Глава XV Торговая сторона деятельности Пушкина и история происхождения некоторых лирических его произведений. Пушкин как прозаик

We use cookies. Read the Privacy and Cookie Policy

Глава XV

Торговая сторона деятельности Пушкина и история происхождения некоторых лирических его произведений. Пушкин как прозаик

Пушкин развил нашу книжную торговлю. — Продажа стихов Пушкина в книжной торговле. — Отвращение являться в обществе в звании поэта. — Стихи «На это скажут мне с улыбкою неверной…». — Письменные выговоры Пушкина в 1824 г. друзьям за преждевременное распространение его стихотворений и нарушение тем его денежных выгод. — Письмо к Дельвигу 1827 г. с присылкой стихотворения «Под небом голубым…» и других. — Значение стихотворений «Под небом голубым…», «Для берегов отчизны дальней…», «Заклинание» в жизни поэта. — Стихотворение Туманского «На кончину Ризнич». — Пушкин зачеркивает или действительно слабые места произведений, или такие, которые содержанием своим слишком резко выражали задушевную его мысль. — История создания пьесы «Воспоминание» («Когда для смертного умолкнет шумный день…») как образец того, что Пушкин соединял осторожность с искренностию в своих произведениях. — Неизданное окончание стихотворения «Я вижу в праздности, в неистовых парах…». — Пушкин-прозаик. — «Мысли и замечания» его, помещенные в «Северных цветах» за 1828 г. — «Арап Петра Великого», задуманный в 1826, пишется в 1827 г. — Пушкин издает свои сочинения непоследовательно, с перескоками, затруднявшими правильную их оценку. — Появление «Полтавы», «Годунова», «Повестей Белкина», «Арапа Петра Великого». — Пушкин еще в Михайловском склоняется к роману из старых русских преданий. — С первой попытки в «Арапе» находит свой оригинальный стиль, который отражается и в «Капитанской дочке» 9 лет спустя.

Пушкин сам гордился тем, что один из первых развил у нас книжную торговлю, что было совершенно справедливо. Еще в 1825 году писали ему из Москвы в Михайловское, что за право вторичного издания трех тогда уже вышедших поэм его г-н Селивановский предлагает 12 тысяч руб. ассигнациями. Сделка, кажется, не состоялась, и право издания перешло к г-ну Смирдину, который перекупил издание «Бахчисарайского фонтана» за 3 тысячи ассигнациями и заплатил 7 тысяч за право перепечатания двух других поэм. Мы не знаем, сколько автору принесли остальные его произведения, но первое полное издание «Евгения Онегина» куплено у него было за 12 тысяч рублей ассигнациями, и, вероятно, вдвое, если не более, доставила ему отдельная продажа глав. В 1828 году уже сам Пушкин писал из Петербурга: «Здесь мне дают (a la lettre)[126] по 10 руб. за стих». Вообще торговая сторона нашей литературы, еще весьма мало известная, могла бы сообщить цифры весьма любопытные и привести к немаловажным заключениям. Статистические данные книжной торговли, изложенные с некоторым знанием дела, объяснили бы историю нашей письменности в таких наклонностях, которые или мало, или совсем не замечены журнальной оценкой. Книжная торговля была важным делом для Пушкина: он никогда не упускал ее из вида и с нее начинал даже многие литературные свои предприятия. Кто несколько ближе мог вникнуть в характер Пушкина, того не удивит мнение, которое с особенною настойчивостью долго старался он укоренить в друзьях и знакомых, что он пишет и печатает единственно для денег. Это уверение, расточаемое упорно и с какой-то претензией, уже показывало тем самым нетвердость своего основания. Дело в том, что оно поясняется, с одной стороны, теорией творчества про самого себя, о которой недавно говорили, а с другой — жизненным противоречием, в котором долго находился наш поэт. Известно, что он всего более опасался, в виду света, своего настоящего призвания и титула поэта. Обязанный лучшими минутами жизни уединенному кабинетному труду, он искал успехов и торжеств на другом поприще и считал помехой все, что к нему собственно не относилось. Уверением, что он пишет из расчета, как другой заводит фабрику или занимается агрономией, старался он перед светом закрыть свое достоинство писателя, в котором никак не хотел явиться перед ними, хотя доброй частью своих успехов обязан был именно блеску, сопровождающему необыкновенный талант. Только в последних годах своей жизни теряет он ложный стыд этот и является в свете уже как писатель. Важные труды, принятые им на себя, и знаменитость самого имени освобождают его от предубеждения, отличавшего его молодые года. В эпоху, которой занимаемся, всякое смешение светского человека с писателем наносило ему глубокое оскорбление. С одушевлением читал он свои произведения людям, занимающимся литературой, но когда в одном и весьма любимом им доме высшего круга просили его прочесть что-нибудь, он с жаром и негодованием прочел только что написанное стихотворение «Чернь» и говорил потом: «В другой раз не будут просить у меня стишков». Это двойственное положение в обществе превосходно выражено им самим в том отрывке, который, со многими другими, предшествовал созданию «Египетских ночей». Художественно передана там в лице Чарского борьба различных направлений в одном человеке, и образ Чарского как произведение искусства гораздо лучше объяснит читателю лицо поэта, чем все наши разборы и описания. Такое значение имеют постоянные уверения Пушкина, что он пишет для себя, печатает для денег и не думает о славе или известности. У нас есть продолжение неизданного и утерянного стихотворения поэта, написанное им на одной стороне печатного объявления, оторванного, вероятно, от какого-нибудь французского романа.

На это скажут мне с улыбкою неверной:

— «Смотрите! Вы поэт; уклонкой лицемерной

Вы нас морочите. — Вам слава не нужна:

Смешной и суетной вам кажется она;

Зачем же пишете?» — Я? для себя! — «За что же

Печатаете вы?» — Для денег! — «Ах мой боже!

Как стыдно!» — Почему ж?..

На другой стороне листка, где набросаны эти стихи, не лишенные, как кажется, некоторого иронического оттенка, напечатано объявление французского книгопродавца: Ouvrages sous presse: Contes Noires, I Volume in 8№. — Alo?se ou le testament de Robert[127] и проч. и проч[128].

Вместе с письмами к Погодину мы имеем еще из Михайловского и одно любопытное письмо Пушкина к Дельвигу (от 31 июля 1827 г.). Посылая ему пьесу «Под небом голубым страны своей родной…» для «Северных цветов», Пушкин писал:

«Вот тебе обещанная элегия, душа моя. Теперь у тебя отрывок из «Онегина», отрывок из «Бориса» да эта пьеса — постараюсь прислать еще что-нибудь. Вспомни, что у меня на руках «Московский вестник» и что я не могу его оставить на произвол судьбы. Если кончу послание к тебе о черепе твоего деда, то мы и его тиснем. Я в деревне и надеюсь много писать; к концу осени буду у вас — вдохновения еще нет, покамест принялся за прозу. Пиши мне о своих занятиях. Что твоя проза и что твоя поэзия? Рыцарский Ревель разбудил ли твою заспанную музу? Кстати: С[омов] говорил мне о «Вечере у Карамзина»… Не печатай его в своих «Цветах»… Наше молчание о Карамзине и так неприлично: не [Булгарину] прерывать его. Это было бы неприличнее. Что твоя жена? Помогло ли ей море? Няня ее целует, а я ей кланяюсь. Пиши же. 31 июля. Михайловское».

Стихотворение, приложенное к этому письму, наводит мысль нашу на два других стихотворения Пушкина, именно: на пьесу «Для берегов отчизны дальной…» и на «Заклинание», которые, будучи взяты все вместе, представляют одну трехчленную лирическую песнь, обращенную к какому-то неизвестному лицу или, может быть, к двум неизвестным лицам, умершим за границей. Это одни из всех песен Пушкина, жизненного источника которых отыскать весьма трудно, но что они не принадлежат к области чистого вымысла, свидетельствуют его рукописи. Там, над первою из них, «Под небом голубым страны своей родной…», поставлено было у Пушкина число: «29 июля 1826 года», а внизу ее начертаны следующие загадочные слова:

«Усл… о. см. 25.

У.о.с. Р.И.М.К.Б.: 24».

В обеих строчках первые слова мы читаем: «услышал о смерти», но буквы Р. И. М. К. Б. и цифры остаются тайной, которую объяснить теперь с достоверностью весьма затруднительно[129]. Пьеса замечательна и тем, что первый стих ее читается в рукописи: «Под небом сладостным Италии своей». Это был, так сказать, настоящий стих, ближе выражавший самую мысль поэта, но он не имел рифмы в соответствующем ему третьем стихе, почему и переменен на тот, который теперь стоит в начале пьесы. Гораздо труднее объяснить перемену, сделанную Пушкиным во втором стихотворении. Он начинал его так:

Для берегов чужбины дальней

Ты покидала край родной —

и почти тотчас же сделал поправку на рукописи:

Для берегов отчизны дальной

Ты покидала край чужой, —

сохранившуюся в печати. Трудно теперь решить, которая из двух редакций ближе к исторической истине. Всего более свидетельствует, что стихотворения эти связаны какой-либо стороной с действительностью, одна помарка в третьем из них — «Заклинании». Там Пушкин просто зачеркнул всю вторую превосходную строфу, начиная со стиха «Явись, возлюбленная тень». Подобным уничтожениям подвергались у Пушкина или действительно слабые места пьес, или такие, которые содержанием своим уже слишком резко и очевидно выражали задушевные мысли его самого. К счастию, зачеркнутое место восстановлено было издателями Пушкина. Для образца, как лирический поэт наш умел соединять и необычайную искренность, и необычайную осторожность в своих произведениях, можем рассказать историю создания чудной пьесы его «Воспоминание» («Когда для смертного умолкнет шумный день…»). Кто не помнит ее?

Эта уединенная исповедь, открывающая читателю, по-видимому, все душевные тайны поэта, останавливается там, где вместо общего выражения чувства человеческого должно явиться выражение чувства отдельного лица. Пьеса принадлежит к 1828 году. Семена, брошенные суетой света и собственными погрешностями, вырастают часами томительного бдения в ночи, муками и слезами раскаяния. С чудным двоестишием:

И горько жалуюсь, и горько слезы лью,

Но строк печальных не смываю, —

кончается исповедь для света, но Пушкин еще продолжает ее, уже не из потребности творчества, а из потребности высказаться и полнее определить себя. Несколько замечательных строф посвящает он еще разбору своей жизни, но эти строфы, как представляющие частные подробности, уже выпускаются из печати.

Я вижу в праздности, в неистовых пирах,

В безумстве гибельной свободы,

В неволе, в бедности, в чужих степях

Мои утраченные годы!

Я слышу вновь друзей предательский привет

На играх Вакха и Киприды,

И сердцу вновь наносит хладный свет

Неотразимые обиды.

И нет отрады мне — и тихо предо мной

Встают два призрака младые,

Две тени милые — два данные судьбой

Мне ангела во дни былые!

Но оба с крыльями и с пламенным мечом.

И стерегут… и мстят мне оба.

И o6е говорят мне мертвым языком

О тайнах вечности и гроба!

19 мая 1828.

Так пьеса эта представляет нам образец художнического очищения произведений и вместе их родства с душой поэта, чем и объясняется тайна их теплоты и неотразимого влияния на читателя. Возвращаясь к письму, остановимся на словах автора «… вдохновения еще нет; покамест принялся за прозу». Он точно принялся за прозу, и это была первая проза, выражаясь его словами, которую представил он публике на другой год в форме «Мыслей и замечаний», напечатанных в «Северных цветах» на 1828 год. Отрывочные наметки эти пройдены были публикой без особенного внимания, но сколько в них живого ума и способности брать новую сторону всякого предмета, теперь нетрудно заметить. Довольно странно, что беглые мысли Пушкина, набросанные с твердостию руки, обличающей мастера, и драгоценные по отношению к нему самому, пропущены были последним, посмертным изданием его сочинений, которое не обратило даже внимания на стихи его, помещенные между ними. В то же лето и начало осени 1827 года Пушкин написал уже большую часть исторической повести «Арап Петра Великого», которая задумана была еще в 1826 году. Романом этим Пушкин положил основание простому, безыскусственному, но точному и живописному языку, который остался его достоянием и не имел подражателей. Должно сознаться, что сам поэт наш виноват несколько в тех смутных мыслях, которые рождались в публике при каждом новом его произведении. Он выдавал их не последовательно, с перескоками, скрывавшими связь и зависимость их один от другого. Так, «Полтава» двумя годами явилась ранее «Бориса Годунова», между тем как она написана три года спустя после хроники. Стих «Полтавы», доведенный до изумительной простоты и выразительности, может быть, скорее нашел бы сочувствие в читателях, если бы они были приготовлены хроникой к его появлению. Добродушный и тонкий юмор «Повестей Белкина», написанных два года спустя после «Арапа», может статься, был бы замечен ранее, если бы читатели могли сперва познакомиться вообще со слогом автора посредством романа «Арап Петра Великого». Один отрывок его помещен был в «Северных цветах» на 1829 г., а другой в «Литературной газете» (1830, № 13). Первый носил заглавие «IV глава из исторического романа», второй — «Ассамблея при Петре Первом» и содержал указание на источники — Голикова и «Русскую старину». По бумагам видно, что роман писался с строфами VII главы «Онегина», который еще прежде, в III главе, содержал известное предвещание:

… Быть может, волею небес,

Я перестану быть поэтом,

В меня вселится новый бес,

И, Фебовы презрев угрозы,

Унижусь до смиренной прозы:

Тогда роман на старый лад

Займет веселый мой закат.

Не муки тайные злодейства

Я грозно в нем изображу,

Но просто вам перескажу

Преданья русского семейства,

Любви пленительные сны

Да нравы нашей старины…

Пушкин не перестал быть поэтом, и еще далеко ему было до заката, но мысль о романе, которым хотел он завершить свою литературную деятельность, уже не оставляла его с 1827 года. Много начатков повестей и рассказов осталось в его бумагах, но исторический роман из русской жизни был в это время его любимым предположением. Он говорил друзьям: «Бог даст, мы напишем исторический роман, на который и чужие полюбуются». И никто более его не был способен к созданию такого романа: его ровный, невозмутимо-спокойный рассказ, в котором без всякого усилия являются на сцену лица и происшествия, вполне живые и доконченные; твердые стопы, какими ведет он происшествие, не замазывая пустых мест, не изукрашая и не пестря подробностей, что уже стало ныне необходимым условием успеха, — все это упрочивало за Пушкиным возможность полного достижения задуманной им цели. Даже теперь, после мощных произведений Гоголя, рассказ Пушкина, светлый и мерно льющийся, как прозрачная струя, имеет обаятельную прелесть для чувства эстетически развитого. Поэт любил предания родной старины с детской любовью; известно, что он заслушивался рассказов о старом житье-бытье, о нравах, ближайших к Петру Первому и появившихся за ним. Однажды, со слов приятеля своего, передававшего ему предания собственного своего семейства, составил он записку, помещенную в посмертном издании и у нас под названием «Отрывки из биографии Н[ащокина]». Несомненно, что по тону рассказа «Арап Петра Великого» и «Капитанская дочка» так схожи, как будто написаны вместе, хотя их разделяют целые 9 лет. Так с первого раза нашел Пушкин свой оригинальный стиль, чего другие не находят всю жизнь, несмотря на множество усилий. Однако ж, если мы имеем право заключить, что последний период жизни пушкинской, по всем вероятиям, был бы занят романом, то, с другой стороны, уже нельзя утвердительно сказать, какого рода мог быть роман. Наравне с историческим и роман современный с яркими, характерными чертами общества имел в нем, как и во всем другом, мощного представителя. Образец последнего, так много обещающий, дан был Пушкиным в 1832 году известной повестью «Дубровский».

Данный текст является ознакомительным фрагментом.