1905 г

1905 г

В июне 1905 г. я впервые убедилась, что возможность революции в России вероятна. Это было в именин в Курской губернии. Я писала письмо в своем кабинете. Вошел слуга, ездивший за покупками в губернский город. С искаженными чертами лица рассказал он мне, какой возмутительной сцены был свидетелем. Когда он ждал на вокзале поезда, увидал там направляющийся в Маньчжурию военный отряд. Полковник с женой и двумя детьми устроился в купе, как вдруг вошел унтер-офицер и, очень волнуясь, доложил, что в вагон, в котором могут поместиться сорок человек, вдавили сто человек, так что им невозможно было ни лечь, ни сесть. Унтер-офицер просил у полковника содействия. Полковник сказал: «Хорошо, я сейчас приду». Затем он закурил папиросу и спокойно продолжал разговор с окружающими. Немного спустя унтер-офицер снова появился в купе. Его глаза налились кровью и, не отдавая чести, он доложил полковнику, что солдаты взволнованы его бездействием, прибавив резко: «Вам хорошо сидеть спокойно в вашем купе, в то время как нас везут, как скот на убой». Полковник, вне себя, приказал станционным жандармам арестовать унтер-офицера и посадить его в тюремный вагон. Собралась толпа. Пришел фельдфебель доложить, что крики и проклятия заключенного привлекают много публики и раздражают собравшихся рабочих. Полковник направился к вагону, где находился заключенный, который, увидя его, разразился бранью. Вышедший из себя полковник ударом сабли тяжело ранил буяна в шею. Удар был так силен, что артерия оказалась разрезанной, и голова склонилась набок. Свидетели этой ужасной сцены, потеряв самообладание, бросились на полковника, облили его керосином, мазали смолой и насильно тащили его в вагон. Кто-то более разумный удалил из купе вовремя его жену и детей, и на глазах у всех несчастный полковник был подожжен и сгорел живым. Никто даже не попытался его спасти.

Впоследствии я узнала, что из Петербурга пришел приказ не давать этому делу ход, но об этом все-таки все узнали. Печать, находившаяся тогда почти сплошь в руках правительства, была принуждена хранить молчание. Что особенно привлекло мое внимание в этом трагическом происшествии, это то, что никто не исполнил в нем своего долга — преступное попустительство со стороны всех! Прежде всего железнодорожное начальство не должно было помещать солдат, как сельдей в бочке, во-вторых, солдат не был вправе оскорблять свое начальство, полковник виноват в том, что не заботился о своих солдатах и тяжело ранил беззащитного человека; затем виновна была и толпа в том, что она заживо сожгла человека, затем жандармы и начальник станции со всем своим персоналом, спрятавшийся куда-то в критический момент, вместо того, чтобы попытаться вразумить и сдержать обезумевшую толпу, и засим виновны были и те, которые не предали гласности это дело.

Всегда одно и то же — либо слабость, либо безграничный произвол нашей администрации, что и повлекло за собой революцию.

Я помню еще место из моего письма к так рано похищенной смертью подруге моей Вере де Тайлеран. Я описывала ей мою жизнь в имении, говорила о моих служащих, управляющих, директорах моих сахарных заводов, техниках и других, составлявших тогда мое общество. «Большинство из них, — писала я моей подруге, — хорошо воспитаны, дети же их ужасны. В каждой их семье вижу я маленького 14-летнего будущего Марата[63] и маленькую 13-летнюю подрастающую Тердань де Мерикур[64], и это очень печально». Я не знала тогда, как близка была я от истины.