Честное слово
Честное слово
Заголовок этого вступления к многолетней переписке двух известных литераторов не случайно повторяет собою название хрестоматийного рассказа, принадлежащего перу одного из них: пронзительного повествования Л. Пантелеева о мальчике, которого взрослые ребята оставили в игре стоять «на часах» и позабыли о нем.
А он — так и не сумел нарушить данного им «простого» честного слова.
Эти два литератора, проработавшие в отечественной литературе по шесть с половиной десятков лет, тоже не нарушили негласно данного русской литературе слова. До самого конца своего долгого «подлунного» пути они сохраняли ответственность перед выбранной ими самими и промыслом профессией, а также — перед собственным даром и читателями, каким бы количеством они ни исчислялись.
…Это число могло равняться девяти слушателям (как в случае с «Софьей Петровной»[1] на рукописной стадии в 1940-м) или десяткам тысяч (при первом издании «Республики ШКИД» в 1927 году).
В словарно-биографической статье о Лидии Чуковской поэт Владимир Корнилов вспомнил о книге американского журналиста Хедрика Смита «Русские» (1976), который метко сравнил личность этой писательницы — с петроградским ординаром, отмеряющим уровень нравственности русского общества в поздние советские годы.
Старинное «навигационное» слово образовано от латинского ordinarius — соответствующего обычным правилам, надлежащего, нормального. В городе на Неве, действительно, имеется так называемый нулевой уровень Кронштадтского футштока, о котором вспоминают только в дни наводнения давным-давно вошедшей в литературу реки. Лидия Корнеевна, действительно была образцом нормы, если за норму принимать органическую неспособность лгать и приспосабливаться к навязанным извне обстоятельствам.
Думаю, что этот удачно найденный образ применим и к личности Алексея Ивановича Пантелеева-Еремеева.
Другое дело, что Лидия Чуковская на определенном этапе своей биографии открыто противопоставила себя официальным общественным установкам, и в конце концов ее насильственно отстранили от общения с читателем, перестали публиковать на родине. Пантелеев же просто абстрагировался от навязанной сверху системы, ушел, насколько это возможно, в глухое «подполье», продолжая время от времени издавать свои выстраданные, но уже искалеченные советской цензурой книги[2].
Их посмертная писательская судьба сложилась очень по-разному.
У Лидии Чуковской — сначала понемногу, а затем все чаще, в уже новом веке — начали выходить из печати книги, — как переиздания известных вещей, так и подготовленные — автором и дочерью к публикации — сокровища из архива. Напомню о главных.
«Ташкентские тетради» — не вошедшие при жизни Чуковской в «Записки об Анне Ахматовой». Документальный роман «Прочерк» — о погибшем в сталинских «чистках» муже. «Дом поэта» — полемика со «Второй книгой» Надежды Мандельштам. Отрывки из дневника и воспоминания — о Тамаре Габбе, Фриде Вигдоровой, Борисе Пастернаке, Иосифе Бродском, Андрее Сахарове и Александре Солженицыне.
Опубликована и литературно-художественная подборка «Мои чужие мысли». Она тоже сложилась в книгу.
Кроме того, с включением специальных приложений, счастливым образом — в северном Архангельске — была переиздана когда-то знаменитая книга Чуковской «В лаборатории редактора», а в те дни, когда я пишу эти заметки, из печати уже вышел прокомментированный Лидией Корнеевной толстовский «Хаджи-Мурат». На очереди — републикация книги о Миклухо-Маклае, «Декабристов в Сибири», исследования о герценовских «Былом и думах».
Словом, писатель понемногу возвращается к своему (и, вероятно, уже новому) отечественному читателю. Добавлю также, что о Лидии Чуковской написано несколько интересных статей, а ее столетие в 2007 году было отмечено телевизионными передачами и литературными вечерами.
С Пантелеевым, родившимся на год позже Чуковской, все гораздо печальней.
Не считая нескольких переизданий «Республики ШКИД» и нескольких рассказов (сегодня они выходят, как правило, в детских книжных сериях), в 1991 году была выпущена лишь его заветная книга «Верую…», дополненная повестью о судьбе дочери царского генерала Хабалова «Дочь Юпитера», — с предисловием душеприказчика Алексея Ивановича, петербургского критика и эссеиста — Самуила Лурье.
«Верую…» — это потаенная книга-завещание, конспиративно поименованная в черновиках как «Credo», редкое, если не сказать единственное полнокровное свидетельство городского христианина-интеллигента, таящего свою веру от всех в безбожные советские годы.
Сегодня Интернет отсылает нас, кажется, только к двум переизданиям этой исповеди — в светском и православном издательствах (в 2004 и 2008 годах). Причем в одном случае раздумчивое многоточие заменено в названии на победный восклицательный знак («Верую!»), а в другом — к непереходному глаголу несовершенного вида приставлено торжествующее личное местоимение первого лица («Я верую»). И кто нам объяснит, почему в одном и том же 1991 году эта повесть выходила под твердой издательской обложкой и — чуть позднее — в журнале «Новый мир», с предисловием покойного ныне Вл. Глоцера (частого персонажа в представляемой нами переписке)? И какими бы глазами посмотрел на этот, как сейчас выражаются, беспредел сам Алексей Иванович? Или не достаточно того, что тщательно оберегаемая им от расшифровки заглавная буква в литературном псевдониме давно и прочно проросла бесконечными «Леонидами» — начиная с некролога и заканчивая статьями в энциклопедиях и писательских словарях?
Два года тому назад, когда календарь литературных дат обозначил столетие Л. Пантелеева, телевидение показало документальный фильм о нем в серии, посвященной детским писателям. В этой передаче промелькнула и «официальная» кинохроника — Пантелеев в группе советских литераторов. Скорбный голос ведущего программы сообщил зрителям, что это единственные сохранившиеся кадры с живым Пантелеевым. Диктору и невдомек было, что фигура и лицо Алексея Ивановича отлично просматриваются в ставшей уже известной несанкционированной кинохронике похорон Анны Ахматовой[3]: что человек в светлом пальто с темным воротником, поддерживающий передний угол гроба на пути к кладбищу, и есть Пантелеев.
«Когда погребают эпоху…»
В тот юбилейный год петербургское телевидение выпустило и небольшой телевизионный сюжет о Пантелееве, даже показало трех-четырех человек на его могиле и сообщило о неувядающей славе «Республики ШКИД».
Коротко говоря, получается, что для пересчета пекущихся сегодня о наследии Л. Пантелеева и сохранении памяти о нем хватит одной руки.
А вы думаете, что у Лидии Чуковской таких деятельных радетелей намного больше?
Есть несколько знакомых и незнакомых друзей, любящих ее книги и время от времени откликающихся на них в печати. Есть интернет-сайт, пополняемый любящими ее молодыми читательницами[4]. Есть замешенное на почти круглосуточном трудолюбии ее дочери издательское везение. И — все.
Так что и у Пантелеева — почти никого, только немногочисленные, но верные читатели, не ограничившие общение с ним одной «Республикой ШКИД» и «Пакетом», да два-три друга, каким-то образом поддерживающие память о нем.
И, тем не менее, чудо воскрешения каким-то образом происходит. Думаю, оно продолжится и этой самой перепиской, которая не может не вызвать ответного читательского чувства, ведь перед нами не только исторический портрет эпохи, бесконечный свидетельский «очерк литературных нравов» и вереница ярких портретов замечательных людей.
Перед нами — сам собою сложившийся роман о дружбе, о доверии, о реликтовом чувстве братства, которое нуждается в протяженности — уже в совершенно новом времени, к новому человеку.
* * *
Мне меньше всего хотелось бы пересказывать эти разнообразные по тону, темпераменту и темам письма, протянувшиеся от тех времен, когда Лидия Чуковская работала в ленинградском Детгизе у Маршака (и в том числе готовила к печати рассказы Л. Пантелеева) — к поздним «горбачевским» годам. То есть к временам, когда убитых сталинским режимом мужа Л. К. — физика Матвея Бронштейна и соавтора Пантелеева по «Шкиде» — Григория Белых — посмертно реабилитировали…
…Когда травля писательским Союзом и органами госбезопасности мемориального дома Корнея Чуковского наконец прекратилась (бедам и победам самодеятельного музея посвящены десятки писем Л. К.).
…Когда к официальной публикации стали готовить ахматовский «Реквием».
Но и жизни оставалось совсем немного: Алексей Иванович скончался летом 1987-го.
А за год до кончины он писал Лидии Корнеевне: «С чувством благодарности прочел в „Ленинградской правде“ текст выступления на съезде Д. С. Лихачева (в „Литературной [газете]“ его, кажется, не было), где он настаивает на академическом издании Чуковского и на признании его музея в Переделкине. Надежда, которой я все эти годы жил, как будто как-то подкрепляется. Дай Бог не ошибиться. Как рад я был услышать Ваш голос по телефону. Не сразу узнал — поверил. Передал Ваш привет Маше. Она обрадовалась. Очень любит и Вас, и Люшу. Близких-то, ведь, немного осталось».
У жены Алексея Ивановича, замечательной Элико Семеновны, в середине 1970-х неожиданно остановилось сердце, когда она бежала к трамваю, чтобы отвезти бедным горожанам какие-то носильные вещи. После ее смерти Алексей Иванович попросил Лидию Корнеевну передать нуждающимся в память об Элико небольшие суммы денег. Я знаю людей, которые по сей день подают за Элико Семеновну и Алексея Ивановича поминальные записки. А Марии Алексеевны Пантелеевой, полюбившейся многим читателям героини «Нашей Маши» («книги для родителей») и ставшей раньше времени сиротой, не стало в 1990-м. Еще при жизни отца она все чаще и чаще проводила время в психиатрических клиниках. Над ее и отцовской могилой на Большеохтинском кладбище — общий крест. Они пронесли его до конца.
* * *
Мудрые люди говорят, что долг каждого человека — максимально приблизиться к таинственному замыслу о нем самом, воплотиться. Произошло это с человеком или не случилось — судить трудно, жизненный путь обычно оценивают по сделанному, по делам.
Я думаю, что постигать эту переписку, состоящую из почти шестисот посланий, лучше всего медленно, неторопливо, проживая вместе с ее героями их собственные судьбы и судьбу страны, в которой им выпало жить и трудиться. И не спешить заглядывать в конец. Ведь какими бы горькими ни оказывались те или иные повороты этих судеб, радость и гордость от сделанного не умалится, и останется время обрадоваться «художественности» письма собрата, и успеется сказать ему, что именно это письмо обязательно должно занять место в «последнем томе» собрания его сочинений…
Зимой 1959 года Лидия Корнеевна писала Пантелееву из Переделкина:
«Дорогой Алексей Иванович. Давно не было от Вас вестей. Я не знаю, как рука Ваша и как „Республика Шкид“. <…> Недавно в Переделкинской библиотеке, по моему совету, руководитель литературного кружка, Саша, читал детям вслух „Честное слово“. Слушали очень хорошо, особенно девочки (этика!). Потом им дали пластилин, они лепили. Все лепили домик и мальчика на часах. Настоящий домик (не склад) и мальчика почему-то с ружьем. Одна девочка, вылепив домик и часового, спросила меня:
— А как вылепить слово? Честное? Которое он дал?»
Кажется, это достойная метафора многолетнего эпистолярного наследия двух литераторов, вплотную подошедших к тому самому воплощению. А нам стоит, наверное, помнить, что их будущая литературная судьба зависит не только от них самих.
Павел Крючков
Данный текст является ознакомительным фрагментом.