Поездка в Ново-Никулино

Поездка в Ново-Никулино

Летом 1875 года Ульяновых пригласил отдыхать к себе Валериан Никанорович Назарьев.

Жил он на хуторе возле села Ново-Никулина на берегу небольшой речушки. Рядом с домом рос большой фруктовый сад, склонялись над прудом тенистые ветлы.

Илья Николаевич бывал здесь не раз. Его интересовала школа, построенная на средства Назарьева. Она была двухэтажная, на 60 учеников. В классах стояла удобная мебель, имелось много наглядных пособий. Училище было образцовым, оно не уступало даже прославленным школам барона Корфа в Екатеринославской губернии.

Назарьев помогал Ульянову, поддерживал его с первых дней работы в Симбирске. Он искренне радовался появлению в губернии такого человека, изумлялся старательности и деловитости инспектора народных училищ, приметил его глубокую интеллигентность и бескорыстие, был очарован обаянием и добротой. И Назарьев пришелся по душе Илье Николаевичу своим неподдельным интересом к школьным делам. В нем не было того чванства и зазнайства, которые столь часто встречались в представителях дворянства.

Назарьев не чурался общественной деятельности: состоял членом Симбирского уездного училищного совета, был мировым судьей и гласным Симбирского земства. К его слову прислушивались. Его увлеченность народной школой была искренней. Он верил, что крестьянин, получивший хотя бы начальное образование, сможет более разумно хозяйствовать на земле, приобретет благоразумные привычки в быту.

Встретили Ульяновых в деревне радушно. В имении была неплохая библиотека. Александр и Анна сразу взялись за книги; пятилетний Владимир и четырехлетняя Ольга пропадали в саду, каждый день ожидали их новые открытия, свойственные их возрасту. Аня несколько скучала по родному Кокушкину, где жилось вольготно и весело, куда съезжались двоюродные братишки и сестренки. Там, конечно, было жить приятнее: все-таки у себя дома, а здесь, что ни говори, в гостях. Все чинно, заведен строгий порядок: на обед опаздывать не положено, входить в комнату надо обязательно через дверь, а не лазить в окно, как водилось в Кокушкине…

Валериан Никанорович писал для «Вестника Европы» очерки о сельской школе, в которых излагал свои взгляды, рассказывал о развитии народного образования в губернии за последние годы, начиная с дореформенных лет.

В этих очерках Илья Николаевич узнавал и конкретные школы, и свои впечатления, которыми он зачастую делился с автором. Чувствовалось, что очерки написаны зорким и внимательным человеком.

…Дореформенное время. Только в некоторых помещичьих семействах «барыня» или ее дочери учили своих любимых дворовых — с тем, например, чтобы подготовить из крепостного преданного конторщика. В удельных селениях, являвшихся собственностью царской фамилии, школы готовили писарей, счетчиков и таксаторов. Порядки и уклад в этих школах были бесчеловечными. Учеников секли и за невыученный урок, и просто по прихоти пьяного учителя, и чтобы заставить родителей подносить учителю более дорогие подарки. Старшие, обычно великовозрастные ученики, издевались над младшими.

А что изменилось после упразднения крепостного права? «Образованное общество» умилялось, фразерствовало. Илья Николаевич знал: Назарьев одним из первых перешел от слов к делу. Открыл школу в селе и даже сам в ней учил. Однако это поначалу возбудило только недоумение и недоброжелательность соседей-помещиков.

И вот наступили иные времена. Назарьев избирается членом Симбирского уездного училищного совета — органа, который осуществлял общее руководство народным образованием в уезде. Он много ездил по селам. От крепостного права осталось незавидное наследство. Назарьев писал в своих очерках о принудительной вербовке учеников, об изъеденных мышами учебниках, о протекающих крышах, о бездеятельности членов училищных советов и «липовых» отчетах в успехах. Он рисовал картины живые, взятые с натуры.

…Большое село. Белая каменная церковь и новенький дом священника. Хозяин, еще молодой и не утративший семинарского вида, ухмыляясь, пригласил гостя в церковную сторожку, где помещалась школа. В покрытой густым слоем копоти и сажи комнате, около крошечного обледеневшего окна сгрудилась молчаливая группа учеников. В углу восседал сурового вида сторож с начатым лаптем в руках. На запыленной полочке, составлявшей «единственное украшение» школы, валялись черствый ломоть хлеба и две-три изорванные книжонки.

Еще одно селение. Тесная комнатка с группкой ребят и учителем — выпускником духовной семинарии. На школу он смотрел как на временное занятие до получения прихода, ничего не делал, да и не знал, как взяться за преподавание.

Впрочем, были и приятные неожиданности. Встретился однажды молодой поп, хорошо знавший новейшие методы обучения и безвозмездно учивший ребят в темной и холодной церковной сторожке.

В одном из очерков публицист рассказывал о земских деятелях Симбирской губернии — своих ноздревых, заглушающих криком всякие возражения; собакевичах — относящихся к делу с «ожесточенным недоброжелательством»; маниловых — безвредных, но и бесполезных людей; Плюшкиных — приходящих в бешенство при одном намеке об увеличении сборов на школьное дело хотя бы на копейку. Были среди земцев и такие, которые охотно брались за всякую должность, но тотчас же забывали об этом, не упуская случая поглумиться над энтузиастами. Крестьяне же в роли земских гласных конфузились незнанием дела, в полудреме выслушивали доклады и голосовали по условленному знаку какого-нибудь запевалы.

Илью Николаевича очень интересовала точка зрения «со стороны». Ощутимы ли те усилия, которые вот уже пять лет прилагает симбирская инспекция народных училищ? Видна ли практическая польза стараний?

Оказывается, да. Вот побывал автор очерков в одной из чувашских школ. Занятия ведет здесь выпускник педагогических курсов. «Мальчики и девочки на испытании хорошо читали, считали, писали под диктовку». Впечатление самое отрадное.

Все чаще можно встретить, писал публицист, и умелого преподавателя, и знающих учеников. Уже во многих школах трудились теперь, в 1875 году, ульяновские воспитанники, выпускники учительских курсов и Порецкой семинарии.

Искреннее сочувствие автора к работникам просвещения, его широкий, здравый взгляд на проблему, его страстность — все это чувствовалось в очерках. Читая их, Илья Николаевич вспоминал недавние события, людей. Высвеченные пером талантливого публициста, повседневные хлопоты и самому Илье Николаевичу казались весомее, значительнее.

Валериан Никанорович хотел закончить очерки размышлениями о судьбах народной школы. Отчего она так медленно встает на ноги? Что ей мешает более всего? Какие возможности еще не использованы для расширения народного образования? Смогут ли сельские выпускники поступать в гимназии? Он писал с горечью: «Наша школа страдает более всего от того, что подвержена всяким случайностям, я бы сказал — капризам моды. Что ни год, то и проявление самых разнообразных воззрений и направлений. Сначала хотели передать все народные школы святейшему Синоду с тем, чтобы господство над умственными силами народа исключительно предоставлено было священникам, всячески уклонявшимся от преподавания в школах и в большинстве случаев смотревших на свое законоучительское жалованье как на добавление к получаемому окладу. Затем передали школы министерству просвещения — и тут запахло казенным сургучом, посыпались отношения, предписания, циркуляры, рапорты. Того не смей, этого нельзя. Преподаватель чуть ли не по рукам связан, его самобытность уничтожена, движение мысли но приветствуется».

Илья Николаевич во многом соглашался с рассуждениями Назарьева. Да, о народной школе нет единого мнения, царит хаос разнообразных суждений и мнений. И лучшие люди мечтают о том, когда наконец народному образованию будет оказана существенная и искренняя поддержка.

…Очерки появились в мартовском и майском номерах «Вестника Европы» за 1876 год. В них встречались недомолвки, обусловленные боязнью цензурных преследований, неточности в освещении тех или иных сторон школьного дела. И все-таки это было честное и страстное слово в защиту сельской школы, многое объяснявшее, правдиво повествующее о ее бедах и успехах.

Назарьев писал и об Илье Николаевиче:

«Единственным двигателем земства, единственным просветителем одной из богатейших приволжских губерний являлся инспектор народных училищ. Это был один из неизвестных тружеников, никогда не идущих далее скромного места и ничтожного, едва хватающего на пропитание, жалованья.

В одно и то же время инспектор был просветителем края, строителем училищ, архитектором; вечным просителем, назойливо, но в большинстве случаев тщетно вымаливавшим у земства лишний грош на школы; руководителем основанных земством при городском приходском (уездном. — Авт.) училище курсов; добрым гением учителей и учительниц, не раз спасавшим их от крайней нужды и безвыходного положения, но чаще всего поставленным в полнейшую невозможность оказать какую-либо помощь своим бедствующим и зачастую голодавшим подчиненным, и в то же время только что не почтальоном, так как на долю его выпадала обязанность вечно скакать на перекладных по нашим проселкам, замерзать во время зимних морозов и метелей, утопать в весенних зажорах, голодать и угорать на так называемых въезжих и т. п. Он… при всей окружавшей его неурядице, при всем физическом и моральном утомлении, умудрился не только сохранить врученный ему светильник — не дать ему окончательно потухнуть, но даже при самых ничтожных средствах подготовить и сформировать первых учителей и учительниц народных школ, более или менее удовлетворявших современным требованиям…

Бывало, сидишь в теплой, покойной комнате, прислушиваясь к нестерпимому завыванию метели, гулявшей по степному раздолью, ставни скрипят, а стекла мечет крупными хлопьями снег. В комнате стемнело, читать нельзя… Но вот под самым окном прозвенел колокольчик, я уже в прихожей, рад гостю, а предо мною, весь занесенный снегом, с обледеневшими бакенами и посиневшим от холода лицом, стоит инспектор. Начинаются заботы о том, чтобы скорее обогреть путника, но тот, как ни в чем не бывало, быстро ходит по комнате, расправляя свои окоченевшие члены, а сам уже заводит разговор о школьном деле, о своих наблюдениях, надеждах и продолжает свой рассказ во время чая, обеда, вечера. Казалось, ничто не могло волновать и омрачать этого человека, он не замечал ни своего одиночества среди общего такого равнодушия, ни своего крайнего бессилия, ясно бросавшегося в глаза каждому постороннему наблюдателю. Он никогда не роптал, не озлоблялся и не впадал в уныние, а такую выносливость и силу может дать только одна безграничная, доходящая до самозабвения преданность делу».

После выхода номеров журнала Назарьев сброшюровал семь очерков-глав и подарил Ульянову с такой надписью: «Многоуважаемому И. Н. Ульянову, в память общих трудов, забот, горестей и радостей по устройству сельских школ Симбирского уезда. В. Назарьев.

1876, октябрь 24. С. Ново-Никулино».

Эта книжечка стала семейной реликвией Ульяновых. Ныне она хранится в библиотеке кремлевской квартиры-музея В. И. Ленина в Москве.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.