Письмо второе Последние забавы «Заморской Царевны»

Письмо второе

Последние забавы «Заморской Царевны»

Я была единственным ребенком в нашей семье, и мои родители очень меня любили, но не баловали. В доме была заведена дисциплина, иногда и военного характера. Пробудившаяся собственная свободная воля, чрезмерная храбрость и другие доблестные качества не давали мне покоя и не всегда приводили к благоприятным результатам.

Мне было около пяти лет. История со сковородкой была забыта, но из всех последующих приключений я опишу только последние, которые оставили у меня в детстве горький след.

С девочками я не ладила. Часами сидеть, одевать, раздевать и укладывать спать кукол, или играть в маму, у которой очень много детей, я не могла. Кукол вообще ненавидела, это были безжизненные истуканы, за которых нужно было говорить, пищать и присюсюкивать.

С мальчиками было гораздо веселее, и масса движения. Играть в разбойники, лошадки, в поезда. И самое интересное — это игра в путешествия. Когда фигурировали стулья, мы ехали на перекладных. Когда ковер изображал корабль, а паркет — море, то мы плыли на остров Борнео. На пути мы преследовались пиратами, и они крали с корабля женщин. Так как я была единственной женщиной, то самые маленькие мальчики дополняли недочет, правда, после долгих споров. В играх мальчиков всегда было что-то новое, интересное, неведомое. Мои товарищи были старше меня, и их головами в то время владел Майн Рид. С блестящими глазами, брызжа слюной, неистово перебивая, стараясь перекричать друг друга, толкаясь, они развертывали предо мною захватывающую картину охоты за черепами. Но за неимением в нашем городе джунглей, крокодилов, стада слонов и удавов, мы пришли к немедленному решению выехать в Америку, при соблюдении полной тайны. Мальчики заявили мне, что все приготовления к поездке они берут на себя, а я должна быть готова к отъезду и ждать сигнала. Но, увы, вместо Америки я неожиданно вместе с родителями уехала в Москву на довольно продолжительное время. Позднее я узнала, что мальчики осуществили свою идею, но их сняли с поезда на первой же остановке от нашего города. Все испортил, как они потом мне говорили, шестилетний братишка, поднявший в поезде рев с причитанием: «Не хочу в Америку, хочу к маме». После всего случившегося с ними, они стали редкими гостями в нашем доме.

У меня остался единственный верный друг-единомышленник по шумихе и дурке, как говорила моя дорогая няня Карповна, это бульдог Сэр, о котором я уже упоминала в первом письме. Он же был «моя первая лошадь». Пес он был умный, а к тому же лов кий акробат. Ему ничего не стоило вскочить на спинку стула и, не теряя равновесия, замереть в таком положении довольно долго, непринужденно ходить на задних лапках и даже танцевать недурно вальс. Но он это не очень любил. Подавать моему отцу туфли и газету входило в его ежедневные обязанности. Был страшная сластена, а я нет, а потому отдавала ему все свои сладости. Каждый день, после обеда, Сэр являлся ко мне наверх со своей маленькой деревянной чашкой. Держал ее зубами, становясь на задние лапы, и жалобил меня своими умными глазами, как только мог. Я клала в чашку кусочек вкуснятины, он ставил ее на пол, съедал и вновь клянчил. Эта комедия повторялась до тех пор, пока я не говорила: «Больше нет».

Для Сэра была заказана специальная сбруя и маленькие саночки, он катал меня в соседнем парке в сопровождении отца, матери или бонны. Таким образом, он был моей первой «лошадью». Ему не позволялось резвиться, и катанье заключалось в скучном размеренном шаге. Сэр понимал вожжи и поворачивал налево и направо. Как его, так и меня это не удовлетворяло, нам хотелось свободы действий, быстроты движений и проявления собственных желаний. Для исполнения этого мобилизовались хитрости военная, дипломатическая, женская и все остальные. Нужно было еще выкрасть мою шубку, варежки, меховые ботики и шапку, захватить сбрую, выпустить Сэра, но самое трудное проскользнуть незаметно самой. Запрягать я умела и делала это всегда сама, а потому нашему дворнику в это утро в голову не пришло заподозрить что-либо неладное. Наконец волшебная идея осуществилась. Время было выбрано утреннее, до завтрака — в доме все были очень заняты. Сэр почувствовал свободу и как бы понял мое желание прокатиться по собственному вкусу. Он бежал мелкой рысцой. Был дивный, радостный, солнечный день. За ночь выпавший пуховый снежок горел и искрился на солнце. Было очень рано, в парке никого не было. На одном из поворотов саночки закатились, и я выпала в снег, Сэр, умница, остановился и начал лизать мне лицо. Вскоре мы двинулись дальше. Боже, как было весело! Нет, этого мало, это была радость многозвучная, на все голоса распевающая. И тогда, будучи ребенком, я поняла чувство полной свободы, поняла и, как сказала бы теперь, что это вино и «вино пьяное».

Мы продолжали веселиться, но на одном из поворотов встретили врага. Правда, небольшого роста, но удивительно несимпатичного пса, он, оскалив зубы, ощетинившись, вкрадчивыми, медленными шагами, как бы засучив рукава по локоть и сжав кулаки, приближался к нам. Больше я не помню, что и как. Но начало драки произошло на моих коленях. Меня принес домой наш сосед. Вот, что он сказал матери:

— Совершая утреннюю прогулку, я услышал детский крик, грызню собак и, поспешив на помощь, увидел Вашу дочурку, Таню.

Последствия катания оказались плачевными: шубка моя была разорвана в клочья, от сбруи Сэра ничего не осталось. Девочка я была довольно смелая, испуг прошел быстро, а любовь к свободе сделалась основным фундаментом моего характера. За побег из дома, за кражу, хотя и собственных вещей, после очень длительного внушения, я простояла на «гауптвахте» с маленьким ружьем в руках, наверное, с полчаса. Эти полчаса показались мне вечностью. А Сэр получил выговор за драку, ползал на животе у ног отца, прятал морду, щурил глаза и чувствовал себя преступником. Новая сбруя для Сэра не была заказана. Я окончательно лишилась своего выезда и поездок с моим собачьим другом, о чем сильно горевала.

Возможно, что этот случай Вам покажется мало интересным, но у меня, шестилетней девочки, сохранилось первое впечатление и очарование от пения, от обаятельного контральто (так говорили взрослые). которым обладала наша домашняя швея, она же исполняла и обязанности экономки. Как сейчас помню, звали ее Катериной. В свободный день бонны, если совпадало, что и родителей дома не было. Катерина была моей няней. И весь вечер она пела мне «господские романсы». Не важно, что пела Катерина, важно, как она пела. Из них особенно запомнился ее любимый:

Страстью жгучею пылая

И любовию горя,

Я люблю Вас, дева рая,

С половины января.

Вы ж мой взор не замечали,

Были холодны, как сталь,

И меня, увы, терзали

Весь, красавица, февраль.

Слова всех двенадцати месяцев не помню. Только последние ноябрь и декабрь о разбитой и поруганной любви, были так трагичны, так жалостливы, что и я, и Катерина сильно плакали, долго сморкались и даже икали, так как драма и рев начинались уже с октября.

Пела Катерина и другие романсы с малопонятными словами, или скорее, смыслом их этих слов для меня в то время. А самым замечательным было ее исполнение, как она называла, «цыганьей песни»: ну, этого не передашь. Нужно было видеть и слышать саму Катерину. При исполнении этой песни она совершенно преображалась: водила страшно глазами, подмигивала, подбоченившись щурилась, вызывающе закидывала голову, поводила плечами, тряслась ухарски, вскрикивала и бешено кружилась. Все это было необыкновенным, выше моего понимания, казалось таинственным кладезем искусства. Однажды мне захотелось изобразить Катерину в «цыганьей песне». Очевидно, я была в ударе и так вошла в эту роль, что перестала замечать окружающее, в дикой пляске замерла я перед отцом и матерью, которые, наверное, давно за мной наблюдали в дверях моей комнаты. Как вы думаете, чем все это кончилось? Мой серьезный отец так смеялся, что ему пришлось принести стакан воды.

— Что это за дикий танец, который ты пела и танцевала? — спросил он меня.

— Цыганья песня.

После этого Катерина никогда не оставалась со мною. Большая брешь образовалась в моей детской душе. Я тосковала по песне, по голосу Катерины, по удали, по раздолью, по непонятным заколдованным словам искаженных романсов.

Мне было уже семь лет, когда на одной из Рождественских елок малыш не старше меня, важно заявил, что он получает ежемесячно по три рубля на собственные расходы. Три рубля меня не поразили, но «собственные расходы» — озадачили.

— Я тоже, — бросила я ему небрежно.

Слова «собственные расходы» нарушили покой. На другой день, явившись в кабинет отца, я попросила выдавать мне ежемесячно три рубля на собственные расходы. Не помню, чтобы мой отец когда-нибудь кричал, сердился, возмущался, я его совершенно не боялась, но в таких случаях, как сегодня, его прекрасные серо-голубые глаза оглядывали меня, как незнакомку и проникали так глубоко в мою душу, что я пожалела, что пришла, и просимое казалось ненужным.

— Хорошо, — наконец сказал отец, — вот тебе записка, мама завтра выдаст тебе три рубля.

Записка гласила: «Выдать завтра Тане три рубля». И каждый раз, когда я приходила к матери с этой запиской, я получала один и тот же ответ:

— Приходи завтра.

Много прошло «завтра», я прекратила свои хождения с запиской. Ничего не спрашивала. Родители также хранили молчание. Мне представляется и сейчас, что три рубля на собственные расходы были для меня непонятны при укладе жизни того времени. Мы, дети зажиточных родителей, ни в чем никогда не нуждались, в денежных приходах и расходах никакого участия не принимали, и получи я эти три рубля сразу, я уверена, что не знала бы, что с ними делать. Но какие-то связанные с ними «собственные расходы», лукавый огонек в глазах моей матери, ее тон: «приходи завтра», каверзный смысл записки, породили во мне бунтарство и протест. Не думая о том, хорошо это или плохо, я слово «завтра» перечеркнула, и собственноручно заменила его словом «сегодня». Вечером того же дня отец сказал мне:

— Отлично, теперь напиши мне реестр твоих расходов.

Слово «реестр» показалось мне новым осложнением, новой неприятностью, я отказалась от трех рублей. На это мне отец ничего не сказал. Через полгода или позднее, мне стали выдавать на собственные расходы, так было сказано, один рубль в месяц, без всяких разъяснений. Но скоро выдача этого рубля была прекращена из-за неудачного его применения. Но об этом в следующем письме. Какую-то задачу, которую дал мне отец, я должна была решить, очевидно, самостоятельно.

Когда мне было лет шестнадцать-семнадцать, отец был моим первым другом, и я могла говорить как равная с равным и спрашивать его обо всем, этот случай, к сожалению, выпал у меня из памяти тогда, и чего хотел отец от меня, от семилетней девочки, я так и не узнала. Возможно, ему было неприятно соприкосновение еще детской души с деньгами и с прочими атрибутами материализма, но, повторяю, что это осталось загадкой.