Глава пятая Государственные дела

Глава пятая Государственные дела

Ореол, горячий трехлетний гнедой скакун, занимавший мысли Елизаветы II перед коронацией, был одним из фаворитов на Коронационном дерби в субботу 6 июня 1953 года, когда в Эпсоме состоялись 174-е скачки трехлеток. Он происходил от Гипериона и Ангелолы, однако кличку получил по линии деда, жеребца Донателло, названного в честь скульптора эпохи Возрождения, который украшал головы своих ангельских персонажей на барельефах массивными нимбами.

Королеве доставляет огромное удовольствие придумывать клички своим скакунам. Как любительница кроссвордов и шарад, она изобретает изящное сочетание в два счета: например, Ангелола от Донателло и Феолы или Лост Марблз (“Шарики за ролики”) от Амнезии и Лорда Элгина [13] . “У нее энциклопедические знания, вмещающие все вплоть до старинных шотландских имен” (1), – вспоминает графиня Джин Карнарвон, супруга Генри Порчестера – впоследствии графа Карнарвона, для Елизаветы II, впрочем, оставшегося “Порчи”, который более трех десятилетий служил у ее величества скаковым управляющим.

Под ликующие возгласы полумиллионной толпы зрителей – рекордное количество для Эпсома – королева с супругом сделали круг по ипподрому (2) на заднем сиденье открытого “даймлера”. Сидя в королевской ложе, Елизавета II не сводила бинокля с жокея в цветах своей конюшни (лиловый камзол с золотыми позументами и алыми рукавами, шапочка черного бархата с золотой бахромой) – вместе с другими двадцатью шестью чистокровными скакунами ее конь несся стрелой, покрывая дистанцию в полмили до финиша. Ореол пришел вторым, не сумев обойти Пинцу, оторвавшегося от него на четыре корпуса. Королева в темных очках и шляпке-клоше улыбнулась и помахала рукой, несмотря на досаду. Жокей, сорокадевятилетний сэр Гордон Ричардс, получил свое рыцарское звание (первым среди жокеев) буквально накануне. При личной встрече с королевой он убедился, что ее величество “не меньше его самого довольна результатами заезда” (3), и назвал ее “замечательным человеком” (4).

В королевской ложе присутствовал и Уинстон Черчилль, горячее всех поддерживавший Елизавету II во время коронационных торжеств. За шестнадцать месяцев, прошедших со вступления на престол, у нее сложились необычайно теплые отношения с самым грозным государственным деятелем Британии. Преодолеть пятидесятилетнюю разницу в возрасте помогала привязанность премьер-министра к родителям королевы и связывающие обоих воспоминания о Второй мировой войне. Елизавета II, ценя мудрость, опыт и красноречие Черчилля, советовалась с ним, как держать себя в роли суверена.

Кроме того, Черчилль был отличным собеседником – не в последнюю очередь потому, что разделял увлечение ее величества коневодством и скачками, придя к этому хобби в довольно позднем возрасте. На еженедельные встречи с королевой во вторник вечером он являлся в Церемониальный зал во фраке и цилиндре. Аудиенции с премьер-министром полностью конфиденциальны, поэтому подробности этих бесед нам почти неизвестны. Много лет спустя у Елизаветы II полюбопытствовали, с кем ей было приятнее всего встречаться, и она сообщила: “Конечно, с Уинстоном, с ним всегда было очень весело” (5). Черчилль на вопрос о самой частой теме их бесед ответил: “Скачки” (6), а его дочь Мэри Сомс подтвердила, что “бо?льшую часть встреч они обсуждали лошадей” (7).

Придворные сановники провожали премьер-министра в зал аудиенции, а затем, дождавшись в соседней комнате, когда он выйдет, около получаса разговаривали с ним по душам за виски с содовой. “Я не слышал, о чем они беседуют, – писал в дневнике Томми Ласселл, – однако разговоры эти частенько сопровождались взрывами хохота, и Уинстон обычно выходил, вытирая слезы смеха. “Она en grande beaut? ce soir” [14] , – высказался он однажды на своем школьном французском” (8).

Дружбой с Черчиллем Елизавета II напрашивалась на неизбежную параллель с королевой Викторией, которая взошла на трон в возрасте восемнадцати лет и получила в качестве первого премьер-министра пятидесятивосьмилетнего Уильяма Лэмба, виконта Мельбурна. Мельбурн, по свидетельству Литтона Стрейчи, “с непревзойденной легкостью сочетал почтительность и осторожность государственного мужа и придворного с нежной отцовской заботой. Он был одновременно и учтив, и ласков, выступая и слугой, и наставником” (9). Тем не менее, когда бывший придворный Ричард Молинье прямо спросил у едва начавшей царствовать Елизаветы II, похоже ли отношение Черчилля на отношение Мельбурна к Виктории, королева ответила: “Нисколько. По-моему, он невероятно упрям” (10).

Она не стеснялась подловить своего премьер-министра на недостаточной подготовленности, когда, например, тот не успевал прочитать важную телеграмму от британского посла в Ираке. “Что вы думаете насчет той интереснейшей телеграммы из Багдада?” (11) – спросила королева в очередной вторник. Черчилль вынужден был признать, что в глаза ее не видел, и вернулся на Даунинг-стрит, “клокоча от ярости” (12). Тем не менее, прочитав телеграмму, он увидел, что вести действительно достойны внимания.

“Если он и учил ее, то не сухими лекциями, – говорит Мэри Сомс. – Королева была великолепно осведомлена о своем конституционном положении. И отец, в отличие от большинства премьеров, прекрасно знал, какое положение занимает монарх по отношению к премьер-министру, кабинету и парламенту, что было большим преимуществом, как и его огромный опыт в управлении государством. Они разговаривали о текущих делах. Наверняка говорили о народе. У королевы, несмотря на юный возраст, тоже имелся некоторый опыт. Она путешествовала. Она, возможно, знала некоторых людей лучше, поэтому могла поделиться с ним. Особенно поражала отца ее сосредоточенность. Она всегда следила за собой и своими поступками, проявляя исключительную осмотрительность” (13).

Уверенность королевы в себе постепенно крепла. Когда Черчилль, заканчивая мемуары о Второй мировой, спросил у королевы разрешение на публикацию двух своих писем к ее отцу, разрешение она дала, однако заметила, что он “слишком резко отзывается там о поляках” (14), и попросила “в интересах международной дружбы” “слегка сбавить тон”. Черчилль с готовностью отредактировал оригинал письма, отправленного десятилетием назад.

В последние недели перед коронацией на семидесятивосьмилетнего премьер-министра обрушился увеличенный объем работы, поскольку Энтони Иден (министр иностранных дел и, по сути, заместитель Черчилля), перенесший неудачную операцию на желчном пузыре, вынужден был лететь в Бостон на повторную операцию и курс восстановительной терапии. По мнению Клементины Черчилль, дополнительная нагрузка (15) подорвала силы ее супруга. В отсутствие Идена Черчилль перенес инсульт, поразивший его 23 июня после ужина в честь итальянского премьер-министра. Как ни удивительно, благодаря сохраненной ясности ума Черчиллю с помощниками удалось списать паралитические симптомы на “усталость” (16) и скрыть болезнь от широкой огласки.

Королева, знавшая о состоянии Черчилля, написала ему непринужденное письмо (17), стараясь подбодрить, и пригласила в сентябре в Донкастер на розыгрыш скакового приза Сент-Леджер, а затем на выходные в Балморал. Премьер-министр оправился от инсульта удивительно быстро, однако был еще слаб. Когда на ипподроме он хотел отсидеться в заднем ряду королевской ложи, Елизавета II сказала: “Они хотят вас видеть” (18). Тогда Черчилль, как он рассказывал позже своему врачу, вышел вперед и “получил не менее теплый прием, чем королева”.

Отдохнув некоторое время на юге Франции, в октябре Черчилль вернулся к работе и снова выступал с речами и председательствовал на заседаниях кабинета. Однако он быстро утомлялся, начались расстройства памяти. Очевидно было, что пора уходить в отставку, но Елизавета II не стала давить на премьера во время еженедельных встреч. Черчилль раз за разом называл Идену дату ухода – и неизменно находил предлог, чтобы задержаться в должности еще ненадолго. По мнению жены Идена Клариссы, премьер-министр “мариновал их почти два года” (19).

Помимо болезни и выздоровления премьер-министра, молодой королеве пришлось выдержать тем летом еще одно испытание семейного характера, чреватого конституционными последствиями. Принцесса Маргарет, влюбившись, собралась замуж за одного из самых благонадежных дворцовых служащих, тридцативосьмилетнего полковника авиации Питера Таунсенда, который работал в королевской семье с 1944 года. Вдобавок к тому, что разница в возрасте у него с принцессой составляла шестнадцать лет, он был разведен и имел двух сыновей.

Мягкость характера не помешала Таунсенду мужественно сражаться в королевских ВВС во Второй мировой и сбить в Битве за Британию одиннадцать немецких самолетов. Первоначально его направили в Букингемский дворец на три месяца в качестве личного адъютанта, который помогает монарху в организации мероприятий, отвечает за транспортировку и присматривает за приглашенными. По свидетельству Ласселла, Таунсенд был “из рук вон плохим адъютантом, он даже автомобиль не мог подать к нужному часу, однако мы всегда помнили, что, защищая наши жизни, он три раза купался в море вместе с самолетом” (20). Тем не менее спокойный нрав и участливость Таунсенда подкупили Георга VI, и тот взял ветерана в штат на постоянной основе – сперва как личного адъютанта, а затем как заместителя дворцового эконома, отвечавшего за общественно значимые дворцовые мероприятия.

Маргарет было всего тринадцать, когда Таунсенда приняли в штат, однако благодаря своему заводному характеру принцесса была самой яркой фигурой в королевской семье. “Лилибет – моя гордость, Маргарет – моя радость”, – говорил отец девочек. Маргарет всегда была противоположностью сестре, проказницей и остроумной шалуньей, знающей, как поднять настроение отца. Ее мысли скакали в непредсказуемых направлениях, и их трудно было держать в узде. Своенравная и склонная к соперничеству, она не могла простить сестре, что та получила лучшее образование. Маргарет просилась посещать уроки Генри Мартена вместе с Лилибет, однако получила отказ: “Вам это не пригодится” (21). Отец, видимо, чтобы сгладить неравенство, старался побольше баловать младшую дочь, тем самым лишь портя ее еще сильнее. “Она никогда не слушалась, – вспоминает кузина принцессы, Мэри Клейтон. – Проказничала как ни в чем не бывало. Но выходило так смешно, что ее не наказывали, хотя ей бы пошло на пользу” (22).

Младшая сестра часто досаждала окружающим, но Елизавета неизменно вставала на ее защиту. “Маргарет была ужасной задирой, – утверждает Мэри Клейтон, – однако ее поведение играло на руку сестре, помогая справляться с трудными ситуациями” (23). Кроме того, она отодвигала старшую на задний план. “Королева никогда не рисуется, в отличие от Маргарет, которая вечно крутится на виду” (24), – свидетельствует историк Кеннет Роуз. Несмотря на разницу в характере, шутки у сестер были общими, хотя Елизавета обладала более мягким и ироничным юмором. Обе слыли талантливыми подражательницами и любили распевать популярные песни под пианино, на котором виртуозно играла Маргарет.

Маргарет повзрослела, и Таунсенд не устоял перед ее “необычной, броской красотой” (25). При росте метр пятьдесят пять сантиметров она обладала пышными формами, а также, как описывал сам Таунсенд, “огромными фиалковыми глазами, чувственными полными губами и гладкой кожей с персиковым румянцем”. Его поражала “невероятно выразительная мимика” принцессы, “у которой томная, меланхоличная грусть в мгновение ока могла смениться безудержной буйной радостью”. Он видел, что “за апломбом и кажущейся самоуверенностью скрывается редкая мягкость и искренность, надо лишь приглядеться”.

К тому времени, как Маргарет исполнилось двадцать в августе 1950 года, брак Таунсенда после череды романов, которые закрутила его жена Розмари, развалился. Принцесса и синеглазый адъютант с точеными чертами лица все дольше беседовали по душам, а в августе 1951 года король заметил, каким влюбленным взглядом дочь смотрит на Таунсенда, дремлющего в балморалских вересковых зарослях. Однако они с королевой тут же отвернулись, предпочтя по излюбленной королевской привычке “сунуть голову в песок” и закрыть глаза на щекотливую ситуацию.

У Таунсенда Маргарет искала утешения и в первые месяцы после смерти отца, когда “провалилась в черную дыру” (26). В июне того года он подал на развод с Розмари на основании ее измены с Джоном де Ласло, сыном того художника, который писал портрет Лилибет в детстве. После полученного в ноябре 1952-го развода Таунсенд сообщил Томми Ласселлу, что они с принцессой “беззаветно влюблены” (27) и хотят сочетаться браком – об этих намерениях знали пока лишь королева и герцог Эдинбургский.

На следующий день у Ласселла состоялась первая из ряда бесед с королевой, в которой он перечислил “непреодолимые препятствия” (28), возникающие в связи с Законом о королевских браках 1772 года, призванным предотвращать мезальянсы, угрожающие королевской семье. Согласно этому закону, ни один член семьи, входящий в число наследников престола, не может сочетаться браком без согласия суверена, однако по достижении двадцатипятилетнего возраста он может вступить в брак через год после оповещения Тайного совета, при отсутствии возражений со стороны обеих палат парламента. Беда Маргарет состояла в том, что брак с разведенным не одобрила бы Англиканская церковь, главой которой выступала королева, а значит, старшая сестра не могла дать согласия на этот союз. В очереди престолонаследования принцесса Маргарет была лишь третьей после детей Елизаветы II, однако по малолетству Чарльза и Анны могла бы оказаться регентом. Вопрос оставался открытым и на некоторое время отошел на задний план в связи с всепоглощающими приготовлениями к коронации.

За исключением королевы-матери, которой влюбленные признались в феврале, до самого дня коронации никто не догадывался о матримониальных намерениях, пока в день торжества репортер одного из таблоидов не увидел, как Маргарет смахивает “пылинку с лацкана” (29) кителя Таунсенда и строит ему глазки. Несколько дней спустя во дворце узнали, что воскресный таблоид “The People” собирается осветить историю отношений принцессы и Таунсенда, о чем 13 июня Ласселл сообщил Черчиллю. “Что может быть важнее! – воскликнул Черчилль. – Одна автомобильная авария, и следующей королевой окажется эта барышня” (30). Премьер-министра беспокоил не только предполагаемый церковный запрет, но и неодобрение со стороны парламентов Содружества, которых потомство Маргарет и Таунсенда не устроило бы в качестве претендентов на престол. Черчилль “ясно дал понять, что принцессе Маргарет, если она действительно собралась замуж за Таунсенда, придется отказаться от прав на британский трон”.

Черчилль, Ласселл и Майкл Адин, как свидетельствует Ласселл, пришли к общему заключению, что единственный выход – предложить Таунсенду “назначение за границу, и как можно скорее. Королева с этим согласилась” (31). До обнародования в 2006 году меморандума, написанного Ласселлом в 1955-м, где подробно излагалась последовательность событий, считалось, что королева предпочитала оставаться в стороне (32) от гонений на Таунсенда, а принцессу Маргарет ввел в заблуждение Ласселл, убедив, будто в двадцать пять она сможет выйти замуж без помех. На самом же деле, согласно меморандуму, “королева, переговорив с принцессой Маргарет – и, очевидно, самим Таунсендом? – сообщила мне через несколько дней, что считает наиболее подходящим назначением Брюссель” (33). Кроме того, Елизавета II потребовала изложить официально, чем чревато ее возражение против брака сестры. Генеральный прокурор составил циркуляр, а Ласселл – письмо, обрисовывающее вероятность раскола с Содружеством, если “ряд парламентов <…> займет диаметрально противоположную остальным позицию”. В конце года личному секретарю королевы предстояло уйти в отставку (34), однако до ухода он передал эти сведения Елизавете II и Маргарет (которая в феврале 1954-го выразила ему благодарность).

В июле 1953 года Таунсенд отбыл в бельгийскую ссылку, и королева с советниками надеялись, что разлука охладит пыл влюбленных. Однако ежедневная переписка между ними продолжилась. Маргарет ошибочно полагала, что после двадцать пятого дня рождения сможет настоять на своем, даже если сестру вынудят не давать согласия. На деле отсрочка лишь продлила мучения, заставив младшую сестру королевы два года промаяться зря.

Отложив до поры до времени дилемму Маргарет, королева всецело сосредоточилась на кульминации продолжающихся коронационных торжеств – пышном пятимесячном турне по странам Содружества, в ходе которого предполагалось по морю и по воздуху покрыть сорок три тысячи миль от Бермуд до Кокосовых островов. Это была ее первая продолжительная поездка в качестве суверена и первое для британского монарха кругосветное путешествие. По некоторым подсчетам (36), она выслушала 276 речей и 508 исполнений “Боже, храни королеву!”, 102 речи произнесла, обменялась 13 213 рукопожатиями и получила 6770 реверансов.

Роль символического главы Содружества наций не только помогла Елизавете II укрепить свои позиции и расширить влияние, но и стала поводом для гордости, источником радости и неотъемлемой частью самосознания королевы. “Она считает себя спаянной навеки с тем институтом, которым когда-то была империя” (37), – высказался бывший премьер-министр Канады Брайан Малруни по случаю почти шестидесятилетнего пребывания королевы на этом посту. Сэр Филипп Мур, личный секретарь (38) ее величества с 1977 по 1986 год, подсчитал как-то, что половину своего времени королева уделяет Содружеству. За время царствования большинство стран-участниц она посетила не по одному разу.

Современное Содружество родилось в 1949 году, когда Лондонская декларация изъяла из названия слово “британское”, признавая тем не менее короля Георга VI “главой Содружества”. В том же году недавно обретшая независимость Индия попросила сохранить за ней членство после превращения в республику, тем самым подав пример другим откалывающимся колониям. Ирландское Свободное государство провозгласило себя республикой годом ранее, упразднив роль британского монарха как главы государства, а затем вышло из Содружества, демонстрируя давнюю неприязнь к Британии, вызванную многовековым гнетом и усугубленную переживаниями по поводу раздела острова. Тем не менее другие страны после обретения независимости охотно вступали в Содружество. “Превращение короны из олицетворения господства в символ свободного добровольного союза <…> не знает исторических параллелей” (39), – подытожила Елизавета II после двадцатипятилетнего пребывания на троне.

Тесный кружок из восьми стран – Британии, Канады, Австралии, Новой Зеландии, Южно-Африканского союза, Пакистана, Цейлона и Индии – разросся к началу XXI века до пятидесяти четырех стран, составляющих почти треть мирового населения. Большинство государств-участников стали республиками, однако в ряде стран (например, Бруней и Тонга) имелись собственные монархи. Кроме того, в Содружество входят все двадцать девять подвластных Елизавете II земель и территорий.

Объединив большие и маленькие страны “первого” и “третьего” мира из всех регионов, кроме Ближнего Востока, Содружество стремится наделить всех участников равным правом голоса и привить чувство родства. Пользуясь английским как общим языком, оно пропагандирует справедливое правление, образование, экономическое развитие и права человека – хотя (и это основная его слабость) закрывает глаза на вопиющие злоупотребления тиранов властью.

В ходе подготовки к первому турне по странам Содружества гардероб королевы пополнился (40) сотней новых нарядов, созданных модельером Норманом Хартнеллом под непосредственным наблюдением ее величества. Основные требования предъявлялись такие: удобство дневных костюмов (обычно утяжеленных грузиками по подолу на случай ветреной погоды); яркие цвета, выделяющие королеву в толпе на открытых мероприятиях; роскошные ткани для вечерних нарядов, в чьих узорах нередко встречалась символика принимающей страны. В гардероб входило и коронационное платье, которое предстояло надевать на открытие парламентов в ряде государств.

Ноэлю Кауарду, смотревшему телетрансляцию церемонии отбытия вечером 23 ноября 1953 года, королева показалась “очень юной, хрупкой, но целеустремленной” (41), и в целом, по его мнению, августейшей чете “хватало звездных качеств в избытке”. Елизавете II и Филиппу предстояли десять часов на борту “боинга стратокрузер” с приземлением для дозаправки в Гандере на острове Ньюфаундленд, а затем пяти с половиной часовой перелет до Бермуд. Весь путь отслеживался британскими и канадскими военными кораблями, находящимися на постоянной радиосвязи.

Посвятив день официальным визитам на территории старейшей британской колонии, королевская чета перебралась на Ямайку, где пересела на пароход “Готик”, чтобы совершить трехнедельный переход по Панамскому каналу к архипелагу Фиджи в южной части Тихого океана. В пути королева работала в своей гостиной с документами и писала письма (отправлявшиеся из каждого порта захода дипломатической авиапочтой). В одном из посланий Черчиллю Елизавета II отмечала его “направленные на благо мира” (42) попытки наметить на бермудской встрече с президентом Эйзенхауэром и французским премьером Жозефом Ланьелем стратегию борьбы с угрозой ядерного противостояния в холодной войне с Советским Союзом. В свободное время королева наблюдала (43) за игрой придворных сановников в шаффлборд, метание колец и палубный теннис, а также снимала на камеру традиционный обряд посвящения в моряки при пересечении экватора. Фрейлину Памелу Маунтбеттен макал в резервуар с водой наряженный демоном-брадобреем из свиты Нептуна принц Филипп, которого затем и самого без всяких церемоний столкнули в бассейн.

На Фиджи королеве пришлось выдержать нешуточную проверку на прочность и терпимость к экзотическим обычаям. Сперва на борт “Готика” поднялась группа племенных вождей и, усевшись по-турецки, приветствовала Елизавету II долгим танцем с прихлопами и утробными звуками, а затем торжественно вручила ей китовую челюсть. На берегу вожди приготовили уйму кавы – крепкого успокоительного напитка из толченых корней, обильно смоченных слюной. Королева, наблюдавшая за долгим обрядом приготовления, осторожно пригубила из торжественно поднесенной морской раковины с питьем. Вернувшись после торжественного ужина на “Готик”, Елизавета II не переставала восторгаться впечатлениями дня. “Ну не прелесть ли?” (44) – воскликнула она и уселась по-турецки на пол кают-компании прямо в вечернем платье. “Стюард, заставший ее в самый разгар хлопков и утробных звуков, застыл как вкопанный”, – вспоминает Памела Маунтбеттен.

Следующим пунктом маршрута стало островное королевство Тонга, где состоялась радостная встреча с полнотелой королевой Салоте, которая покатала свою британскую коллегу по острову в лондонском кебе, приобретенном во время коронации, и устроила пир на семьсот персон, где все сидели на земле и ели руками. “Королеве пришлось нелегко, – отмечала Памела Маунтбеттен. – Она обычно ест мало, но вынуждена подолгу возиться с каждым куском, чтобы не заставлять остальных прекращать трапезу, как только ее величество отложит приборы” (45).

В Новую Зеландию королева со свитой прибыла под Рождество. Праздники встретили в оклендской резиденции генерал-губернатора, сэра Уиллоуби Норри, и оттуда Елизавета II обратилась к подданным с рождественской речью, заявив о своем намерении продемонстрировать народам Содружества, что “корона не просто абстрактный символ нашего единства, а живая, личная связь между вами и мной” (46). Кроме того, она затронула тему надежд, возлагаемых на “Елизаветинскую эпоху”, признаваясь, что “искренне говоря, совсем не ощущает в себе сходства со своей великой предшественницей из рода Тюдор, не благословленной ни супружеством, ни детьми, деспотичной и ни разу за всю жизнь не покидавшей берега родины”. Королева подчеркнула, что Содружество “не имеет ничего общего с империями прошлого”, поскольку зиждется на “дружбе, верности и стремлении к свободе и миру”, а также повторила слова из присяги, принесенной в свой двадцать первый день рождения, обещая “до конца дней своих душой и телом служить этому равноправному союзу стран и народов”.

Внимательнее всех это обращение слушали (47) пятилетний принц Чарльз и трехлетняя принцесса Анна, которые проводили Рождество в Сандрингеме с бабушкой. Королева и принц Филипп общались с ними по радиотелефону, но в основном узнавали о жизни детей из регулярных писем королевы-матери, которая забирала внуков на выходные в Ройял-Лодж, бледно-розовый дом в глубине Большого Виндзорского парка. Как Елизавета и Маргарет в свое время, принц Чарльз отмечал маршрут родителей флажками на глобусе в детской. “Он очень ласковый, нежно любит тебя и Филиппа” (48), – уверяла королева-мать в письме к дочери.

Повсюду королевскую экспедицию встречали огромные ликующие толпы. Лодки встречающих заполонили сиднейскую гавань – лицезреть королеву прибыло около трех четвертей населения (49) Австралии. Двадцатисемилетнюю Елизавету II называли “любимицей всего мира” (50), но королевская чета не позволяла себе заразиться звездной болезнью. “Вы не представляете, как нас превозносили, – вспоминает принц Филипп. – Мы легко могли бы возгордиться. Так просто было бы играть на публику, но я принял сознательное решение этого не делать. Лучше не возноситься слишком высоко, оттуда больнее падать” (51). Это инстинктивное стремление отделять публичный образ от домашнего поддерживала и королева-мать. “Как трогательно и скромно, – писала она дочери в начале марта 1954 года, – выступать проводником такой любви к стране. Ты ее чувствуешь?” (52)

Герцог Эдинбургский, кроме всего прочего, помогал супруге не сломаться после бесконечных многочасовых светских бесед. “Я помню, как она жаловалась в Австралии: “Все эти мэры такие зануды. Почему они такие скучные?” – свидетельствует Памела Маунтбеттен. – Принц Филипп объяснил ей: “Просто в Англии тебе не приходится каждый день сидеть с ними бок о бок. А в Австралии мы всего два месяца, поэтому с ними сталкиваешься чаще”. Филиппу, который сам берет быка за рога и выруливает куда хочет, было проще. Королева же поначалу тяжело заводила разговоры и сходилась с людьми, поэтому ей общение давалось сложнее. И потом, перед ней все робели. Протокол запрещает заговаривать с ней первым, поэтому беседа не клеилась” (53).

Королева держалась скованно – “ни одного лишнего движения”(54), как подметил однажды фотограф Сесил Битон, – улыбаясь лишь в моменты искреннего восторга или удивления, а не дежурной улыбкой, характерной для политиков. От обмена приветствиями с тысячами людей на приемах и званых вечерах у нее развивался временный тик. Однако смотря представление или парад с расслабленным лицом, она выглядела угрюмой, даже хмурой. Портретист Майкл Ноукс подметил, что “у нее нет промежуточного выражения – либо лучезарная улыбка, либо суровая замкнутость” (55). Королева и сама признавала с грустью: “Беда в том, что, в отличие от матери, я совершенно неулыбчивая” (56). Филипп старался время от времени развеселить жену, шепча на мероприятии в Сиднее: “Не грусти, колбаска” (57), вызвать улыбку, цитируя Библию в самые неподходящие моменты или вполголоса вопрошая: “А что это за блеяние овец в ушах моих?” [15] (58)

Постепенно у королевы вырабатывались разного рода хитрости, позволяющие выдерживать эти долгие однообразные мероприятия, – в том числе и сверхъестественная способность часами выстаивать на ногах. Много лет спустя она поделилась этой хитростью с Сьюзан Кросленд, женой министра иностранных дел Энтони Кросленда: “Нужно поставить ноги вот так, – продемонстрировала ее величество, приподнимая вечернее платье до лодыжек, – ступни держать параллельно и опираться одновременно на обе. Вот и все” (59). Рукопожатие тоже отработано с учетом самосохранения: королева первой протягивает и пожимает руку гостю, ее рука при этом, как правило, затянута в белую перчатку седьмого размера, защищающую от возможных микробов и от порезов бриллиантами в дамских кольцах.

В левой руке Елизавета II обычно держит сумочку, провоцируя разные слухи о значении этого неизменного аксессуара и о его содержимом. Менеджеру футбольной команды “Халл-Сити” Филу Брауну удалось как-то заглянуть внутрь, когда в 2009 году он сидел рядом с королевой на торжественном обеде. “Там типичный дамский реквизит – косметика, кошелек, подсластитель для кофе – ничего необычного. По идее такое положено таскать фрейлине, но для королевы эта сумочка вроде любимого плюшевого мишки” (60).

Фрейлины отвечают за другие важные мелочи – запасную пару перчаток, нитки, иголки, булавки на всякий пожарный случай. Личный секретарь носит при себе тексты речей, по мере необходимости выдавая их королеве. Однако ее величество “человек земной и практичный, – свидетельствует одна из ее заслуженных фрейлин. – Вдруг ей понадобится расческа, или помада, или салфетка? Пусть лучше будут под рукой” (61). На этот же предмет в сумочке обычно имеются очки для чтения, мятные леденцы и перьевая ручка. Наличных денег в ней почти не водится, если не считать сложенной купюры в пять или десять фунтов для воскресных церковных пожертвований.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.