СНОВА НА ЗЕМЛЕ ДРУЗЕЙ
СНОВА НА ЗЕМЛЕ ДРУЗЕЙ
Я давно мечтал об этой поездке. Правда, в 1964 году мы почти всей группой (Елизавета Вологодская — Комар, Алексей Шаповалов — Гроза и автор этих строк) впервые после войны побывали в Кракове по приглашению Президиума Рады Народовой города Кракова и Общества польско-советской дружбы.
Надолго запомнилась насыщенная волнующими, радостными событиями поездка. Выступления по радио, местному телевидению… Президиум Рады Народовой устроил в нашу честь прием. Имена членов группы «Голос» — это было для всех нас большой честью — навечно занесли в списки спасителей города. Рада Народова наградила членов группы «Голос» Золотым Знаком города Кракова. Годом раньше правительство народной Польши удостоило нас высшей военной награды — ордена «Виртути милитари».
Были и встречи с боевыми друзьями. Но уже тогда Юзеф Зайонц, Владислав Бохенек, Новаки, Герард Возница (Гардый), Тадеуш Грегорчик (Тадек) просили нас почаще и в неофициальной обстановке бывать на земле польской. Мои друзья несколько лет подряд приглашали меня с семьей «на лято»: «Гарантируем отличный отдых». Да и мне самому хотелось не спеша поездить, походить по памятным местам, маршрутами «Голоса».
В июле 1969 года я с женой Екатериной, 13-летним сыном Виктором отправился в Польшу. На пограничной станции в польском городе Пшемышль нас встретил бывший партизанский командир Тадеуш Грегорчик.
— Поедем ко мне в Жарки, — как о давно решенном сказал мой друг.
В Жарках, куда добрались глубокой ночью, нас ждал сюрприз. Несмотря на позднее время дом Тадека гудел, как улей. С самого вечера на встречу пришли десятки людей: бывшие партизаны, товарищи по оружию.
Тут моей Екатерине довелось познакомиться с польской «гжечностью» — врожденной вежливостью, особым, рыцарским тактом. Один за другим подходили к ней гости Тадека, знакомились с неизменным «цалую рончки» седоусые и молодые, хлеборобы и гурники. Чуть склонив головы, они выполняли весь церемониал с грациозностью, галантностью королей и принцев из добрых сказок. И во всем этом не было ничего театрального. «Гжечность» — деликатность, уважение к человеку, в частности к женщине (в этом мы не раз могли убедиться в музеях, у театральных касс, в магазинах, кафе и на трамвайных остановках), — прекрасная национальная черта польского народа.
Думается, только в Польше слово «пан» звучит так человечно, что с ним обращаются и к рабочему, и к члену правительства. А что уже говорить о внимательности и чуткости по отношению к женщине! Не случайно именно в социалистической Польше, кроме 8 Марта, существует и пользуется большой популярностью День матери: сыновья и дочери чествуют своих матерей — живых и умерших. В этот день депутат сейма, министр, академик и директор большого завода, гурник и металлург, отложив все свои, пусть даже очень важные и срочные дела, мчатся на поездах и машинах в горное или лесное село, где родились, чтобы припасть к морщинистой руке матери, пахнущей парным молоком, землей и травами.
…В Жарках веселились до утра. Воспоминания. Тосты. И снова воспоминания.
— А помнишь, какая это была радость, когда «с того света» появилась Ольга Совецка?
— А как мы вместе штурмовали Бабью Гуру?
По голосу, по интонации, по знакомому жесту узнаю хлопаков Тадека: Збышека, Янека.
А вот… Золотая корона волос. И такая сияющая, гордая, совершенная красота. Ошеломленный, гляжу в чуть улыбающиеся, озорные до дерзости, чем-то очень знакомые глаза. Ну, конечно, Геленка — связная Тадека. В октябре 1944 года ей было лет пятнадцать. Она замужем, имеет троих детей. Живет в Варшаве. Узнав о предстоящей встрече, бросила все дела и тоже приехала в Жарки.
Гелена первая запела, и все подхватили старую партизанскую песню.
«Однажды вечером, — рассказывала песня, — отправились мы в поле, чтобы сделать отличную работу: немцев разоружить и поляков вооружить, заслужить славу и честь».
Голос у Гелены теплый, грудной:
За партизаном дивчина плачет.
Не плачь, дивчина, не лей слез.
Может, еще увидимся,
Будем вместе — я и ты.
Не одна из присутствующих здесь женщин не дождалась своего милого с Подгале, с партизанских Бескид. И хоть песня заклинала «не лить слез», думается, не у меня одного щемило в груди и на сердце закипали слезы.
Чтобы как-то унять нахлынувшую грусть, Тадек стал вспоминать веселые партизанские скороговорки:
Секера, мотыка, пилка, шклянка.
В ноцы налет — вдзень лапанка.
Секера, мотыка, пилка, нуж,
Пшеграв Гитлер войну юж[25].
Утром гости разошлись, а мы днем в лесу собирали грибы, бруснику, малину. Под вечер выехали в Краков.
И тут нас ждали. Товарищи из Рады Крайовой выделили для поездок «Волгу». Первые впечатления. Город заметно помолодел, раздался вширь, выросло много новых жилых районов. И что особенно радует: новостройки удивительно вписываются в ансамбль древнего города. То же самое мы потом наблюдали в Варшаве, с одним, впрочем, существенным отличием: Старое Място, многие другие архитектурные памятники Варшавы пришлось после войны полностью восстанавливать. А Краков удалось сохранить.
Уже в первый день мы часто встречали на улицах и площадях Кракова отряды харцеров. Оказалось, пионеры приезжают сюда со всех уголков страны. Современный Краков, в этом не трудно убедиться, все больше, воскрешая славу польских Афин, становится городом-учителем, всем своим неповторимым обликом под звон древних колоколов и мелодию мариацкого горна (о нем сказ впереди) дает молодой Польше увлекательный урок истории.
Так дети (и это великолепно) приучаются к пониманию ценностей, создаваемых народом в течении столетий, учатся уважать труд многих поколений.
Но это, повторяю, были только первые, самые первые впечатления.
Наш постоянный гид Владислав Бохенек — «алхимик» Владек, загадочно улыбаясь, повез нас за пределы Кракова.
Началась наша поездка в памятную осень сорок четвертого.
Вскоре впереди показался современный индустриальный город. Стройные ряды жилых блоков. Светлые открытые балконы-лоджии. Молодые парки. Лес труб, словно стволы гигантской зенитной батареи, устремленных в небо. Доменные печи. Сложное сплетение конструкций. И на бетонных стрелах огромные буквы: «Гута имени Ленина».
Гута чем-то сродни нашей «Запорожстали».
Мы каждый раз останавливались то у одного, то у другого предприятия. Владислав с гордостью показывал сталелитейные заводы, ультрасовременные прокатные цехи, коксохимические и цементные заводы, мощную силовую электростанцию.
На старой моей карте — я захватил ее с собой — тут значилось поле. В сорок четвертом году гитлеровцы в этих местах спешно рыли траншеи, строили бункера. Центр дважды просил уточнить квадрат именно этого района. И Курт Пеккель снова и снова склонялся над схемой укрепрайона.
— Здесь и было поле, — подтвердил Владислав. — Отсюда в январе 1945 года войска Конева прорывались на Краков.
Я искал очень памятный для меня населенный пункт Могила. В этом селе из дома Сендеров пошли в эфир первые донесения радистки Комар. Сендеры всегда охотно принимали наших связных. В сорок пятом году и село Могила, и огромное заснеженное поле на несколько часов превратились в ожесточенное место битвы, в настоящую могилу для гитлеровцев.
Позже, когда сюда пришли первые строительные бригады, они то и дело натыкались на остовы танков, на ржавые каски, снаряды и патроны.
— Советский Союз, — рассказывал тем временем Бохенек, — как и в годы войны, снова пришел нам на помощь. Нову Гуту мы строили, опираясь на ваш опыт, вашу поддержку, с помощью ваших проектировщиков, инженеров. И знаете, кто дал имя Ленина Гуте? Вся Польша, весь народ.
Милый Владислав, коханый друже… Я знал его в годы войны, как Кубу, Владека и как непревзойденного мастера по изготовлению разных кенкарт, арбайтсвейзе, печатей фельдкомендатур и прочего. Накануне войны он был членом Коммунистического союза молодежи Польши. Когда группа «Голос» приступила к своим обязанностям, Куба, член областного штаба Армии Людовой, руководил подпольным комитетом ППР подокруга Величка. Через Грозу и Валерию мы получали от него документы, необходимые для легализации членов группы, ценнейшую информацию.
Много сделала для нашей группы и невеста Бохенека — Янина — Иоанна Пашкевич. По заданию Зайонца ей удалось устроиться на работу в конторе соляных копей. Оттуда легче было следить за перемещением воинских частей, эшелонов. И бланки, на которые ставил свои знаменитые печати Бохенек, тоже добывала Янина.
Пани Иоанна Пашкевич-Бохенек, член ПОРП, доктор экономических наук. А муж ее стал за эти годы крупным инженером, химиком-металлургом. Теперь работает в Комиссии государственного контроля. А в свое время много души, знаний, таланта отдал Новой Гуте.
Новая Гута — часть Кракова, причислена к нему административно. Но это самый настоящий социалистический город, кажется, единственный в Польше без костела, со своим центром, своими светлыми микрорайонами, стадионом, ресторанами, кафе. Мне он очень напомнил шестой поселок, новый жилой массив Запорожья.
Рыбна…
Мы оставили «Волгу» на деревенской площади, завернули направо. Этой дорогой я шел к Малику четверть века тому. Много воды утекло с тех пор. Многое изменилось и в Рыбне. Все же я решил никого не расспрашивать и радовался, как старым знакомым, приметам прошлого: дряхлой часовенке, дубу-великану, все так же спокойно и величаво млеющему на солнце.
Еще издалека узнал я подворье Малика, хоть от старого дома осталась только часть. Узнал и хозяина дома. Станислав Малик сосредоточенно и с явным удовольствием тесал какое-то бревно. Лицо его почти не изменилось. Такое же худощавое, энергичное, живое. Глаза спокойные, выжидающие. Только седины в волосах прибавилось. Мы вошли во двор, почему-то по-праздничному украшенный разноцветными флажками.
Малик шагнул нам навстречу, приветливо, хоть и не без недоумения, рассматривая неожиданных гостей.
Узнает — не узнает?
Нет, не узнал.
— День добрый, пан…
— День добрый, — с достоинством ответил Малик.
Хотел броситься к старику, обнять, но…
— Чи ма, пан, для спшедання сливки?
Станислав в ответ только покачал головой: дескать, приезжий пан шутит, какие могут быть сливы в июле? Но, видно, все вспомнил: сентябрьское утро сорок четвертого, года, наш пароль. И ответил, как отвечал тогда мне, Груше, Грозе:
— Я сливок не мам, мам ябки.
Мы трижды по-солдатски расцеловались. На наши голоса из дому выбежал сын Малика — Генрик. Почти мой ровесник. В годы войны — правая рука отца. Это Генрик после нашего провала в Санке принес мне в лес Скомских одежду, продукты, курево.
— Что ж вы нас не предупредили? Знай, что приедет капитан Михайлов да еще с семьей, мы бы и свадьбу перенесли.
Так вот почему праздничные флажки, длинные столы под столетним орехом. Накануне здесь три дня подряд кипело веселье: Генрик выдавал замуж свою дочь. Наше невольное опоздание, впрочем, ничуть не помешало повторению пройденного.
За столом хозяин явочной квартиры группы «Голос» вспомнил такие детали нашей встречи, которые в моей памяти как-то стерлись.
— Я, только увидел вас, сразу догадался, что к чему: мы с Ольгой Совецкой больше недели ждали капитана Михайлова. Но вида не подал.
…Малик — старый коммунист, антифашист. Он так и говорит: вступил в партию, когда Гитлер пришел к власти. Жду пароля. В нашем деле, сами знаете, поспешишь — беды не оберешься. Без выдержки нельзя.
Мы тепло попрощались с Маликами, пожелали молодым счастливого семейного плавания, спели «Сто лят» и «Чтоб в год по ребенку прибавлялось».
Магистраль словно ввинчивается в небо. Теперь мы снова едем дорогами войны…
Чернихув. Тут мы встретились с хозяйкой явочной квартиры 70-летней Стахой Очкось. Она узнала меня. Мы сфотографировались у «студня» — колодца, где была подпольная «пожарная» квартира. В студне хранилось оружие, там не раз находили убежище польские и советские партизаны. По соседству Станислав Очкось, племянник Стахи, строит новый дом. Хозяева попросили меня вложить кирпич в лицевую стену. Кирпич подобрали белый, чтобы выделялся.
— Теперь у тебя, капитан Михайлов, — говорит пани Очкось, — пожизненное право на одну из комнат в этом доме.
Дороги войны…
В каждом селении, в каждом местечке, на площадях городов они отмечены обелисками, живыми цветами у могил советских и польских воинов. В братских могилах — поляки и русские, украинцы, казахи, грузины. Пожалуй, не найти такого народа в нашей стране, чьи сыновья и дочери не боролись бы за свободу Польши. За то, чтобы навсегда утвердилась на древней славянской земле новая народная власть.
Тысячи советских солдат остались здесь навеки. С барабанным боем маршируют мимо дорогих каждому поляку могил отряды харцеров. Сюда в праздники и в будни идут и молодые рабочие и ветераны войны. Но чаще других к могилам приходят матери. С веткой сирени, со светильником, свечой. Мы не раз встречали их у братских могил: простых деревенских женщин со скорбными, строгими лицами.
Все круче дорога… Козлувка, Тшебуня, Явоже. То тут, то там домики гуралей, напоминающие пастушьи шапки.
Куда девались курные избы, нищета и бедность гуралей — все, что так бросалось в глаза в сорок четвертом? Горные селения обновились, помолодели. Добротные рубленые дома, искусно разукрашенные резьбой, приветливо глядят на мир широкими, светлыми окнами.
Такой мы увидели и Завадку, сожженную, расстрелянную карателями в январе сорок пятого и воскресшую из пепла. Маленькую горную деревушку, удостоенную высшей награды республики — ордена Грюнвальда, знает теперь вся Польша.
В тот же день у нас была еще одна, пожалуй, самая волнующая за всю поездку, встреча.
Мы не смогли подъехать к домику на опушке леса в двух километрах от села Санка. По-прежнему туда нет дороги. И немцы в тот злополучный день 16 сентября 1944 года не могли подъехать машиной к Врублям. Они подошли с трех сторон: от сел Санка, Рыбна и Морги.
Стефу и Рузю мы не застали дома. Они были в поле. Младшая дочь Рузи помчалась за мамой и теткой, и те, запыхавшись, смеясь и плача, прибежали домой. И снова объятия, поцелуи. Сестры предложили отметить встречу в лесу. На знакомой поляне, где меня когда-то поджидал Юзеф Скомский, мы разожгли костер. Земняки, испеченные в золе, получились на славу — хрустящие, с золотистой корочкой, точь-в-точь как это делал наш Татусь — Михал Врубель.
Живут сейчас дочки Врубля неплохо. Польское правительство наградило Стефу и Рузю за помощь советским разведчикам Золотыми крестами партизанской славы, назначило персональную пенсию. Местные власти помогли Врублям провести свет к домику, радио. Внешне дом, приютивший Ольгу с ее рацией, а затем и группу «Голос», почти не изменился. Вот только несколько потемнели бревенчатые стены, срубленные руками Татуся.
У Рузи большая семья, четверо детей. Стефа после войны долго и мучительно болела.
С глубоким волнением обошел я комнаты, где мы, бывало, засиживались допоздна с хозяином дома.
Заглянул в амбар — тогда он был под общей крышей с домом, а сейчас передвинут к лесу. В этом амбаре Михал за несколько дней до моего прихода устроил схрон для капитана Михайлова. Амбар и теперь доверху завален сеном.
То, что произошло во дворе Врублей, когда нагрянули каратели, читателю уже известно. И все же рассказ Стефы кое-что дополнил, уточнил:
— Я была во дворе, когда немцы выскочили из лесу. Вижу — к нам. Хотела крикнуть, предупредить, да не успела. На меня накинулись. Схватили. Офицер заставил идти вперед. Сам, пригнувшись, с автоматом шел за моей спиной. Видно, боялся: вдруг в доме партизаны. Рузи не было, ее с утра погнали на рытье окопов. Меня, Ольгу Совецку, Татуся допрашивали во дворе. С Рузей я встретилась в Монтелюпихе. Рузю потом уже взяли, но и она сказала, что ничего не ведает, не знает. Мы с ней сидели в одной камере. Двенадцать дней. Отца увидела в коридоре на третий день и сначала не узнала: так его сильно избили. На руках, на спине рваные раны. Он шагнул ко мне: «Две ночи сижу, дзецко, в камере с псами».
…Была такая камера в Монтелюпихе. Чуть сдвинешься с места, руку поднимешь — и натренированные псы бросаются на тебя, терзают твое тело. И еще он крикнул: «Держись, дзецко. Держись!»
Нас каждый день допрашивали: с кем была Ольга Совецка? Кто еще приходил? Где главный командир? Меня ставили лицом к стене. Стреляли. Пули летели над головой. И снова — допросы, допросы, допросы. Потом все прекратилось. Татуся, как мы узнали, вывезли в Освенцим. Его видели там наши знакомые. Погиб наш Татусь за день до освобождения Кракова. А нас — в Равенсбрюк — женский лагерь смерти.
Две недели нам не давали никакой пищи. И мы бы умерли наверняка, да выручили русские, француженки. Рузя заболела сыпным тифом. Сует мне кусочек сахара: «Возьми, Стефа, мне уже ничего не нужно». В бараке узнали, что в лагерь нас отправили за помощь Советам. И помогали нам многие: кто пайком, кто лекарствами. Где и как их доставали в том аду? То ведает один пан бог. Рузю прятали от разных комиссий, проверок, а то бы ее больную — сразу в печь. Поправилась. Потом, уже после освобождения лагеря американцами, Красный Крест вывез нас в Швецию. Весила я сорок шесть килограммов, Рузя — сорок четыре. Когда меня раздели, врачи удивились, как я еще живу. Потом мы недели две с Рузей учились ходить. Стали проситься домой. Надеялись: жив Татусь. Но застали мы осенью сорок пятого года пустой, осиротевший дом…
Пока Стефа рассказывает, Рузя хлопочет у стола. Вспомнили старого Скомского. Большой двухэтажный дом. Я поинтересовался, кто теперь живет в бывшей усадьбе Скомского. Рузя улыбнулась:
— Наши дети. Помните каштановую аллею, старый парк? Теперь там новая школа.
— А как молодой Скомский? — поинтересовался я. — Бывает ли в этих местах?
— А как же! Каждое лето. И всегда заезжает к нам. Сказывают, большим профессором стал молодой Скомский. Татусь в него верил, недаром говаривал: «Хоть из панского семени, а чло?век». Будете в Кракове — передайте молодому Скомскому: доброе дело не забывается.
Протяжный, мелодичный «Хейнал» — древний сигнал Мариацкого костела — плывет над улицами, садами Кракова, над его башнями, шпилями, островерхими крышами, над великолепной готикой его костелов и торговых рядов.
Идем аллеями Плянтов — огромного зеленого кольца, окружающего центр старого Кракова. Бохенек, как и все краковяне, влюблен в свой город. Из рассказа Владислава вставало перед нами далекое прошлое, сегодня и завтра Кракова.
Одним из крупнейших торговых центров Европы увидел Краков арабский путешественник Ибрагим Ибн Хакиб. Он посетил город в 965 году и первый упомянул о нем, указав, что купеческие караваны «славян и руссов проходят от города Кракова до города Праги».
Краков. Город-музей под открытым небом. Ценнейшие памятники светской, церковной и оборонительной («Плянты») архитектуры. Все стили, начиная с романского, через готику, ренессанс, барокко, рококо, классицизм, вплоть до ультрасовременных — представлены в городском ансамбле.
Краков — ровесник Киева. Во многом повторяет его судьбу.
Киев и Краков… Не так уж много на свете городов, на облике которых столь ярко отразились бы судьбы народов, наций. Киев — «мать городов русских», Краков — «глава и матерь всего королевства».
Именем легендарного перевозчика Кия назван град на Днепре. Мифическим ореолом окружено также имя воинственного вождя Крака. Как гласят народные предания, Крак победил страшного дракона, жившего в одной из пещер Вавельского холма. На этом месте Крак в честь победы основал город и дал ему свое имя.
И трагические страницы в книге истории двух городов — рядом.
1240—1241 годы — годы нашествия полчищ хана Батыя на Киев и Краков. Воскресший из пепла Краков затем официально становится стольным градом Польши.
В XIII веке составлены первые планы новой застройки города, придавшие ему сохранившуюся до сих пор планировочную схему. Центр города — огромная квадратная площадь Главного рынка. От этой площади в разные стороны стрелами расходятся прямые улицы с поперечными переулками и кольцевой магистралью вокруг крепости. Возводятся королевский замок, кафедральный собор, знаменитый на весь мир Мариацкий костел.
Выгодное географическое положение польской столицы (и тут сходство с Киевом) на великом торговом пути, ведущем из Англии и Фландрии в отдаленные страны Востока, содействовали тому, что Краков в XIV—XV веках становится еще более мощным торговым центром страны, прежде всего по дорогим сукнам. Отсюда и чудо Кракова «Сукеннице» — сохранившееся до наших дней обширное готическое здание торговых рядов — излюбленное место туристов — и, по словам Бохенека, ценнейший в Европе памятник торговли времен средневековья.
Как и древний Киев в период своего расцвета, Краков далеко за пределами Польши славился своими многочисленными цеховыми братствами, изделиями талантливых мастеров.
Но есть особая страница в истории городов-побратимов.
В Киеве в канун первой русской революции проживала семья Ульяновых. В Кракове два года (1912—1914) жил Владимир Ильич Ленин.
Мы побывали с Бохенеком в старом рабочем районе Кракова Звежинец, на улице Анджея Монджевского (бывшая улица Любомирского), где снимали квартиру Ульяновы. Две комнаты, железные кровати, стол, стулья — вот и вся более чем скромная обстановка квартиры. Сюда приезжали по науку, посовещаться с Лениным члены ЦК, депутаты большевистской фракции IV Думы.
Почти ежедневно шли из Кракова ленинские статьи для «Правды». Здесь разрабатывались планы борьбы с царским самодержавием. Многое виделось Ильичу из краковской дали, с вершин Бабьей Гуры, которая так полюбилась ему.
Киев и Краков…
В последнюю войну черное крыло смерти, разрушения снова коснулись двух городов. Бабий Яр и Освенцим, взорванный Крещатик и заминированный, приговоренный к гибели город на Висле.
Не покорились. Седые главы свои не склонили. Выстояли.
Краков и Киев сегодня — города-побратимы.
Как и Киев, Краков вобрал черты современного социалистического города, неувядаемую красоту прошлого.
Притихшие, потрясенные величием человеческого духа, пробивающегося сквозь мрачный фанатизм и аскетизм средневековья, стояли мы в Мариацком костеле перед огромным алтарем. Дерево, ожившее под пальцами великого скульптора Вита Ствоша — польского Микеланджело, вот уже почти пять столетий глубоко волнует каждого, кто переступает порог храма. В центре алтаря — группа апостолов, поддерживающих скорбящую Деву Марию. Лица, фигуры святых полны динамики, трагизма. Мудрость, страдание, надежды, утраченные иллюзии прорываются сквозь католические каноны. И весь Мариацкий костел с его стрельчатыми узорами, сводами, двумя башнями — классический образец поздней готики. Большой двухбашенный костел кажется легким, устремленным в заоблачные выси, чем-то неуловимо напоминающим человека, с поднятыми руками.
Мы вышли из костела как раз в ту минуту, когда на Мариацкой башне появился Трубач, и над городом поплыли волшебные звуки «Хейнала».
Вливаемся в оживленно жестикулирующую толпу туристов. Я люблю эту шумную многоязыкую площадь. Кого только не встретишь здесь?! Краков не случайно называют крупнейшим туристским центром народной Польши.
А вот и земляки-киевляне. Присоединяемся к ним. Гид — молодой человек в очках, в модном свитере со значком Ягеллонского университета — на чистейшем русском (русский изучают во всех школах народной Польши) поведал нам историю «Хейнала».
Давным-давно высокая башня костела служила городу сторожевой вышкой. Однажды стражник — стражак — заметил клубы пыли, услышал конский топот: к стенам Кракова лавиной катили на своих низкорослых лошадях татары. Стражник поднял горн, и сигнал тревоги понесся над спящим городом. Только вражеская стрела, пронзив сердце смельчака, оборвала «Хейнал». С тех пор прошло шесть веков, но ежечасно открывается дверца на башне Мариацкого костела, выступает деревянный трубач, и все повторяется сначала — звучит на все стороны света и внезапно обрывается «Хейнал»: «Жители мирного Кракова, помните!».
— В последнюю войну подвиг Трубача повторили советские разведчики и польские патриоты. Они своевременно предупредили советское командование о страшной опасности, угрожающей Кракову: фашисты начинили город взрывчаткой. Разведчики, — рассказывал гид, — и наши патриоты раздобыли гитлеровский план уничтожения Кракова. Армия маршала Конева поспешила на помощь городу, и Краков — польские Афины — наша гордость, любовь наша был спасен.
Владислав рассмеялся:
— Вот так, друже коханый, капитан Михайлов, быль становится легендой. Краков любит легенды. Не зря говорят: в полночь, когда с башни Мариацкого костела раздается «Хейнал», в подвал «Дворца под Криштафорами» на серебряной нитке спускается с луны паук — слуга волшебника и мага пана Твардовского. Паук подслушивает последние краковские новости, чтобы разнести их по всему белому свету.
— Что же тебе, Владислав, нашептал паук в эту минуту?
— Наипоследнейшую краковскую новость: пани Зайонцова и товарищ Михал ждут нас с «лукулловым обедом».
…Паук на серебряной нитке не подвел: друзья Зайонцы ждали нас. После обеда, листая справочник Кракова, я увидел знакомую фамилию: Скомский. Позвонил «молодому» Скомскому. И ответил молодой Скомский. Но не тот, а сын Юзефа. Сказал, что отец должен быть с минуты на минуту, не успел договорить, как он действительно появился. Я не назвал себя, только поздоровался, однако сразу же услышал в ответ; «День добрый, капитан Михайлов, ждем тебя. Ты будешь самым дорогим гостем».
Юзеф принял меня в собственном доме. Когда-то он в разговорах со мной не скрывал своих опасений: сможет ли он, сын помещика, учиться в новой Польше. Теперь Юзеф — профессор права Ягеллонского университета.
В 1945 году землю Скомских отдали настоящим владельцам — крестьянам. Скомский-старший еще шесть лет прожил при народной власти. Перед смертью шутил: «Подари мне, грешнику, Езус-Мария, сто лят, и пан Скомский, пожалуй, созреет в коммунисты».
Юзеф подарил мне свою книгу «Автономия свободы в международном частном праве». Скомский — известный в Польше ученый, знаток права, автор многих научных работ.
Еще студентом Юзеф женился. Жена — тоже юрист, адвокат. Сын Скомских — ему примерно столько лет, сколько было Юзефу в сорок четвертом — студент факультета права[26].
Я допоздна засиделся у Скомских. Было радостно сознавать: не без нашей помощи сын помещика, бывший собственник Санки, стал товарищем Скомским.
Мы выполнили почти всю намеченную программу поездки. Остался только один пункт: Освенцим.
Что такое Освенцим во время войны — все знают. Самый страшный из гитлеровских лагерей, конвейер смерти, ежесуточно превращающий две тысячи человек в дым, пепел, горы волос, туалетное мыло, муку для удобрения.
Освенцим — четыре миллиона убитых. Среди них наши боевые товарищи: дочь варшавского доктора, советская разведчица Анка и польский крестьянин, батрак из Санки, Михал Врубель.
С нами Тадек с семьей. От Жарок до Освенцима — час езды. Тадек, один из немногих, кому до освобождения удалось вырваться живым из АИ — сокращенное название Освенцима (концентрационный лагерь Аушвиц).
…Наша «Волга» остановилась на широкой площади у входа в Освенцим. По решению сейма Польской Народной Республики бывший концлагерь объявлен на вечные времена памятником жертвам фашизма.
Мы подошли к главным воротам лагеря. Теперь ворота открыты настежь. Опущен черно-белый шлагбаум. Над вратами в бывший ад сохранена страшная по своему цинизму надпись: «Арбайт махт фрай» — «Работа делает свободным».
У входа в музей — памятник Благодарности Советской Армии. 27 января 1945 года войска 1-го Украинского фронта освободили Освенцим.
Пять лет над королевским замком Вавель зловеще реял флаг с черной фашистской свастикой. Пять лет дымили печи Освенцима. Как хищники набросились гитлеровские войска, отряды «Мертвая голова», фюреры разных рангов и полномочий на истерзанную, истекающую кровью землю. «Мы, — заявил обер-палач Ганс Франк, — добьемся того, чтобы стерлось навеки само понятие — «Польша».
В кинозале музея нам показали двадцатиминутный документальный фильм. Факты. Только факты… Нескончаемой вереницей проходят по экрану десятки тысяч обреченных. Их избивают, травят собаками. А вот и конец пути: «баня» — сауна, где людей травили газом, печи крематория. Перед входом в крематорий — пирамиды обуви, детские вещи, игрушки. И кадры Нюрнбергского процесса. Допрос бывшего коменданта Освенцима. Когда ему задали вопрос: «Правда ли, что эсэсовцы бросали живых детей в пылающие печи?» — он немедленно подтвердил правильность этого, а дальше заявил: «Дети раннего возраста непременно уничтожались, так как слабость, присущая детскому возрасту, не позволяла им работать… Очень часто женщины прятали детей под свою одежду, но, конечно, когда мы их находили, то отбирали детей и истребляли».
Д это что такое? Склад тюков. На тюках надписи: «Волосы мужские», «Волосы женские». Ими набивали матрацы, из них делали носки для немецких подводников.
На экране опять горы ботинок, горы трупов. Оркестр, составленный из лучших музыкантов Европы. Он исполняет «Танго смерти», заглушая стоны несчастных.
Стремясь уничтожить следы своих преступлений, гитлеровцы в январе 1945 года взорвали крематорий, рассчитанный на бесперебойную работу в течение десятков лег (через печи Освенцима и других лагерей Гитлер собирался пропустить, за небольшим исключением, всю Польшу), сожгли и уничтожили лагерную документацию. Стремительное наступление Красной Армии не только спасло польский народ от поголовного истребления, но и не дало уничтожить следы зверства[27].
Многие документы и лагерные объекты уцелели. В музее Освенцима мы видели экспонаты, фотографии, леденящие душу. В лагере систематически проводились опыты над людьми. Заключенных опускали в ледяную воду, чтобы определить, сколько времени человеческое существо может прожить в таких условиях. Проводились опыты с отравленными пулями, заразными болезнями, опыты по стерилизации мужчин и женщин.
Как, где погибла наша Анка?
«Легкой» смертью в освенцимской «бане»? В «экспериментальном» блоке? В камере пыток? Через какие муки прошел по этой проклятой, пропитанной кровью и пеплом земле наш друг и побратим Михал Врубель? Лично я обязан ему своей жизнью.
У подножия урны с прахом многих жертв Освенцима мы положили букет роз — красный, как кровь Анки и Татуся.
Мертвые живут, если живые помнят.
Данный текст является ознакомительным фрагментом.