БЫТИЕ И СОЗНАНИЕ

БЫТИЕ И СОЗНАНИЕ

Прозрение наступило не сразу. Весь 1959 год Дэн по-прежнему следовал за Председателем, который еще думал, что трудности временные. В середине февраля Мао, несмотря на очевидно ухудшавшееся экономическое положение, объявил: «Если говорить в целом, то наши достижения в 1958 году огромны, в то время как недостатки и ошибки — второстепенны, не больше одного пальца из десяти»¹. И стал агитировать за продолжение «большого скачка». Позже Дэн скажет: «Сыграли роль иные факторы (он, очевидно, имел в виду культ личности Мао Цзэдуна. — А. П.), и выправление ошибок не было доведено до конца»².

Но в то время с приближением весны и у Дэна новый порыв энтузиазма затмил сомнения. «Нам нужно подогревать [массы], а не охлаждать их», — заявил он в феврале своим подчиненным³. И стал тоже упорно подчеркивать «большие успехи», «всеобщее единство» и «правильность генеральной линии», повторяя: «В прошлом году у нас повсеместно наблюдался большой скачок, во всех областях имело место бурное развитие»⁴.

Правда, в его речах начала усиливаться и другая тенденция — критическая, обозначившаяся к концу 1958 года. «В промышленности возник хаос, — признал он в январе 1959-го, — по-видимому, весь государственный план — пустозвонство». «Сейчас мы ясно увидели, — добавил он в апреле, — что если при разработке планов не исходить из объективных возможностей, то избежать некоторых диспропорций в процессе их реализации трудно». Главную причину неудач он видел в том, что в 1958 году в партии возникло «поветрие бахвальства»⁵.

Подобные речи пока не вызывали недовольства Председателя, так как он сам тогда выражал возмущение местными кадрами, введшими его в заблуждение с зерновыми⁶. Вот что он говорил: «Сейчас надо поумерить пыл… Не будет ли международной ошибкой, если мы будем стремиться опередить Советский Союз? Надо придерживаться диалектического метода, учитывать взаимные интересы, диалектика развивается быстро и уже подошла к решению этого вопроса»⁷.

Дэн тоже рассуждал в общих чертах, признавая, что не нужно стремиться побить «международные рекорды», и вслед за Мао предлагал улучшать методы, не меняя линию: осуществлять «поотраслевое упорядочение», восстанавливать «прежнюю хорошую систему» управления предприятиями и оплату по труду, неукоснительно соблюдать восьмичасовой рабочий день и развивать критику и самокритику. При этом он, как и вождь, продолжал твердить, что в 1959 году «большой скачок» будет продолжен⁸. Никаких разногласий между ним и Председателем в тот период не наблюдалось.

Весной 1959 года от имени Секретариата ЦК Дэн направил директиву агентству Синьхуа, потребовав собрать информацию о проблемах, возникших в ходе строительства «народных коммун». Отчетам с мест ни Мао, ни он уже не верили. После этого Дэн вместе с Чжоу принял решение отправить на места пять инспекционных групп для упорядочения работы по выплавке стали: они должны были обследовать ситуацию и при необходимости закрыть часть домен, перебросив обслуживавших их рабочих на сельскохозяйственное производство⁹. В феврале вместе с Пэн Чжэнем, Ли Фучунем и Ян Шанкунем он сам обследовал положение в Восточном Китае, посетив Шанхай, Сучжоу и Цзинань. В Шанхае он напомнил партийно-хозяйственному активу почти забытые слова Мао, сказанные при открытии VIII съезда в 1956 году: «Скромное сердце ведет человека к успеху, гордость — к поражению»¹⁰.

Такое поведение могло только упрочить его позиции в верхнем эшелоне власти, что в итоге и произошло. В начале апреля 1959 года на 7-м пленуме ЦК Мао объявил: «Власть, конечно, сосредоточена не только в Постоянном комитете и Секретариате, но всегда надо иметь центральный орган, который все время уделяет внимание проблемам. Председатель ЦК — это я, Председатель Постоянного комитета — [тоже] я, так что я, как Мао Суй, рекомендовавший сам себя[62], предлагаю свою кандидатуру в главнокомандующие. Генеральный секретарь Секретариата — Дэн Сяопин, так что ты [Дэн] — заместитель главнокомандующего. Так или нет? Мао Цзэдун — главнокомандующий, Дэн Сяопин — заместитель главнокомандующего. Вы [участники пленума] согласны? Если согласны, так и будем действовать. И, как говорится, „едва власть оказалась в руках, тут же стали издавать приказы“. Так выражались во времена Танской династии. Дэн Сяопин! Ты стал командиром, власть оказалась в твоих руках, так что немедленно издавай приказы! Хватит у тебя смелости?»¹¹

При этих словах Дэн, должно быть, радостно заулыбался, но, как человек осторожный, конечно же не стал спешить приобщаться к высшей власти. Он по-прежнему внимательно прислушивался к тому, что говорил по поводу ситуации в стране и мире Председатель, однако не пропускал мимо ушей и мнения других вождей: Лю Шаоци, Чжоу Эньлая, Чэнь Юня. Правда, те тоже особенно мудрых идей не высказывали, предпочитая, как и Мао, сетовать на временные трудности, ругать местные кадры за дутые цифры, агитировать за обследования да предрекать гигантский подъем народного хозяйства в ближайшем будущем.

Громом среди ясного неба прозвучал только один голос: министра обороны и члена Политбюро, маршала Пэн Дэхуая. Через три с половиной месяца после 7-го пленума, 14 июля 1959 года, отважный Пэн направил личное письмо Председателю с критикой «большого скачка». В письме дезавуировался лозунг «политика — командная сила» и осуждались возобладавшие в партии «мелкобуржуазный фанатизм», «левацкий уклон» и «левые тенденции субъективизма»¹². Маршал действовал в одиночку: позже он скажет, что ни к кому из высшего руководства — ни к Лю Шаоци, ни к Чжоу Эньлаю, ни к Чэнь Юню, ни к Чжу Дэ, ни к Линь Бяо, ни к Дэн Сяопину — не обращался за поддержкой потому, что ни у кого из них не хватало мужества осудить порочный курс в открытую¹³.

Да, Дэн по-прежнему оставался бюрократом и в такие игры, как прямое выступление против Председателя, не играл. Но если бы вдруг и изменил своим правилам, то оказать помощь Пэн Дэхуаю все равно бы не смог. В то время когда бравый маршал сочинял свое послание, Дэн по воле случая оказался не у дел. В самом начале июля, играя на бильярде в одном из элитных клубов недалеко от Чжуннаньхая, он подскользнулся, упал на каменный пол, сломав правую бедренную кость, и попал в госпиталь. («Это было заслуженное наказание разложенцу Дэн Сяопину», — напишут несколько лет спустя хунвэйбины, не любившие ни Дэна, ни западную игру бильярд¹⁴.) Боль была адская, ему тут же сделали операцию, а потом оставили в госпитале не меньше чем на три месяца. Судя по намекам его лечащего врача (личного доктора Мао Цзэдуна), Дэн мог тогда, помимо бедра, думать только о молоденькой медсестре, ухаживавшей за ним, в результате чего девушка забеременела, ее сняли с работы и заставили сделать аборт¹⁵. Слова доктора, правда, вызывают сомнение: до тех пор, пока Дэн ходил на двух ногах, он, как мы помним, не бегал по девочкам. Но кто знает, может быть, перелом бедра так на него подействовал, что он пересмотрел свое пуританское отношение к женскому полу?

Находясь в госпитале, Дэн пропустил расширенное заседание Политбюро и новый пленум ЦК, проходившие в июле-августе в курортном местечке Лушань (провинция Цзянси), на которых Мао яростно атаковал Пэн Дэхуая. Председатель расценил письмо маршала «как программу правого оппортунизма», которая якобы осуществлялась «целеустремленно, по плану и в организованном порядке». После пленума Пэна вывели из состава Политбюро и сняли с поста министра обороны. (Новым министром Мао назначил Линь Бяо.) Вычистили и тех, кто выступил в его поддержку: первого секретаря хунаньского комитета партии Чжоу Сяочжоу, первого заместителя министра иностранных дел Ло Фу, начальника Генерального штаба НОАК Хуан Кэчэна и одного из секретарей Председателя Ли Жуя¹⁶.

Что же касается Дэна, то он осудил Пэн Дэхуая и его «подельников» с больничной койки. Ничего иного Мао и не мог от него ожидать: в последнее время он был им, как мы видели, очень доволен. В конце сентября при реорганизации Военного совета ЦК Мао ввел его в состав Постоянного комитета этого высшего органа управления вооруженными силами¹⁷, после чего Дэн в статье, посвященной 10-й годовщине КНР, обрушился на «небольшое число правых оппортунистов», которые «не видят великих успехов движения большого скачка и движения за создание народных коммун, начавшихся в

1958 году, всячески преувеличивают некоторые уже преодоленные недостатки в массовых движениях для того, чтобы отрицать генеральную линию партии в строительстве социализма»¹⁸. Эта статья появилась почти одновременно в главных печатных органах Компартии Советского Союза и Компартии Китая — газетах «Правда» и «Жэньминь жибао».

Тогда же, в конце сентября — начале октября, Дэн начал возвращаться и к практической работе, правда, весьма ограниченной. Врачи рекомендовали ему пока не перенапрягаться (работать не более четырех часов в день), поэтому до конца

1959 года он лишь изредка посещал официальные мероприятия. Большую же часть времени оставался дома: играл в карты (ему очень нравился бридж, которому его научил в 1952 году один сычуаньский приятель), посещал вместе с семьей чжуннаньхайский кинотеатр и в сопровождении Чжо Линь и телохранителя Чжан Баочжуна много гулял, тренируя ногу. Во время прогулок он обычно угрюмо молчал и, опираясь на трость, шаг за шагом мерил дорожки. Чжо Линь и Чжан Баочжун замечали, что он все время о чем-то напряженно думал¹⁹.

О чем? Мы не знаем, но можем догадываться. Ведь в отличие от 1958 года, бывшего идеальным с точки зрения погодных условий, 1959-й в силу стихийных бедствий выдался неурожайным, и «народным коммунарам» ценой невероятных усилий удалось собрать только 170 миллионов тонн зерновых, на 15 процентов меньше, чем в 1958-м. Однако именно в том году сельхозналог был увеличен на 18,6 миллиона тонн! В итоге голод превратился в массовое явление, приняв масштабы национального бедствия. Страна оказалась на грани гуманитарной катастрофы, «большой скачок» провалился.

Именно это наряду со смелым выступлением Пэн Дэхуая заставляло Дэна вновь и вновь обдумывать ситуацию. Разве к такому «светлому будущему» он стремился? Нет, теоретические и практические установки Мао Цзэдуна явно не соответствовали тому марксизму, который генсек изучал в Москве. Ведь как ни крути, а Маркс утверждал, что «бытие определяет сознание», а Мао демонстративно ставил на первое место идеологию и политику[63].

Продолжали ухудшаться и советско-китайские отношения, и это тоже не могло не волновать Дэна. В полемике с руководством КПСС огромную роль также играл личностный фактор, однако здесь Дэн был уверен: вина лежала на Хрущеве. Как говорится, «в чужом глазу соломинку видим, в своем — бревна не замечаем». Высокомерное поведение Мао льстило национальному сознанию Дэна, в то время как напористое поведение Хрущева вызывало обиду и негодование. И это можно понять: слишком долго иностранцы угнетали китайцев, так что в результате национальное чувство последних обострилось до крайности. А слабый, по их представлению, Хрущев являлся удобной мишенью для возмещения всех унижений. Но в какой-то момент «коса нашла на камень», и Хрущев вдруг осознал, что Мао его просто не уважает. И ему тоже стало обидно. Особенно его унизили бассейные переговоры, которые и в самом деле были не «политкорректны». Словом, поведение Мао вызвало наконец ответную реакцию.

Тридцатого октября 1958 года на Президиуме ЦК КПСС Хрущев настоял на том, чтобы «несколько, не резко, подсократить» торговлю с КНР²⁰, а 1 декабря во время эмоционального восьмичасового разговора в Кремле с американским сенатором Губертом Хамфри дал понять, что осуждает внутреннюю политику китайского руководства. Об этом сразу же по своим каналам узнал Мао, который никак не ожидал от «дурака» Хрущева[64] такого гамбита²¹. А Никита Сергеевич на этом не успокоился. В январе 1959-го в докладе XXI съезду КПСС он подверг критике «уравнительный коммунизм», сравнив его с «военным» (позже он говорил, что сделал это «попутно», но на самом деле посвятил этому целый раздел, причем теоретический²²). И несмотря на то что он говорил в общем плане и конкретно Китай не осуждал, Чжоу, Кан Шэн и другие члены делегации китайской компартии, присутствовавшие на съезде, всё поняли, почувствовав себя оскорбленными. А Хрущев только этого и добивался. Он вспоминал: «Когда они услышали мои слова и прочли текст доклада, им уже не надо было дополнительно разъяснять, что мы относимся отрицательно к „большому скачку“. Это обстоятельство тоже, видимо, не послужило им поощрением (так в тексте. — А. П.) для углубления наших дружеских отношений, а наоборот — охладило их»²³.

Двадцатого июня 1959 года Никита Сергеевич нанес новый удар, еще ощутимее: неожиданно объявил, что аннулирует соглашение о предоставлении Китаю технологии производства ядерного оружия, подписанное в Москве 15 октября 1957 года²⁴. «Нас так поносят… а мы в это время, как послушные рабы, будем снабжать их атомной бомбой?» — скажет он впоследствии²⁵. 18 же июля, находясь в польском городе Познани, принялся уже в открытую и довольно резко критиковать «коммуны», заявив, что те, кто играет с этой идеей, «плохо понимают, что такое коммунизм и как его надо строить»²⁶.

Мао, конечно, на все это реагировал болезненно, но до поры до времени не отвечал «зарвавшемуся» Никите Сергеевичу. Даже принял специальное решение на расширенном заседании Политбюро — пока делать вид, что ничего не происходит²⁷. Но 30 сентября 1959 года Хрущев прилетел в Пекин на переговоры, а заодно и на празднование 10-й годовщины Китайской Народной Республики, и конфликт стал неизбежен.

Дэн в то время, как мы знаем, болел, а потому в новом саммите участия не принимал. Он обменялся с Хрущевым и своим старым знакомым Сусловым, тоже прибывшим в Пекин, только краткими рукопожатиями на торжественной церемонии 1 октября. (Несмотря на сломанное бедро, Дэн приехал посмотреть парад и манифестацию на площади Тяньаньмэнь²⁸.) Но, разумеется, он сразу же узнал о том, что переговоры, проходившие 2 октября, были необычайно бурными. В центре дискуссии оказались два вопроса: отношения СССР и КНР с США, в том числе по тайваньской проблеме, и реакция СССР на вспыхнувший в самом конце августа 1959 года вооруженный конфликт на китайско-индийской границе[65]. Первый вопрос был связан с только что, в сентябре, состоявшимся визитом Хрущева в Вашингтон, к президенту Эйзенхауэру, которого вожди китайской компартии считали, вполне логично, главным врагом, а второй — с тем, что Хрущев, избегая осложнений перед той же поездкой в США, не поддержал братскую КНР в ее столкновении с Индией. Заявление ТАСС от 9 сентября по поводу ситуации на китайско-индийской границе ясно давало понять, что СССР придерживается нейтралитета. По сути, речь шла о политике «мирного сосуществования», выдвинутой XX съездом КПСС, которую китайцы считали ошибочной.

Такого накала страстей на встрече двух лидеров социалистических стран еще не было. Ни Хрущев, ни Мао не хотели понять друг друга. Позицию китайской компартии наиболее откровенно выразил маршал Чэнь И, с 1958 года — министр иностранных дел КНР. Он заявил, что политика СССР — это приспособленчество. Хрущев вспыхнул и стал кричать:

— Ишь какой левый; смотрите, товарищ Чэнь И, пойдете налево, а можете выйти направо. Дуб тоже твердый, да ломается.

Мао поддержал Чэнь И:

— Мы… вам приклеили… ярлык — приспособленцы. Принимайте.

Хрущев:

— Не принимаем. Мы занимаем принципиальную коммунистическую позицию.

Маленькие глазки его горели:

— Почему же вы можете нас критиковать, а старший брат вас не может[?] В одной из встреч с товарищем Юдиным вы, товарищ Мао Цзэдун, очень резко критиковали КПСС, и мы эту критику приняли… Получается так, что вам можно делать нам замечания, а нам нет… Не свысока ли вы говорите с нами… Вы не терпите возражений, считаете себя ортодоксами, в этом проявляется ваше высокомерие. Чэнь И нам приклеил ярлык, причем ярлык политический. На каком основании он это сделал… Вы хотите нас подчинить себе, но у вас это не выйдет, мы тоже партия, мы идем своим путем, ни к кому не приспосабливаясь… Откажитесь от политических обвинений, иначе мы испортим отношения между нашими партиями. Мао попытался его урезонить, но Хрущева понесло.

— И если вы считаете нас приспособленцами, товарищ Чэнь И, — закричал он, — то не подавайте мне руку, я ее не приму!

Но Чэнь И и бровью не повел:

— Я также. Должен сказать, что я не боюсь вашего гнева. И тут совершенно потерявший самообладание Хрущев произнес, обращаясь к Чэнь И, что-то несуразное, но очень грубое:

— Не надо на нас плевать с маршальской высоты. Не хватит плевков. Нас не заплюешь.

Все были поражены! И Мао уже примирительно произнес:

— Чэнь И говорит о частностях, не надо обобщать. А Ван Цзясян добавил:

— Дело заключается в неправильном переводе. Чэнь И не говорил о приспособленчестве как о какой-то доктрине²⁹.

Но Хрущева уже невозможно было успокоить. Он прервал визит, улетев из Пекина на следующий день. В аэропорту перед отлетом он продолжил перебранку с Чэнь И, но Мао уже не вмешивался. Только на прощание, как будто случайно вспомнив о выпадах Хрущева в Познани по поводу «народных коммун», он сказал: «Я должен Вам кое-что разъяснить. Наши народные коммуны не создавались сверху, они результат самодеятельности масс. Мы должны были их поддержать»³⁰. Но Хрущев не хотел вникать в объяснения. Прилетев в Москву и сообщив членам Президиума о том, что произошло, он потребовал «запись бесед с китайскими друзьями не хранить в архиве, а уничтожить»[66]³¹. Раскол между вождями компартий Советского Союза и Китая стал фактом.

Упоминание о «коммунах» было всего лишь попыткой Мао «сохранить лицо». Эти кооперативы терпели крах, и «великий кормчий» отнюдь не желал вести полемику в экономической области. В споре с КПСС он уверенно чувствовал себя только в политической сфере: в вопросах международных отношений, «мирного сосуществования», «мирного перехода» и т. п.

И именно здесь Мао решил дать открытый бой Хрущеву, о котором с начала октября стал говорить как о человеке, «склонном к ревизионизму»[67]. «Хрущев — нехороший марксист, — заметил он в начале декабря на расширенном заседании Политбюро в Ханчжоу. — …Его мировоззрение — эмпирическое, идеологический метод — метафизика, он великодержавник и буржуазный либерал… Много раз встречаясь с Хрущевым, я замечал, что этот человек не понимает марксизма-ленинизма, его знания поверхностны, он не понимает метода классового анализа и чем-то похож на корреспондента агентства новостей: куда ветер дует, туда он легко и поворачивает». Мао говорил и о том, что Хрущев иногда несет первое, что приходит в голову, и что он «крайний субъективист-идеалист». При этом, правда, выразил надежду, что советский лидер все же исправится: «Ну а если нет, то в КПСС, возможно, найдутся силы, которые поправят его… Лет через восемь он полностью обанкротится»³². Вскоре, в январе 1960 года, в Шанхае, на новом расширенном заседании Политбюро Мао призвал начать открытую полемику с КПСС в печати³³.

Между тем Хрущев тоже не молчал. В начале февраля 1960 года на банкете по случаю заседания Политического консультативного комитета стран — участниц Варшавского договора в Москве Никита Сергеевич, сильно перебрав, стал в присутствии китайского представителя Кан Шэна[68] поносить Мао: «Если старик неумен, то он ничем не лучше пары рваных калош. Его надо поставить в угол, как бракованную продукцию, которая ни к чему не пригодна»³⁴.

Кан Шэн тут же передал это Мао Цзэдуну, и тот дал задание группе пропагандистов подготовить статьи против «современных советских ревизионистов», приурочив их публикацию к девяностолетию Ленина (22 апреля 1960 года). А Дэн и другие верные Председателю члены высшего руководства предложили возродить забытый, казалось бы, термин «идеи Мао Цзэдуна» — тоже, очевидно, в пику Хрущеву, желая полить бальзам на душевные раны «великого кормчего». В конце марта на одном из совещаний высших ганьбу Дэн сказал: «Внутри страны мы могли бы повсеместно говорить о „марксизме-ленинизме, идеях Мао Цзэдуна“. Таким образом эти два термина будут соединены, не будет двух вещей. Между ними мы поставим запятую, связав их воедино». И еще: «Идеи Мао Цзэдуна не только соответствуют общей истине марксизма-ленинизма, но и добавляют много нового в марксизм-ленинизм»³⁵. В защиту «идей Мао Цзэдуна» выступил и Лю Шаоци. В конце концов «великий кормчий» позволил вновь использовать этот термин в пропаганде.

Спустя месяц теоретический журнал ЦК Компартии Китая «Хунци» («Красное знамя») опубликовал резко полемическую статью «Да здравствует ленинизм!», а партийная газета «Жэньминь жибао» — не менее хлесткую передовицу «Вперед по пути великого Ленина!». Обе работы, аргументированные ссылками на Ленина, Маркса и Энгельса, разоблачали хрущевскую политику «мирного сосуществования двух систем» и его же тезис о возможности «мирного перехода от капитализма к социализму». Советский ответ был слабоват: идеологи КПСС не смогли найти весомых цитат у классиков марксизма-ленинизма для обоснования внешнеполитического курса XX съезда КПСС³⁶. Тем не менее старт открытой полемике был дан. И к концу лета 1960 года она обострилась настолько, что внимательно следившие за развитием событий члены Совета национальной безопасности США всерьез обсуждали вопрос о том, не предпримет ли Советский Союз, чтобы избавиться от Мао Цзэдуна, те же меры, как в случае с Львом Троцким³⁷.

В начале июня 1960 года накануне сессии Генерального совета Всемирной федерации профсоюзов (ВФП) в Пекине Дэн, снова выдвинутый Мао на авансцену борьбы с КПСС, на банкете в честь некоторых иностранных делегаций, в том числе советской, в течение более чем полутора часов подвергал «московских ревизионистов» яростной критике³⁸. По иронии судьбы как раз в то время Хрущев на заседании Президиума ЦК КПСС поставил вопрос о том, чтобы «попросить [китайцев], м. б., приехать, обменяться мнением по ряду вопросов, затормозить ряд мер»³⁹. Выступление Дэна перечеркнуло это намерение. И через три недели Хрущев дал китайцам ответ на III съезде Румынской коммунистической партии в Бухаресте. Во время выступления он напал на представителя китайской компартии Пэн Чжэня, начав кричать ему: «Если вам нужен Сталин, забирайте у нас его гроб! Мы пришлем вам его в специальном вагоне!»⁴⁰ На том же съезде советские представители распространили 68-страничный документ, осуждающий внутреннюю и внешнюю политику Компартии Китая, после чего устроили его двухдневное обсуждение, на котором большинство делегаций (за исключением албанской, северокорейской и вьетнамской) выступило против китайцев.

Вернувшись в Москву, Хрущев злобно говорил соратникам: «Когда я гляжу на Мао Цзэдуна, я просто вижу Сталина. Точная копия»⁴¹. А 16 июля приказал отозвать из Китайской Народной Республики советских специалистов, затребовав назад всю техническую документацию, необходимую для возводившихся там с помощью СССР объектов. С 28 июля по 1 сентября на родину выехали 1390 советских инженеров и техников, ученых, конструкторов и других экспертов. Строительство более чем 250 крупных и средних промышленных предприятий КНР либо прекратилось полностью, либо приостановилось[69].

Удар был точный и очень болезненный, особенно в тот, критический для экономики Китая, момент. В самом начале августа Чэнь И после консультаций с Мао и Чжоу принял посла СССР Червоненко и заявил, что решение отозвать всех советских специалистов — «большое событие, которое потрясет весь Китай». Тем не менее он дипломатично добавил, что «нельзя даже подумать, чтобы наши страны могли стать недружественными», и предупредил, что раскол между друзьями — дело серьезное⁴². С помощью вьетнамского вождя Хо Ши Мина, взявшего на себя посреднические функции, лидеры КПК и КПСС повели новые, заочные, переговоры и через некоторое время смогли сделать шаг навстречу друг другу. 15 августа 1960 года советская сторона пригласила китайскую обсудить двусторонние отношения «для того, чтобы ликвидировать разногласия и успешно провести в ноябре в Москве совещание братских партий». И Мао благосклонно принял это, решив вновь отправить в Москву Дэн Сяопина. Правда, от принципиальной борьбы отказываться не стал и 12 сентября дал распоряжение Дэну передать Червоненко ответ ЦК китайской компартии на 68-страничный документ, полученный в Бухаресте, — в два раза больший⁴³. В нем, помимо прежнего обвинения в «приспособленчестве», содержались и новые: по поводу отзыва специалистов и вынесения разногласий с Компартией Китая на всеобщее обсуждение братских партий в Румынии. (Последнее было явно надуманным: ведь китайцы первые, устами Дэн Сяопина, публично атаковали «московских ревизионистов» за три недели до румынского съезда, накануне сессии Генсовета Всемирной федерации профсоюзов в Пекине.) В то же время для разрешения разногласий и достижения сплоченности Мао выдвинул пять предложений, суть которых сводилась к необходимости следовать «Московской декларации» 1957 года.

Шестнадцатого сентября Дэн во главе делегации из девяти человек вылетел в Москву. В группу, в частности, входили Пэн Чжэнь, Ян Шанкунь, Кан Шэн, Чэнь Бода и посол КНР в СССР Лю Сяо. Перед отлетом Дэн собрал делегацию для инструктажа. «Мы должны исходить из общей обстановки в мире, — сказал он, — охранять сплоченность международного коммунистического движения и советско-китайскую дружбу. Но в принципиальных вопросах нельзя отступать. Совершенно необходимо… разъяснять нашу позицию. Надо давать отпор ошибочным представлениям Хрущева, навязывающего свои взгляды о единой семье КПСС другим людям»⁴⁴. Такова была позиция Мао Цзэдуна, и Дэн ее полностью разделял. Но к положительным результатам она привести не могла. Китайская миссия была обречена.

Делегация разместилась на советской партийно-правительственной даче в районе Ленинских гор, недалеко от посольства КНР. Всем, в том числе Дэну, здесь понравилось: место тихое, в лесу. Но делегаты тут только отдыхали, рабочие же заседания проводили в посольстве, поблизости от телефонов, связывавших их с Пекином и подальше от подслушивающих устройств, которыми, как они логично предполагали, была оборудована дача. С русскими встречались в Кремле, будучи настроены по-боевому. «У нас по всем вопросам есть позиция, так что не будем бояться и смело ринемся в бой!» — записал в своем дневнике Ян Шанкунь⁴⁵.

В течение шести дней (с 17 по 22 сентября) китайцы пять раз встречались со все тем же Михаилом Андреевичем Сусловым и его товарищами (советская делегация состояла из десяти человек, включая членов Президиума ЦК КПСС Фрола Романовича Козлова и Отто Вильгельмовича Куусинена, кандидата в члены ЦК Петра Николаевича Поспелова, а также заведующих отделами Центрального комитета Бориса Николаевича Пономарева и Юрия Владимировича Андропова). Очевидец вспоминает: «В то время Дэн Сяопину было 56 лет, но выглядел он очень молодо. Небольшой ростом, но широкий в плечах, он был крепок телом и полон энергии»⁴⁶. Дэн излагал претензии в соответствии с сентябрьским ответом на 68-страничный документ ЦК КПСС, Суслов же следовал линии своей партии. Так, Михаил Андреевич заявил, что советские специалисты выехали на родину только потому, что не могли работать в той атмосфере, которая была создана «большим скачком», а потому вину за их отъезд несут сами китайцы. Дэн отвечал, что к специалистам отношение было самое хорошее, и, в свою очередь, «совершенно спокойно, но жестко» атаковал: «Вы в одностороннем порядке аннулировали договоры. И чего в конце концов достигли? Не только нанесли огромный ущерб нашей национальной экономике, но и серьезно охладили чувства китайского народа. Вы не должны быть в этом вопросе близорукими, нужно придерживаться исторического подхода!»⁴⁷

Во время речи Дэна все советские делегаты шумно выражали негодование, а «усатик» Пономарев (так за небольшие усы китайцы называли его между собой) несколько раз нервно стучал карандашом по столу. К чести Суслова, правда, надо сказать, что он в конце концов предложил прекратить полемику «без всяких условий», на что Дэн, не имевший на то указаний Мао, ответил: «Это можно. Прекратить несомненно можно, но есть одно условие: вы сначала должны признать, что ошибались. Ведь вы нас и так и сяк поносили, а мы вам ничего не отвечали, так разве это справедливо?»⁴⁸

В общем, взаимопонимания достигнуто не было. Однако после завершения переговоров руководство советской компартии устроило прием по высшему разряду — в Екатерининском зале Кремля. Один из переводчиков Лю Юэжань рассказывает: «Помню… были Хрущев и остальные члены Президиума. Хрущев сел рядом с Дэн Сяопином. Прием начался после того, как журналисты сделали фотографии. Хотя Хрущев и изображал на лице обычную улыбку, выражение глаз у него было суровое. И действительно, во время перерыва, начав с албанских дел, он хотя и не напрямую, но атаковал КПК. Дэн Сяопин был человеком прямодушным, а потому, посмотрев в упор на Хрущева, сказал:

— Албанская партия труда — маленькая партия, но она может сохранять независимость и самостоятельность. Вы же должны побольше уважать других, не надо ни на кого оказывать давление.

— Это не только вопрос разногласий между КПСС и КПК, — повысил голос Хрущев, лицо которого стало наливаться краской. — Они взяли у нас золото и зерно, а в ответ обругали нас.

— Оказание помощи — это пролетарский интернациональный долг. Помощь оказывается не для того, чтобы контролировать и вмешиваться во внутренние дела. Вы помогаете, и вам помогают! — твердо ответил Дэн Сяопин»⁴⁹.

Но Хрущев не успокоился и продолжал злобно нападать на Дэна. То и дело опрокидывая рюмку, он говорил, что китайцы непоследовательны в вопросе о Сталине: сначала поддерживали борьбу с культом личности, а теперь — нет, заводил разговор о Гао Гане: «Гао Ган был нашим другом, а вы его уничтожили, это недружественный акт по отношению к нам, но он [Гао Ган] все равно остается нашим другом!» — после чего переходил к Молотову: «Разве вам не нравится Молотов? Ну так и забирайте его себе, мы отдадим его вам».

В конце концов, поведя мутными глазами, он набросился на Кан Шэна:

— Статья «Да здравствует ленинизм!», опубликованная в Китае, с нашей точки зрения, ультралевацкая. Эти штучки вышли из-под твоего пера! Это ты проводишь левацкий догматизм!

Сухой и желчный Кан Шэн презрительно ухмыльнулся:

— Вы мне приклеили ярлык левого догматика. Я вам дарю ярлык правого оппортуниста.

Хрущев опешил, но потом поднял рюмку:

— Ну и ладно! Давайте тогда выпьем за наше обоюдное здоровье. До дна!⁵⁰

Двадцать третьего сентября китайская делегация вернулась на родину, и Дэн доложил Мао и другим членам Постоянного комитета о ходе переговоров. Он считал, что «вопрос отношений КНР с СССР — не большой и не маленький. Не большой потому, что из-за него небо вряд ли обрушится, а не маленький потому, что действительно касается ряда принципиальных моментов… Если они сделают шаг [навстречу], то и мы сделаем, но если они сделают только один шаг, мы ни в коем случае первыми не сделаем следующий шаг»⁵¹.

Тридцатого сентября во главе новой делегации он вновь улетел в Москву — на этот раз для участия в редакционной комиссии представителей двадцати шести коммунистических и рабочих партий, разрабатывавшей итоговый документ для намечавшегося в ноябре в Москве совещания восьмидесяти одной «братской» партии. Но неспособность Дэна и Суслова (а по сути Мао и Хрущева) преодолеть разногласия сказалась и на работе редакционной комиссии. Представители двадцати шести партий, и прежде всего Компартии Советского Союза и Компартии Китая, согласовывали чуть ли не каждое слово. Но Дэн не унывал. Действуя в полном соответствии с инструкциями своего вождя, он был абсолютно спокоен⁵². И даже острил, веселя членов делегации.

— Эй, Чжан И, — обратился он как-то к жене посла Лю Сяо, — ты знаешь историю о том, как «кролик съел курицу»?

— Что? — удивилась Чжан. — Кролик?

— Да, — сказал Дэн. — Эта история произошла в тридцатые годы с Лу Диньи[70].

— В Яньани? — спросил кто-то.

— Мы в Яньани не выращивали кроликов, в Яньани мы делали доклады. Так вот Лу как-то выступал о Троцком [Толоцыцзи]: такой он, сякой. А говорил он на диалекте уроженцев города Уси [провинция Цзянсу], вот беда! И все время у него выходило «Туцзы чи цзи» [ «Кролик съел курицу»]. После доклада мы, несколько товарищей, никак не могли поверить, что кролик съел курицу, ну прямо как сейчас Чжан И, и, выйдя из зала заседаний, спрашивали друг друга: «Как такое может быть? Как кролик съел курицу?»⁵³

Слушая эту и подобные истории, все хохотали и после таких разговоров готовы были к новой борьбе со скучным Сусловым.

В конце концов ценой невероятных усилий комиссия двадцати шести смогла более или менее согласовать «Заявление Московского совещания», которое должны были подписать в ноябре представители восьмидесяти одной партии. 23 октября Дэн отправился в Пекин, чтобы доложить обстановку, а уже 5 ноября вместе с Лю Шаоци, назначенным Мао главой делегации на Московском совещании, вновь улетел в столицу СССР. Теперь уже — заместителем Лю. Остановились они все на той же даче на Ленинских горах. Лю Шаоци плохо себя чувствовал и к изматывающей полемике с Хрущевым был явно не готов. Стремительное ухудшение советско-китайских отношений крайне угнетало Лю: оно задевало его лично. Дело в том, что его старший сын Лю Юньбинь (от бывшей жены, казненной гоминьдановцами в 1934 году[71]) с пятилетнего возраста (с 1930 года) жил, учился и работал в Советском Союзе, где после окончания МГУ женился на русской девушке. У Лю в Москве росла внучка, и ее судьба не могла не волновать Председателя КНР: Лю был человеком чадолюбивым. Вот почему в тот приезд он подолгу бродил один в лесу около дачи и беспрерывно курил одну сигарету за другой. Он и так-то был человеком замкнутым, а тут совсем стал угрюмым.

А Дэн по-прежнему был ясен и энергичен. Казалось, от обтрой полемики со «старшими братьями» он получает изрядную долю адреналина и дискуссия чрезвычайно его увлекает. Он опять сражался с Сусловым и Хрущевым, в то время как Лю Шаоци лишь изредка вставлял фразы. Но в итоге совещание закончилось подписанием компромиссного документа благодаря совместным усилиям делегатов всех стран. Советская сторона приняла отстаивавшиеся китайцами тезисы о неизменной природе империализма и о равноправии всех компартий, а китайцы согласились вставить в «Заявление» тезисы о значении XX съезда КПСС и о «мирном переходе». Лю Шаоци поставил свою подпись, после чего Дэн и другие члены делегации китайской компартии 2 декабря со спокойной совестью выехали на родину. (Лю же как глава КНР остался с официальным визитом по приглашению Верховного Совета СССР; в Пекин он вернется только 9 декабря⁵⁴.)

Мао расценил результаты совещания и работу Дэна как «успех», заметив, что комиссия 26-ти «работала плодотворно; это хорошо, что были споры и дискуссии»⁵⁵. А Дэн, вернувшись из Москвы, с головой ушел в экономические проблемы.

Еще летом 1960 года ситуация в Китае обострилась до крайности. В июне Чжоу вынужден был сообщить Мао, что сельское хозяйство разрушено⁵⁶, после чего в июле глава Госплана, старый друг Дэна Ли Фучунь, предложил принять новый экономический курс — на «урегулирование, укрепление и повышение». А Чжоу добавил: «И на пополнение»⁵⁷. По словам премьера, цель нового курса заключалась в том, чтобы «ликвидировать определенные диспропорции, которые возникли из-за „большого скачка“»⁵⁸. Даже Мао стало ясно: ситуация вопиющая, хотя никакой личной вины за провал «большого скачка» он не чувствовал, чем, собственно, отличался от благородного мужа древности, о котором Конфуций как-то сказал: «Благородный муж испытывает стыд, если сказанное им претворить невозможно»⁵⁹.

В сентябре 1960 года Мао потребовал от членов Постоянного комитета Политбюро сделать основной хозрасчетной единицей на селе «бригады», или, по-другому, «производственные звенья», состоявшие из двухсот или чуть более человек. Горячо же любимые им «народные коммуны» должны были остаться только основными административными объединениями, а также одним из важнейших составных элементов трехступенчатой системы собственности в деревне. (По решению расширенного заседания Политбюро, состоявшегося в феврале — марте 1959 года, «народные коммуны», объединявшие по 40–50 тысяч человек, делились соответственно на «крупные производственные бригады» по шесть тысяч человек в каждой и на находившиеся на нижнем уровне «производственные бригады» или «звенья». Каждой ступени собственности соответствовал свой уровень обобществления.) Дальше в вопросах хозрасчета он отступать не собирался и лишь в самом начале ноября 1960 года утвердил выдвинутую по инициативе премьера директиву ЦК, разрешавшую «коммунарам» иметь небольшие приусадебные участки и заниматься подсобными промыслами в ограниченных масштабах⁶⁰.

Но все это не переломило обстановку. Люди теперь умирали от голода десятками тысяч каждый день. В самом Пекине ощущалась острая нехватка продовольствия. Там по карточкам на месяц можно было получить не больше 330 граммов арахисового масла (для партийных работников норма составляла 500 граммов) и, если особенно повезет, полкилограмма мяса на человека. Норма риса составляла 14 килограммов. Сахара выдавали всего по 500 граммов на семью из трех человек⁶¹. Многие партийные вожди, в том числе Дэн, вместе с женами начали выращивать овощи прямо во внутренних двориках своих роскошных особняков, ездить за город собирать дикие травы и съедобные коренья, пить чай из древесных листьев⁶².

В конце года стало понятно, что урожай зерновых сократился до 143,5 миллиона тонн, а численность населения по сравнению с 1959 годом — на десять миллионов человек⁶³. Позже специалисты подсчитают, что всего с 1958 по 1962 год в КНР от голодной смерти погибло до сорока пяти миллионов!⁶⁴

В январе 1961 года на очередном пленуме ЦК Мао призвал всех «развернуть обследование и изучение действительности» и добавил: «Во всем надо исходить из практики… Мы, марксисты-ленинцы, не можем обирать трудящихся»⁶⁵. Мысль, как видно, была оригинальная.

В марте Дэн принял участие в двух конференциях высших ганьбу в Пекине и Кантоне, обсудивших проблемы «коммун». На последней по инициативе Председателя был принят документ, разработанный секретарями «великого кормчего», — так называемые «60 пунктов по сельскому хозяйству», в которых вновь обращалось внимание на необходимость «сбавить обороты». Мао тогда везде утверждал, что «поветрие коммунизации» ни к чему хорошему не привело, но винил по-прежнему местные кадры. Именно поэтому и призвал членов руководства провести обследование. В начале апреля Дэн отправился в окрестности Пекина⁶⁶. Вместе с ним поехала и Чжо Линь. В течение почти месяца: они встречались с руководителями местных парторганизаций и «коммунарами», осматривали поля, промышленные предприятия и общественные столовые. То, что они увидели и услышали, потрясло их. Казалось, деревни долгое время находились под вражеской оккупацией. У коммунаров не было ничего: ни котлов, ни чашек, ни черпаков, ни плошек, дома стояли без дверей и замков: всё, что могло гореть, спалили в кустарных домнах, всё, что могло превратиться в чугун, переплавили в них же. Общественные столовые работали из рук вон плохо, «коммунары» влачили жалкое существование. В то же время люди боялись выражать недовольство. Они выглядели голодными, измученными и безразличными ко всему, кроме еды. Вновь и вновь Дэн спрашивал: «Хорошо ли вы питаетесь в общественных столовых?» А коммунары твердили: «Да ничего, нормально». В конце концов Дэн посуровел и объявил: «Общественные столовые — это большой вопрос. Сейчас его широко обсуждают массы. Давайте всё взвесим». Тут встала Чжо Линь, которая только что вернулась из одной деревни. «В деревни Шаннянь, — сказала она, — общественная столовая не работает. Местные коммунары делят зерно и готовят дома. Только так и следует поступать!» Услышав это, Дэн очень обрадовался и, обратившись к шанняньцам, присутствовавшим на собрании, заявил: «Ваши ганьбу правильно делают, что выступают против „поветрия коммунизации“ и „уравниловки“, они не отобрали у вас котлы, чашки, черпаки и плошки, не сорвали замки, не сняли двери с петель. Это хорошо»⁶⁷. Коммунары были смущены: они явно не поспевали за быстро менявшейся партийной политикой.

Вернувшись в Пекин, Дэн вместе Пэн Чжэнем, обследовавшим соседний уезд, в начале мая представил Мао отчет, который тот, собственно, и ожидал: «Для дальнейшего и всестороннего подъема [производственной] активности крестьян следует продолжать улучшать систему государственного снабжения, закупок продовольствия и распределения излишков зерна… Вопрос о закупках продовольствия и распределении излишков зерна… вызывает в настоящее время наибольшее беспокойство и ганьбу, и масс. В основном существуют две точки зрения: большая часть производственных бригад одобряет [систему], при которой [сверхналоговые] излишки зерна, установленные планом, распределяют из расчета девять десятых — государству, одна десятая — себе, а сверхплановая продукция — из расчета четыре десятых — государству, шесть десятых — себе. [Только] малая часть производственных бригад этого не желает. В настоящее время коммунары дрожат над зерном, как над жемчугом… надо, чтобы б?льшую часть излишков зерна они распределяли между собой по труду и по количеству удобрения, предоставленного каждым коммунаром. Следует заинтересовать их работать так же хорошо, как они это делают на своих приусадебных участках, чтобы они тщательно обрабатывали коллективную землю и активно ее удобряли». В докладе особенно подчеркивался вред уравниловки, подрывающей материальную заинтересованность крестьян в результатах труда. Но в то же время отмечалось, что «вопрос с общественными столовыми — довольно запутанный» и его следует оставить на разрешение самим коммунарам⁶⁸.

Как видно, Дэн и Пэн ничего особенно революционного не предложили, ликвидировать «коммуны» не потребовали, а лишь посоветовали Мао вернуться в социализм середины 1950-х годов с его кооперативами высшей ступени. Подобные доклады представили тогда не только они. И Чжоу, и Чжу Дэ написали Мао, по существу, то же самое, подчеркнув необходимость восстановить распределение по труду. Правда, в отношении общественных столовых были более категоричны. «Все коммунары, включая женщин и холостяков, хотят готовить еду дома, — заявил, например, Чжоу. — Надо решить вопрос, как закрыть общественные столовые и как организовать возвращение коммунаров к домашней кухне»⁶⁹. При этом ни Чжоу, ни Чжу тоже не предлагали ликвидировать «коммуны» как форму административной организации.

Мао и сам к тому времени пришел к мысли закрыть общественные столовые⁷⁰. Так что доклады соратников лишь подтвердили, что он опять прав. Но что делать дальше, он не знал. А потому вновь решил отойти на «вторую линию», предоставив Лю, Чжоу и Дэну возможность выправить ситуацию.

И те стали все более вникать в проблемы. И уже через месяц, в самом конце мая 1961 года, на рабочем совещании ЦК Лю Шаоци в присутствии Мао неожиданно выступил с критикой последнего. Разумеется, «великого кормчего» он по имени не назвал, но всем стало ясно, кого он имел в виду. «У крестьян Хунани есть поговорка, — сказал он, — „На три десятых несчастья от неба, на семь десятых — от человека“… В целом по стране есть места, где главной причиной [трудностей] явились стихийные бедствия, но, боюсь, таковых не очень много. В большинстве же мест главная причина — это недостатки и ошибки, допущенные в нашей работе». И далее: «Есть товарищи, которые полагают, что это вопрос об одном пальце и девяти пальцах. Но, боюсь, сейчас уже видно, что… если все время говорить о девяти пальцах и одном пальце и не менять этого соотношения, то это будет противоречить действительности»⁷¹. Все знали, что именно Мао сопоставлял достижения и неудачи «большого скачка» по принципу «девять здоровых пальцев и один больной». Присутствующие затаили дыхание, а Мао почувствовал себя оскорбленным. Осторожный Чжоу промолчал, но тут слово взял Дэн, который — о чудо! — недвусмысленно поддержал Лю. Вот что он сказал: «Можно ли для решения сегодняшних вопросов использовать методы прошлого? Думаю, нет. В области производственных отношений напряженность существует не только в деревне, но и в городе. Здесь тоже стоит вопрос собственности. В конце концов от неба несчастья или от человека? Товарищ Шаоци… сказал, что в некоторых районах ошибки в нашей работе (в том числе в некоторых политических установках) были, боюсь, главными, а стихийные бедствия — неглавными»⁷².

Мао был потрясен. И через несколько дней, явно затаив обиду, заявил, что долгое время «глубоко не понимал, как строить социализм в Китае»⁷³. А своему лечащему врачу с горечью сказал: «Все хорошие члены партии умерли. А те, что остались, — кучка зомби»⁷⁴.

Куда же вдруг подевалась дэновская гибкость, так импонировавшая Мао Цзэдуну? Неужели обследование «коммун» настолько впечатлило его, что он и после того, как представил умеренный доклад «великому кормчему», продолжал мучительно рассуждать об истоках несчастий, а поняв наконец, как и Лю, в ком причина экономического коллапса, не смог сдержаться? Похоже, что так. «[Мы] совсем игнорировали объективные законы, — скажет он впоследствии, — пытались одним махом добиться гигантского развития народного хозяйства. Когда же субъективные желания идут вразрез с объективными законами, тогда неудачи неизбежны»⁷⁵.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.