Судьба поверженного

Судьба поверженного

К утру 9 ноября 1740 года столица империи была извещена об очередном дворцовом перевороте, который иногда называют первым «военным переворотом» в истории России. Однако бескровный гвардейский «штурм» Летнего дворца не означал утверждения у власти какой-то военной группировки, отстранившей штатское правительство. В России XVIII столетия, да и более поздних времен армия не была особой, отдельной корпорацией, так или иначе противопоставлявшей себя обществу — скорее наоборот, в ходе Петровских реформ «регулярные» армейские порядки служили образцом для переустройства всех прочих сфер общественной жизни. Поголовная и бессрочная служба дворян вместе с массовыми наборами рекрутов из остальных сословий способствовали созданию такой системы власти, в которой военный элемент был неотделим от гражданского.

Поэтому неудивительно, что неотлаженность этой системы и ее внутренние противоречия преодолевались в послепетровское время сугубо силовыми методами. Руководители придворных «факций» сами обладали военными чинами (как «рейхсмаршал» Меншиков или члены клана Долгоруковых), а членами поддерживавших их «партий» были действительные или отставные офицеры. В этом смысле ноябрьский переворот 1740 года не внес ничего нового. Пожалуй, только сама фигура правителя (придворного, не имевшего за плечами военной карьеры и круга сослуживцев) была дополнительным раздражителем для гвардии, облегчавшим его исчезновение с политической сцены.

Однако в самой верхушке никаких принципиальных изменений, за исключением устранения ближайших помощников свергнутого Бирона, не произошло. Новой правительнице присягали и приносили поздравления те же самые лица, которые три недели назад приветствовали регента, во главе с Минихом, Остерманом и Черкасским. Отреагировал на смену власти и Синод: из церковных поминовений было исключено имя свергнутого регента; зато после «благоверной государыни правительницы, великой княгини Анны всея России» в официальной формуле нашлось место и для ее мужа — «благородного государя Антона, герцога Брауншвейг-Люнебургского» — как-никак законного отца государя.

Миних-младший оставил колоритный рассказ о том, как проходила очередная дележка милостей и чинов:

«Утром весьма рано приказал отец мой позвать к себе меня вместе с… бароном Менгденом и предложил, чтобы мы тех, кого считаем достойными к пожалованию или к награждению, представили ему и притом предложили, чем и как кто наилучше награжден быть может. Мы исполнили сие тут же, после чего приказал он мне взять перо и писать, что он мне говорить станет. Первое было, чтобы ее высочество великая княгиня и регентша благоволили возложить на себя орден Св. Андрея, и второе — генерал-фельдмаршала Миниха за оказанную им услугу пожаловать в генералиссимусы». Хорошо еще, что благоразумный сын отговорил отца-фельдмаршала от высшей и предназначенной лишь владетельным особам (в данном случае — отцу императора, принцу Брауншвейгскому) чести — и Миних-старший милостиво согласился удовольствоваться званием «первого министра». «После сего, — продолжал Миних-сын, — спросил он меня и барона Менгдена, как же может граф Остерман над собою терпеть первого министра. Мы отвечали, что надлежало бы и ему назначить достоинство, которое с высшим чином сопряжено, нежели каковой он по сие время имел. Отец мой сказал, что вспомнил, как граф Остерман в 1723 году, работая над новым положением для флота, намекал, что он охотно желал бы быть великим адмиралом.

— Да кто же будет великим канцлером? — вопросил я.

Видя, что отец мой на сие ничего не отвечал, сказал я, что хотя князь Черкасский за свои поступки больше наказания, нежели награждения заслуживает, однако я думаю, что в начале нового правления милосердием и великодушием скорее утвердиться можно, чем чрез меру строгим исследованием и наказанием уличенных преступников, и вследствие того ее высочество великая княгиня не может убедительнейшего предъявить довода своего великодушия, как если упомянутого князя Черкасского на вакантное великого канцлера достоинство возвысит. Наконец, дабы знатнейшие достоинства оставались в руках более у природных россиян, нежели у иностранцев, предложил я графа Михаила Головкина в вице-канцлеры».

Даже если Эрнст Миних и несколько преувеличил степень своего благородства и рассудительности, его рассказ всё равно передает куражную атмосферу удавшегося переворота, когда его участники поутру по-свойски делили высшие должности империи и раздавали награды друг другу, а также друзьям и родственникам. Остальным же — тем, «кто вход ко двору имеет» — оставалось быть очевидцами их торжества и рассчитывать на милости от победителей, для чего было «оповещено пред полуднем собраться в комнатах принцессы». Ее тоже не забыли — как было сказано, предложили «возложить» на себя орден Андрея Первозванного. В отличие от первых часов после переворота, когда никто не был уверен в прочности своего положения, теперь придворные могли изобразить отмеченное Шетарди «ликование». Его цену Анне Леопольдовне и ее ближайшему окружению придется узнать ровно через год, когда те же люди будут столь же искренне приветствовать свергнувшую брауншвейгское семейство Елизавету.

Ставшей полновластной регентшей и правительницей Анне Леопольдовне ничего не осталось, как утвердить решения победителей — что она и сделала. Миних-младший перечисляет награды, полученные участниками событий и их родственниками и окружением:

«Около 11 часов пред полуднем, когда все по учиненным повесткам в передних комнатах собрались, выступила великая княгиня в голубой ленте и со звездою ордена Св. Андрея и жаловала всех к руке. Потом от имени императора читано расписание о пожалованных, в силу которого принц Брауншвейгский объявлен генералиссимусом всех сухопутных и морских сил. Далее пожалованы: фельдмаршал граф Миних первым министром, граф Остерман великим адмиралом и остаться ему при иностранных делах, князь Черкасский великим канцлером и князь Михайло Головкин вице-канцлером и кабинетским министром. Орден Св. Андрея получили: обер-шталмейстер князь Куракин, генерал-аншеф Ушаков, адмирал Головин и пребывающий в Гааге посланник Александр Головкин. Орден Св. Александра Невского пожалован президенту и камергеру барону Менгдену, камергеру Стрешневу, зятю графа Остермана, и в отсутствии находящемуся тайному советнику и камергеру князю Юсупову. Обер-маршал граф Левенвольде и дядя мой тайный советник Миних получили на уплату долгов своих первый 80 000 и другой 20 000 рублей».

Сам Миних-младший стал обер-гофмейстером двора с чином генерал-лейтенанта и жалованьем в три тысячи рублей. А. И. Ушаков сохранил свою должность начальника Канцелярии тайных розыскных дел. Не участвовавшие в перевороте фельдмаршал князь И. Ю. Трубецкой и генерал-кригскомис-сар С. В. Лопухин довольствовались высочайшим прощением долгов и взысканий. Главный же виновник торжества, Миних-старший, получил немалую компенсацию за не доставшееся ему высшее воинское звание — «по окончании сей церемонии отец мой вторично принес принцессе свое благодарение, и она вручила ему ордер о принятии 100 000 рублей из рентереи, приказав притом перебраться близ дворца в тот дом, где прежде она сама пребывание имела»¹⁵⁹. Дождь из наград, щедро пролившийся в первые дни после переворота, продолжался на протяжении всего короткого правления Анны Леопольдовны.

Десятого ноября 1740 года младенец Иоанн III «принял» звание полковника всех четырех гвардейских полков. Муж правительницы получил высший военный чин генералиссимуса — не без оскорбительной выходки со стороны Миниха, публично заявившего, что «отрекается» в пользу принца от по праву принадлежащего ему звания. Антон Ульрих стал также подполковником Конной гвардии вместо Петра Бирона, сохранив по просьбе офицеров шефство и над Семеновским полком¹⁶⁰. Особым манифестом от 12 января 1741 года сын-император пожаловал родителя титулом «его императорское высочество Антон Улрих, герцог Брауншвейг-Люнебург-ской» — на документе Анна Леопольдовна написала: «Тако: именем его императорского величества Анна». На этом празднике жизни даже цесаревне Елизавете достался подарок — в свой день рождения (18 декабря) она получила от «сестрицы» браслеты, золотую табакерку с государственным гербом и 40 тысяч рублей¹⁶¹.

Одиннадцатого ноября 1740 года Остерман набросал план действий новой правительницы: первым делом следовало дать инструкции российским послам в Европе, прежде чем в места их аккредитации придет информация «от чюжестранных министров»; самих же зарубежных дипломатов надлежало официально известить о перевороте. Для предотвращения сбоев в работе государственной машины надо было немедленно утвердить все «милостивые указы» Бирона и издать распоряжение об «отправлении дел по прежним указам и регламентам». Кроме того, Остерман советовал принцессе сразу же взять к себе «малиновую шкатулу» с письмами покойной императрицы и распорядиться о захвате бумаг регента¹⁶², что и было осуществлено исполнительным Манштейном.

Все, кто своими «ревностными поступками» обеспечил успех ночного похода на Летний дворец, получили награды 12–13 ноября. Офицеры отряда Миниха: капитан И. Орлов, капитан-поручик А. Татищев, поручики И. Чирков (эти двое командовали караулами соответственно в Летнем и Зимнем дворцах), П. Юшков и А. Лазарев, подпоручик Е. Озеров, прапорщики Т. Трусов, Г. Мячков, П. Воейков и М. Обрютин — получили следующие чины и щедрые денежные награды; унтер-офицеры и сержанты А. Толмачев, А. Яблонский, Г. Дубенский, И. Ханыков, Я. Шамшев стали обер-офицерами; рядовые были повышены до унтеров и сержантов. Кроме того, пятидесяти двум гренадерам вручили по шесть рублей наградных, а 177 мушкетерам — по пять рублей, что составляло по штату 1731 года треть годового солдатского жалованья¹⁶³.

Большое число награжденных объясняется тем, что фельдмаршал решил оплатить нарушение присяги всем — и арестовывавшим Бирона, и бездействовавшим в ту ночь караульным. Количество желавших попасть в наградные списки явно превысило численность реального караула, поэтому приказ по полку от 18 ноября требовал от офицеров, «чтоб оные ведомости были поданы справедливые» и включали только тех, кто действительно стоял на постах¹⁶⁴.

Одновременно были восстановлены на службе и повышены в чине «за арест» семеновцы М. Сабуров, Д. Мерлин, С. Левашов, А. Булгаков и преображенцы И. Протопопов, Н. Голицын, А. Лосев, П. Головин, В. Измайлов. Они, очевидно, были уволены при регенте, но в застенок не попали — их имена не встречаются в делах Тайной канцелярии¹⁶⁵. Побывавшие же «в катских руках» А. Яковлев, П. Ханыков, М. Аргамаков, И. Путятин, И. Алфимов и другие именным указом были реабилитированы и прошли специальную церемонию «возвращения чести»: 10 декабря бывшие подследственные в штатском платье были выведены перед своими полками и трижды покрыты знаменем, после чего облачились в новые мундиры, получили шпаги и заняли свое место в строю. Несколько дней спустя особый манифест объявил, что упомянутые офицеры и чиновники «неповинно страдали и кровь свою проливали» и отныне любое «порицание» их чести карается штрафом в размере жалованья обидчика¹⁶⁶.

Некоторым из них открылись карьерные возможности: Грамотин стал директором канцелярии Антона Ульриха в ранге подполковника, а Вельяминов-Зернов — генерал-адъютантом принца. Андрей Яковлев получил чин действительного статского советника, секретарь Михайло Семенов стал асессором в Коллегии иностранных дел, Христиан Манштейн — полковником расквартированного в столице Астраханского полка, капитаны Василий Чичерин и Никита Соковнин пожалованы в секунд-майоры Семеновского полка¹⁶⁷. Засидевшийся в поручиках Петр Ханыков смог, наконец, получить не просто очередное звание, а «через чин» стать капитаном. Недавно прибывший в Россию паж герцога Брауншвейгского Карл Фридрих Иероним Мюнхгаузен благодарил Антона Ульриха за производство в лейтенанты Кирасирского полка¹⁶⁸.

Начался дележ имущества поверженного регента. Уже 11 ноября вчерашний подследственный капитан Чичерин и асессор Тайной канцелярии Николай Хрущов получили указание составить опись конфискованных вещей Бирона, а на следующий день Манштейн изъял его бумаги¹⁶⁹. Тогда же Кабинет послал указ лифляндскому генерал-губернатору П. П. Ласси об охране земельной собственности Бирона — 120 «амптов и мыз» с ежегодным доходом в 78 720 талеров¹⁷⁰. «Дело» герцога включает огромный список его гардероба и домашней утвари (в «бывшем доме бывшего Бирона» зубочистки и даже ночной горшок были из чистого золота), теперь интенсивно раздававшихся; но даже в 1759 году еще сохранялись нерозданные «бироновские пожитки», которыми интересовались придворные Елизаветы¹⁷¹.

В доме курляндца разместились камергер Иван Брылкин и камер-юнкер Эрнст Менгден. Там же Анна Леопольдовна пожелала устроить свою лучшую подругу. Указ правительницы, полученный обер-гофмаршалом Левенвольде 5 ноября 1741 года, повелевал «для свадьбы фрейлины Менгден, которая отдается в замужство за графа Ленарда», отделать спальню парадным образом.

А вот герцог Антон отказался от конюшни бывшего регента, поэтому лошади были переданы для продажи всем желающим¹⁷²; внесенные в опись имена герцогских кобылиц — Нерона, Нептуна, Лилия, Эперна, Сперанция, Аморета — кажется, подтверждают расхожее мнение о том, что к лошадям Бирон относился с большим расположением, чем к людям. Фельдмаршал Миних за «отечеству ревностные и знатные службы» получил в придачу к 100 тысячам рублей серебряный сервиз весом в 21 пуд, а его скромный сын — дом арестованного генерала Бисмарка. Прочие кабинет-министры удовольствовались сервизами поскромнее: Остерман — в 15 пудов, а Черкасский — четырнадцатипудовым¹⁷³.

Анна Леопольдовна явно проявила интерес к конфискованным драгоценностям Бирона. Придворный «брильянтщик» Иеремия (Еремей) рассказал в мемуарах:

«…ей пришла охота сломать некоторые уборы, вышедшие из моды, чтобы переделать их по своему вкусу. Граф Линар, посланник саксонского двора в России, который пользовался большим расположением принцессы, зная меня по некоторым исполненным для него работам или проданным ему мною вещам, посоветовал правительнице послать за мною. Он тотчас же приказал одному пажу, моему знакомому, идти за мною и велеть мне явиться во дворец, куда я сейчас же и отправился. Паж ввел меня в ее покои, где я застал ее вместе с графом Динаром.

— Надо, — сказала она, — чтобы вы помогли нам сломать некоторые вещи, которые я хочу переделать по последней моде.

Я отвечал, что это скорее дело золотых дел мастеров; моя специальность заключается только в резке и оценке камней, так как я знаю хорошо их стоимость и достоинство.

— Более мне ничего и не нужно, — возразила она, — я уже начала ломать, можете продолжать с нами.

Я достал нужные инструменты и принялся за работу, которая заняла два дня; после чего я свесил брильянты и оценил их».

Принцесса удивила ювелира щедростью: «По желанию регентши я положил всю старую отделку в мою шляпу и спросил у нее, кому ей угодно, чтобы я отдал это золото? Она мне сказала, чтобы я оставил себе за труды, и что если я найду, что этого недостаточно, чтобы я поставил ей в счет то, что признаю нужным. Так как в старых отделках было много маленьких брильянтов всего на 1500 рублей, не считая золота и серебра, которого тоже было на 500 руб., то эта находка пришлась очень кстати для того, чтобы мне обзавестись». Предприимчивый швейцарец продал свой гонорар, а на вырученные деньги купил отличные драгоценные камни, которые принесли ему «хороший барыш». Своей любимой фрейлине Юлиане Менгден правительница пожаловала кафтаны регента и его сына с серебряными позументами¹⁷⁴.

Бывшему регенту пришлось провести в заключении три месяца, прежде чем его начали допрашивать. Но приговор был предрешен: 30 декабря на заседании Кабинета министров Бирона лишили имени (арестанта отныне было велено именовать Бирингом) и постановили сослать в Сибирь. В январе 1741 года специальная команда подпоручика Жана Скотта отправилась в Пелым строить дом для ссыльного; в деле Бирона сохранился даже его чертеж, заботливо сделанный Минихом (на заре своей карьеры фельдмаршал был военным инженером)¹⁷⁵. Простоватый принц Антон признавался, что Бирон — не такой уж страшный преступник, но прощение его означало бы «порицание правительницы»; к тому же он всё равно уже лишен герцогства, а имущество его конфисковано — не возвращать же их обратно¹⁷⁶.

Главное обвинение, предъявленное «бывшему герцогу», звучало вполне риторически: «Почему власть у его императорского величества вами была отнята и вы сами себя обладателем России учинили?»¹⁷⁷ На фаворита была возложена ответственность за болезнь Анны Иоанновны, ибо он «ее величество побуждал и склонял к чрезвычайно великим, особливо оной каменной болезни весьма противным движениям, к верховой езде на манеже и другим выездам и трудным забавам, не токмо в летние дни, но и в самое холодное время… от таких чрезмерных движений и в такое неудобное время приключившегося частого простуженья все те болезни таким образом умножались, что уже к излечению никакого способа не осталось».

Курляндцу вменялись в вину также подготовка «завещания» императрицы, обращение к родителям императора «с великим сердцем, криком и злостью», брань в адрес «коронованных глав» и самого римского папы и даже… безбожие — поскольку «присмотрено, что он никакого закона не имел и не содержал, ибо он никогда, а особливо и в воскресные дни, в церковь Божию не хаживал, но в самое отправление службы Божией или партикулярные свои письма, знатно, нарочно читывал, или в своем на разных людей чрезвычайном сердце, по его обычаю, время продолжал».

Бывший фаворит, герцог и регент обвинялся в стремлении поссорить императрицу с Анной Леопольдовной: ведь племянница «по своим высочайшим достоинствам от ее величества как родная, любима», а он, злодей, «безбожно старался разными непристойными клеветами и зло вымышленными внушениями ее высочество как прежде, так и после совершения брака оной, у ее императорского величества в подозрение привесть и милость и любовь от оной отвратить», на что подданные «все с крайним сожалением и ужасом видеть и смотреть [были] принуждены».

Следователи во главе с генералом Г. П. Чернышевым не только вспомнили, как Бирон пытался Анну «ко вручению ему регентства склонить», но также приписали ему желание «самому овладеть престолом», что якобы доказывалось его стремлением выдать дочь замуж за одного из немецких принцев¹⁷⁸.

Бирон в первое время заключения пал духом, но к началу допросов в феврале 1741 года оправился и отвечал на вопросы с достоинством, хотя это и было непросто. Он опровергал обвинения в преступно небрежном отношении к здоровью Анны Иоанновны и подробно рассказывал, как ему приходилось отговаривать государыню от верховой езды или «докучать, чтобы она клистир себе ставить допустила, к чему ее склонить едва было возможно».

Столь же твердо арестованный объяснял, что его избрание в регенты состоялось усилиями министров и вельмож, а он лишь дал в конце концов свое согласие. Свергнутый временщик заявил, что не имел при дворе «шпионов», за исключением сына самого Миниха; настаивал на том, что напрасно никого не арестовывал и «до казенного ни в чем не касался». В ответ на обвинения в «обидах» и «разорениях» он попросил представить обиженных его «несытством», чего комиссия сделать так и не смогла. Свои переговоры с послами Бирон объяснял заботой «о российской славе»¹⁷⁹.

Следователи докладывали, что своего подопечного в Шлиссельбурге «сколько возможно увещевали, однако ж он, Бирон, почти во всём, кроме того, что хотел с высоким вашего императорского величества родителем, его императорским высочеством, поединком развестись, запирался». Тогда арестанту объяснили, что его «бранные слова» в адрес Анны Леопольдовны и ее мужа «довольно засвидетельствованы», и потребовали от него «всё то дело прямо объявить» — в противном случае его будут содержать, «яко злодея». Обвиненный в оскорблении величества, Бирон, как отмечено в материалах следствия, «пришел в великое мнение и скоро потом неотступно со слезами просил, дабы высочайшею вашего императорского величества милостию обнадежен был, то он, опамятовався, чрез несколько дней чистую повинную принесет, не закрывая ничего, а при том и некоторые свои намерения, о чем вашему величеству обстоятельно донесет… а ежели де что он и забудет, а после ему, Бирону, припамятовано будет, и о том сущую правду покажет без утайки, и того б ради дать ему бумаги и чернил, то он ныне напишет к высоким вашего величества родителям повинную в генеральных терминах, а потом и о всех обстоятельствах».

Обнадеженный «высочайшим милосердием», Бирон подал 5 и 6 марта 1741 года новые собственноручные признания; но никаких важных «обстоятельств», на которые надеялись следователи, они не содержали. Фаворит Анны Иоанновны согласился с тем, что «ближних их императорских высочеств служителей без докладу забрать велел», обещал призвать «голстинскаго принца», а дочь собирался выдать за принца Дармштадтского или герцога Саксен-Мейнингенского, но категорически отказывался от главного обвинения — в стремлении любой ценой получить регентство: «Брату своему, ниже Бестужеву, челобитья и декларации готовить я не приказывал; ежели же он то учинил, то должно ему показать, кто его на то привел», — и настаивал, что никаких «дальних видов» не имел и собирался быть регентом только до тех пор, «пока со шведским королем в его курляндских претензиях разделается».

Арестант признал, что говорил обидные слова о теперешней правительнице, подтвердил, что называл ее «каприжесной и упрямой» (почтительно напомнив при этом, как она бранила придворных за опоздания «русскими канальями»), в чем просил «милостивого прощения» — теперь от Анны Леопольдовны зависело, окажется ли его голова на плахе.

В итоге главными уликами для следователей послужили прежде всего заявления темпераментного герцога в отношении его противников. Бирон признал, что произносил угрозы в адрес гвардии, обещал вызвать из Голштинии маленького внука Петра I, бранил принца Антона; не смог он опровергнуть и тот факт, что дата на «уставе» о его регентстве поставлена задним числом¹⁸⁰. Поскольку герцога обвиняли по тяжким статьям второй главы Соборного уложения 1649 года (умысел на «государьское здоровье» и попытка «Московским государьством завладеть») и петровского Военного артикула, то смертный приговор ему был обеспечен. Правительница еще в январе прямо «понуждала» к «скорейшему окончанию дела» судей, в числе которых находились подвергавшиеся аресту по распоряжению Бирона майор гвардии Н. Соковнин и секретарь А. Яковлев¹⁸¹.

В материалах следствия есть пробелы (во всяком случае, вопросы к герцогу и ответы на них приведены не полностью); в «экстракте» упомянуты разные даты подписания «Устава» о регентстве — 16 и 17 октября 1740 года. Судьи не стали углубляться в подробности даже тогда, когда А. П. Бестужев-Рюмин на очной ставке отказался от части своих показаний против своего бывшего покровителя. Зато следователи сумели собрать богатый компромат на Миниха, чему в немалой степени способствовал сам Бирон; но в итоге его же и обвинили в «потакании» и «дружестве» с фельдмаршалом.

Вчерашнему всесильному временщику стали предъявлять имущественные претензии. В. К. Тредиаковский жаловался на невыдачу ему возмещения за публичные оскорбления, нанесенные кабинет-министром А. П. Волынским. «Изнурившемуся на лечение» придворному поэту пожаловали 720 рублей — вдвое больше его годовой зарплаты. Иск Бирону предъявили и Академия наук за взятые им бесплатно книги, и отдельно академик Крафт, требовавший платы за обучение детей регента математике. Бирон как настоящий вельможа расплачиваться не спешил — в следственном деле сохранился список долгов башмачнику, парикмахеру, портному, часовщику, столярам, придворному гайдуку, «турке» Исмаилу Исакову; даже собственному камердинеру Фабиану он задолжал 1099 рублей¹⁸².

Восьмого апреля 1741 года был составлен приговор о четвертовании «бывшего герцога». Как и полагалось, от имени сына-императора Анна заменила казнь помилованием и ссылкой в Пелым. В опубликованном 14 апреля манифесте курляндец сравнивался с цареубийцей Борисом Годуновым, а его утверждение у власти объяснялось тем, что Бог «восхотел было всю Российскую нацию паки наказать… бывшим при дворе ее императорского величества обер-камергером Бироном».

Кажется, у правительницы не нашлось толковых помощников в составлении столь важного документа. Причины, сделавшие фаворита императрицы орудием Божьего Промысла, как и вызвавшие небесный гнев грехи всей нации, в приговоре не разъяснялись, как не говорилось и об угрозе возвести на престол голштинского принца — упоминание дополнительных претендентов на престол было нежелательным. Зато подробно перечислялись прочие «вины» курляндца, в том числе и не подтвердившиеся на следствии: он будто бы украл «несказанное число» казенных денег, «наступал на наш императорского величества незлобивый дом», подавал «вредительные» советы¹⁸³. После оглашения приговора окончивший свою миссию носитель божественной кары отправился вместе с семейством в Сибирь под конвоем семидесяти четырех гвардейских солдат и офицеров.

После занявшего несколько месяцев путешествия Бирон и его «фамилия» попали в затерянный в тайге поселок в 700 километрах от Тобольска с полуразвалившейся крепостью и четырьмя десятками домов обывателей. Их поместили в «остроге высоком с крепкими палисадами» вместе с не отличавшейся изысканным поведением и едва ли довольной «командировкой» охраной, которой приходилось терпеть нужду и тяготы вместе с поднадзорными. Жизнь ссыльных сопровождали лязг оружия, топот и разговоры солдат, сырость, дым из плохо сложенных печей, теснота (между внешней изгородью и стеной дома-крепости оставалась всего сажень). Слабым утешением служило то, что семейство Бирона было не первым, отбывавшим ссылку в этом месте, — за 140 лет до них там по воле Бориса Годунова томились братья Иван и Василий Романовы, племянник которых Михаил Федорович в 1613 году взошел на российский престол.

По воспоминаниям стариков, записанных декабристом А. Ф. Бриггеном, герцог ездил на охоту на собственных лошадях; по улицам ходил «в бархатном зеленом полукафтанье, подбитом и опушенном соболями», и «держался весьма гордо, так что местный воевода, встречаясь с ним на улице, разговаривал, сняв шапку, а в доме его не решался сесть без приглашения». Но архитектурных дарований Миниха, спроектировавшего острог, Бирон не оценил и, как рассказывали пелымские старожилы в 1830-х годах, дважды пытался от огорчения поджечь свою тюрьму¹⁸⁴. Для утешения узника Анна Леопольдовна в ноябре 1741 года распорядилась отправить ему в холодную Сибирь роскошный соболий мех¹⁸⁵.

Одновременно с манифестом о ссылке Бирона появилось от имени императора «Объявление» о персонах, способствовавших утверждению его регентства: Минихе, Черкасском, Трубецком, Ушакове, Бестужеве-Рюмине, Куракине, Головине, Левенвольде, Бреверне, Менгдене — то есть почти всей российской верхушке, за исключением Остермана. Важнейшие вельможи были публично объявлены «вначале нам, а потом и всему отечеству первыми явными предателями», которые содействовали утверждению при младенце-императоре «правительства» не его родителей, а Бирона, «ведая не только его недостойную к тому природу, но и к российской нации во время бытности его в России злые поступки». Генерал-прокурор Никита Юрьевич Трубецкой, помимо того, должен был собственноручно написать покаянное объяснение о своем «преступлении».

Перечень прегрешений завершался угрозой «в конец доследовать» проштрафившихся вельмож и объявлением о прощении¹⁸⁶. Трудно сказать, насколько публичное обвинение первейших сановников в государственной измене могло упрочить положение новой власти. Неисполнение обязанностей и поддержка главного преступника (Бирона) могли любого из перечисленных вельмож превратить в подсудимого; но, с другой стороны, существенного обновления правящего круга не последовало, что могло только укрепить уверенность его представителей в безнаказанности своих действий или бездействия.

Однако даже при отсутствии репрессий свержение бывшего правителя так или иначе должно было изменить ситуацию при дворе и в правительстве. На место Бирона теперь претендовал решительный и честолюбивый фельдмаршал Бурхард Христофор Миних.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.