момента не верил, что с ним может случиться что-то серьезное».

Теперь он прилагал все усилия, чтобы скрыть новости от бабушки, которой уже показали несколько настораживающих бюллетеней. «Я бы посоветовал, насколько возможно, – писал он матери, – скрывать положение от герцогини. Неблагоприятные новости сильно ее расстраивают. Она переживает и думает только о том, чтобы снова увидеть папу, и на неделю впадает в отчаяние после любых плохих сообщений».

В конце ноября, когда лорд Рэндольф был в Мадрасе, доктор Кейт телеграфировал доктору Рузу, что его пациенту осталось жить около шести месяцев. Руз показал телеграмму Черчиллю, который решил тут же мчаться в Индию. «Не представляю, как долго продлится папина болезнь, – написал он матери, – но я намерен приехать и повидаться с ним». Он также уговаривал мать поскорее вернуться в Египет или на Французскую Ривьеру, где они с Джеком могли бы присоединиться к родителям. «Для тебя это должно быть ужасно, – писал он матери, – но для меня почти так же. Ты, по крайней мере, с ним рядом».

Леди Рэндольф согласилась, что в таком состоянии, при участившихся галлюцинациях и распаде сознания, мужа нужно возвращать на юг Франции. 29 ноября, накануне своего двадцатилетия, Черчилль написал Джеку: «Папа и мама возвращаются и будут в Монте-Карло в конце декабря. У нас появится возможность приехать и встретиться с ними. Врачи полагают, что, если ему обеспечить полное спокойствие, он может поправиться. Но в политику ему уже никогда не вернуться».

Учеба Черчилля в Сандхерсте подходила к концу. К своей радости, на экзаменах по выездке он стал вторым из 127 кадетов. «Надеюсь, ты будешь доволен», – написал он отцу. Но лорд Рэндольф уже не воспринимал окружающее. По прибытии в Коломбо его пришлось держать в смирительной рубашке. Оттуда его перевезли в Каир. Надеяться на восстановление на юге Франции не приходилось. Его доставили в Лондон.

24 декабря лорд Рэндольф появился на Гровенор-сквер. Через несколько дней у него начались мучительные боли, и семья решила, что он при смерти. Встревоженный этим, принц Уэльский попросил собственного врача, сэра Ричарда Куэйна, узнать у невропатолога лорда Рэндольфа, доктора Буззарда, причину заболевания. Буззард ответил: «Лорд Рэндольф страдает прогрессивным параличом. Первые симптомы в виде невнятной артикуляции были замечены мной около двух лет назад. Перед этим я его не видел год, а то и два, поэтому невозможно сказать, как долго он был подвержен этому заболеванию». На непрофессиональном языке «прогрессивный паралич» – следствие сифилиса обычно проявляется через десять-двадцать лет после заражения.

Спустя столько времени невозможно было быть абсолютно уверенным в диагнозе, но Буззард был уважаемым авторитетным специалистом с огромным опытом в этой области. В письме его также говорилось: «Вы хорошо знаете, до какой степени подобные случаи различаются в зависимости от конкретных симптомов, хотя они обычно приводят к фатальному исходу в течение трех или четырех лет».

Впрочем, окончательно надежды Буззард не терял, сообщая доктору Куэйну: «При правильном питании и покое его светлость значительно восстановился и сейчас может общаться, узнает людей, помещение, в котором лежит, и вспоминает прошедшие события. Однако артикуляция порой не позволяет понять, что он произносит. Галлюцинаций нет. Его состояние можно определить как психическую слабость. Вполне возможно, состояние может улучшиться, если обеспечить щадящий образ жизни. Но поскольку уже были неоднократные приступы паралича, то они могут повториться в любой момент, и проявление их в жизненно важных органах может спровоцировать внезапную смерть. У него очень слабое сердце. Также не исключено, что он может погрузиться в состояние нарастающего слабоумия с сопровождающими его физическими проблемами, медленно приводящими к смерти».

«Физически он лучше, – написала леди Рэндольф сестре Леони 3 января 1895 г., – но психически в тысячу раз хуже. Даже его мать уже хочет, чтобы он скорее умер». Через несколько дней, очнувшись от глубокого сна, лорд Рэндольф спросил, когда они поедут в Монте-Карло. Ему ответили, что на следующий день. «Это хорошо», – произнес он, а потом, увидев сына, спросил, как и когда он сдал экзамены в Сандхерсте. Черчилль сказал, что у него двенадцатый результат из ста тридцати кадетов.

Лорд Рэндольф умер утром 24 января, не дожив три недели до своего сорокашестилетия. Через три дня его похоронили на церковном кладбище в Блэдоне, за стенами Бленхейма.

Не подозревая об ужасной причине смерти отца, Черчилль решил, что она – очередное подтверждение того, что все Черчилли умирают молодыми. И он, и Джек родились недоношенными. Джека вообще поначалу посчитали мертворожденным. Трое братьев лорда Рэндольфа умерли в младенчестве, четвертый брат скончался на пятом десятке, как и сам лорд Рэндольф. У самого Черчилля всегда было слабое здоровье.

Это пугало его. Черчилль теперь не только стремился доказать, что вовсе не является никчемным человеком, как утверждал его отец, но его еще стала преследовать мысль, что ему тоже суждено умереть молодым. «Неужели сорок, и все кончено?» – задавался он вопросом двадцать лет спустя. Черчилль никогда не видел письма Буззарда Куэйну, которое было найдено и впервые опубликовано его сыном Рэндольфом в 1967 г., и не мог знать, что его страх умереть молодым в силу наследственности совершенно неоправдан.

Летом 1895 г., через полгода после смерти отца, Черчилль приехал в Блэдон посетить его могилу. «В маленькой церкви шла служба, – написал он матери, – и голоса поющих детей добавляли красоты и покоя всему месту. Жаркое солнце последних дней немного подсушило траву, но розовые кусты были в полном цвету и украшали церковное кладбище. Я был совершенно поражен необыкновенным ощущением тишины и покоя, а также атмосферой прежней жизни, царящей там, и испытал одновременно и печаль, и умиротворение. Он бы наверняка выбрал для себя это место. Думаю, тебе станет легче, когда ты это увидишь».

Данный текст является ознакомительным фрагментом.