Под дамокловым мечом

Под дамокловым мечом

Засахаренные фрукты вместо хлеба. Технология ареста. 58-я статья. С Лубянки в Лефортово. Классиков марксизма заключенным не выдавали. 10 лет за подготовку покушения на Сталина. Следователь по особо важным делам Рюмин. «Дело юных ленинцев». «Не хочу убивать Малиновского». На допросе у Абакумова.

…Глядя на Аргинского холодным, безразличным взглядом, Рюмин произнес:

— Расскажите, что вам известно о вражеской деятельности Шепилова…

Это было после того, как Сталин неожиданно вспомнил обо мне и сказал, что «такими, как Шепилов, нельзя разбрасываться»; после того, как он принял меня на даче и имел со мной большую беседу; после того, как меня избрали депутатом Верховного Совета СССР и впоследствии членом ЦК партии. Даже и тогда зловещая машина Берии продолжала двигаться в заданном направлении, и меч Дамокла оставался над моей головой и мог упасть в любое мгновение.

Но для того чтобы показать, как вокруг меня плелись сети и одна за другой включались шестеренки, приводные ремни и передачи той страшной машины, которая через 2—3 года после победы в Отечественной войне снова работала на полную мощность, я должен сделать довольно длинное отступление. Отступление, чтобы рассказать об одном из своих однополчан, настоящем коммунисте и настоящем советском патриоте — Илье Владимировиче Аргинском, который и был, собственно, главным героем событий, имевших самое прямое отношение ко мне.

В июне—июле 1941 года, когда формировалась наша 21-я Московская ополченческая дивизия, в числе других пошла добровольно на фронт группа научных работников и литераторов, которая стала создателем нашей дивизионной газеты «Боевое знамя».

Это — ученый-историк, старый член партии, профессор Владимир Мирошевский, ученый-экономист, ставший после войны доктором экономических наук, профессором, Яков Кронрод, философ, профессор Александр Макаровский, опытный литератор, журналист, поэт Илья Аргинский.

Были и другие, много других. Всё это — безукоризненно честные и чистые люди, достойные сыны своей партии и своей Отчизны. Они создали первоклассную боевую дивизионную газету и, пунктуально выпуская её, а затем армейскую газету, в любых условиях, порой буквально в бушующем огне сражений, протопали по всем тернистым путям войны до её победного завершения.

Илья Аргинский чаще всего использовался как разъездной корреспондент газеты. Его постоянно можно было видеть в ротах, батареях, в первой линии окопов, на наблюдательных пунктах. Там, где самое пекло боя, там, где часть попадала в трудное положение, там, где штурмовая группа шла на прорыв — там всегда можно было видеть Илью Аргинского.

Спокойный, невозмутимый, внешне рассеянный и будто бы безразличный к окружающему, даже когда вокруг него рвались мины или участок покрывался шквальным огнем пулеметов, Илья заботливо собирал боевую информацию, писал заметки, стихи, беседовал с бойцами, рассказывал о новостях на белом свете.

Он был фанатично одержим в труде. Постоянно сосредоточенный, со щетиной на щеках, с пытливыми серыми глазами, прикрытыми толстенными стеклами очков, какие носят почти слепнущие люди, Илья всегда вынашивал идеи, художественные образы героев, строфы стихов. И в этом своем постоянном творческом накале он совершенно забывал о себе. Если товарищи не накормят его, он мог сутки оставаться без пищи. В лютый мороз он мог выйти из землянки без шапки и отправиться на передовую.

И так Илья прошел со всей дивизией, а потом с армией (прошел в буквальном смысле — по грязи, пыли, снегу, воде и морозу) весь путь — от Москвы и Сталинграда до Вены.

С виду он был худющий, как Кощей Бессмертный, хотя человеком был наидобрейшим. Трудно себе представить более бескорыстного, честного и чистого в моральном отношении человека, чем Илья.

Он преданнейше любил свою жену Антонину Николаевну и единственную дочурку Ирэн, оставшихся в Москве. Но он был настолько непрактичен и беспомощен в житейских делах, что даже в периоды затишья в боях не мог оторваться от дела и собрать им какую-нибудь посылку. Часто голодал сам, голодали и они. Кажется, только единственный раз, уже после окончания войны, я, выезжая из армии в Москву по вызову, предложил ему послать что-нибудь со мной его семье. И он купил в Военторге и послал со мной родным… коробочку с засахаренными фруктами. Не хлеб, не масло, не сало, чего так жаждали наши голодавшие близкие в тылу, а коробочку с фруктами. Другое посылать он считал неудобным.

Была на исходе весна 1945 года. Я встретил Илью на дороге западнее Вены, где-то в районе Амштеттена. Илья был в больших, не по росту, кирзовых сапогах, пилотка сбилась набекрень, обнажив сильно поседевшую за годы войны голову. На гимнастерке побренькивали многочисленные боевые награды. Из карманов штанов у него торчали какие-то рукописи, а под мышкой свернутые трубкой свежие экземпляры армейской газеты. Он, по обыкновению, был небрит и курил одну сигарету за другой, а через толстенные стекла очков отдавали ласковой теплотой его серые глаза.

— Ну что, Илья, дотопали-таки мы с вами до победного конца.

— Дотопали.

— «Гремит боевая тревога, и в сумрак июльских ночей…» — напел я слова боевого марша нашей дивизии, написанного Аргинским вместе с писателем С. Березко.

— Теперь боевые тревоги закончились, наверное, и домой скоро тронемся? — спросил Илья.

— Да, пожалуй, скоро, — согласился я. — Вот давайте, Илья, завершим наше дело изданием книги о боевом пути нашей армии от Сталинграда до Вены — и тогда по домам.

Илья Аргинский играл очень большую роль в подготовке этой книги. И он действительно остался в армии ещё более чем на год, довел дело выхода книги до конца. Капитальная история 4-й Гвардейской армии «От Сталинграда до Вены» была стараниями Ильи богато и полиграфически великолепно оформлена в венских типографиях. И только тогда, отгрузив весь тираж в Москву, Аргинский прибыл домой и сам. В 1946 году он возобновил свою работу в редакции газеты «Водный транспорт».

В сутолоке московской жизни мы долго с ним не виделись. И вдруг как-то летом 1948 года пронесся слух, что Аргинский арестован. Я не верил. Илья, бескорыстнейший и преданнейший человек, арестован? За что? Нет, этого не может быть.

И всё же это оказалось правдой.

В начале 1948 года поползли упорные слухи, что в стране снова начались аресты: заново, непонятно по какому признаку арестовывают людей, репрессированных в 1937—1938 годах и реабилитированных позднее или отбывших наказание. Однако верить этим слухам не хотелось: аресты теперь, после такой блестящей победы? Не может быть. Это вранье. Скорее можно было бы ждать широкой амнистии, а не новых арестов. Но зловещие слухи росли и ширились. Становились известными уже отдельные конкретные факты и пострадавшие лица.

Достоверную картину хода последующих событий нарисовал мне через несколько лет сам Илья Аргинский. 2 апреля 1948 года около 2 часов дня, когда Аргинский вышел из здания ГУМа, к нему подошел человек в гражданском:

— Извините, вы Аргинский?

— Да, Аргинский.

— Я сотрудник Госбезопасности. Вот мое удостоверение. Нам нужно выяснить с вами одно недоразумение. Можно просить вас последовать за мной?

Подошла легковая машина, распахнулась дверца, и Илья оказался между двумя людьми на заднем сиденье. Представившийся сотрудником Госбезопасности сел рядом с шофером. Илья был совершенно спокоен, предполагая, что у него действительно хотят выяснить какой-то частный факт.

Машина проехала по Никольской улице, обогнула Лубянскую площадь и свернула на Сретенку. Остановилась у железных ворот огромного здания Госбезопасности. Сотрудник, сидевший рядом с шофером, позвонил. Ворота раскрылись. Проехали под сводом к входной двери большого внутреннего здания, которого не видно с Лубянской площади. На лифте поднялись на второй или третий этаж. Остановились у двери, на которой висела табличка: «Прием арестованных».

Казалось бы, всё ясно. Однако даже перед этими дверями Аргинский подумал: «В последнее время говорят, что снова начались аресты. Наверное, арестовали кого-нибудь, кого я знаю. И у меня хотят выяснить какое-то обстоятельство, чтобы освободить задержанного».

Сопровождавший Аргинского сотрудник позвонил. Открылась дверь, и Илья очутился в небольшой комнате-боксе, в которой стоял стол и скамейка. Сопровождавший ушел, и он остался один. В боксе стояла могильная тишина. Никакие звуки жизни не доносились сюда. Так прошло часа два. — Что же так долго не ведут арестованного для предъявления мне? — думал Илья. — Это никуда не годится, так долго меня задерживать. Ведь стоит моя работа.

Наконец вошел человек в военной форме. Безразличным и резким тоном сказал:

— Раздевайтесь, складывайте всё на стол.

Только теперь, не рассудком ещё, а скорее захолодевшим сердцем, Илья понял, что произошло. В мозгу с какой-то невероятной скоростью пронеслись отдельные картины прожитой жизни, образы жены Тони, дочери Ирэн, письменный стол с текущими бумагами, оставленными в редакции. «Наверное, меня уже разыскивают в редакции… А что будет думать сегодня Тоня?»

Когда верхнее платье и обувь были сняты, Илья, указывая на белье, спросил:

— И это снимать?

— Да, снимать.

Аргинский остался совершенно голым. Военный долго и внимательно осматривал все швы на костюме и белье, срезал все до единой пуговицы, все металлические пряжки, отобрал кожаный ремень. Отдельно от одежды положены были отобранные документы, часы.

— Можно одеваться? — спросил Илья.

— Нет, — последовал краткий ответ. Вошел новый охранник в военном.

— Идемте!

Пришли в ванную. Там Аргинский был острижен наголо. Дальше начался переход в голом виде из одной комнаты в другую. В каждой совершалась точно определенная операция. Во всем чувствовалась безукоризненная отлаженность громадного конвейера. В процессе движения из одной комнаты в другую был измерен и записан рост, объем груди, взяты отпечатки пальцев, сделаны фотоснимки — анфас и в профиль. Дальше предложено было произнести несколько слов громко и шепотом, и голос был записан на пленку.

Затем следовал осмотр врача. Тон у врача был деловой, без грубостей, но это не смягчало всей унизительности врачебного осмотра. Со всей тщательностью и бесцеремонностью проверялись рот, зубные коронки, ноздри, уши, задний проход: не спрятал ли арестованный кусочек графита для письма, яд или ещё что-нибудь недозволенное, хотя неожиданность и все обстоятельства ареста доказывали всю фантастичность таких предположений.

Но все эти бессмысленные и унизительные процедуры имели свой смысл. С того момента, как за тобой со скрежетом закрываются на Лубянке металлические ворота, делалось всё, чтобы психологически сломить человека.

Ты должен понять, и чем скорее — тем лучше для тебя же, что отныне ты не человек, с тобой можно делать всё, что угодно. Отсюда не бегут, и через эти стены не может проникнуть на волю ни один звук твоего голоса. В соответствии с железным распорядком к тебе в камеру будет приходить начальник тюрьмы или даже прокурор. Тоном безукоризненно действующего автомата они будут задавать тебе вопросы: «На что жалуетесь?», «Есть ли просьбы?». На первых порах, не будучи ещё умудрен опытом, ты можешь наивно сообщать о чудовищных фактах произвола и попрания человеческого достоинства с верой, что этого больше не повторится, а виновные будут наказаны. Твои гневные обличения будут с ледяной вежливостью выслушаны.

Но скоро ты убедишься в том, что ни посещения смотрителей, ни вопросы прокуроров и судей не предназначены для соблюдения правопорядка. И тогда утверждается психология подчинения неизбежности: «исполняй, подчиняйся, всё равно ты ничего, абсолютно ничего не можешь сделать или изменить». И лишь под покровом этого толстого, мертвенного слоя покорности у подавляющего большинства заточенных здесь людей неугасимо тлели угольки надежды: «Нет, так не может продолжаться. Весь вопрос в том, что Сталин, ЦК, партия не знают, что здесь творится, что здесь орудуют враги партии и советского государства. Но всё равно, рано или поздно Сталин узнает обо всем, и тогда злодеев постигнет жестокая кара, все ни в чем не повинные люди будут освобождены и всё будет исправлено».

Эта непоколебимая вера в Сталина, в ЦК, партию, справедливость и чистоту советских принципов и устоев жизни и давала возможность людям переносить величайшие муки и лишения, а тем, кто не был уничтожен — дождаться счастливых дней освобождения и реабилитации.

После врачебного осмотра Илью привели опять в тот бокс, где он был раздет. Здесь в полном одиночестве он оставался, как ему показалось, бесконечно долгое время. Он мучительно перебирал в памяти свое прошлое, свои дела, встречи, слова, но не мог найти в них ничего предосудительного. «В чем же дело? Что случилось? Нет, это наверняка ошибка, всё очень быстро разъяснится, и меня отпустят». Самыми мучительными были мысли о Тоне и Ирэн. Они жгли мозг до физической боли. Знают ли они уже о случившемся? Что сейчас с ними?

В то время как Илья терзался этими мыслями, его комнатку на Арбате посетили двое военных. Они предъявили Антонине Николаевне удостоверение сотрудников госбезопасности и ордер на обыск. Обыскивали долго и тщательно. Спустя многие годы Илья делал предположения, что искали оружие, и ещё золото: не привез ли он из Австрии золотых изделий.

Обыск ничего не дал. И с этой минуты началось хождение Тони по мукам для выяснения судьбы мужа.

В 2 часа ночи в бокс к ожидавшему Аргинскому явились два охранника и предложили следовать за ними. Долго шли по каким-то коридорам, спускались на лифте вниз, потом снова поднимались вверх. Без привычки идти было очень трудно: без пуговиц и ремня брюки и кальсоны всё время спадали, их нужно было поддерживать, ботинки без шнурков тоже сваливались с ног. Наконец Аргинского ввели в большую комнату на седьмом этаже. Широкое окно. Два письменных стола, за которыми два человека в форме сотрудников МГБ. У одного из столов маленький столик и стул. Человек с виду постарше сказал, указывая на маленький столик:

— Садитесь! Я следователь МГБ и буду вести ваше дело. Меня зовут майор Розов. Вместе со мной ваше дело будет вести старший лейтенант Кравченко. Называйте меня «гражданин следователь». Вы арестованы не случайно. Вот ордер на ваш арест. Вот виза вашего министра морского флота Афанасьева на арест. Вот виза секретаря Свердловского райкома партии Рябова. Они ознакомились с вашим делом и составом преступления и согласились на ваш арест.

— Я не совершал никаких преступлений и не знаю за собой никакой вины.

— Так это все вы так говорите.

Дальше началась, видимо, хорошо разработанная и много раз сыгранная инсценировка, рассчитанная на то, чтобы сразу сломить волю подследственного и вынудить его к любым признаниям. Так, например, с шумом входят в кабинет трое сотрудников МГБ и обращаются к Розову:

— Кто это у тебя? А, так это Аргинский. Наконец-то попался, голубчик. Давно мы тебя ищем… Теперь ты всё нам выложишь.

Через некоторое время в кабинет входит другая группа:

— Что это за птица у тебя? Аргинский!! Так, так… Всё-таки поймали… И много ты думаешь ему дать?

Розов:

— Да думаю дать на полную катушку.

Часа через три в комнату вошел человек, одетый в генеральскую форму.

— Ну, привезли? Запомни: тебя здесь знают как облупленного. Запомни: ты не выйдешь отсюда живым, пока не выложишь нам всё. Запомни…

И так продолжалось почти сутки. Розов и Кравченко сменяли друг друга, а отвратительная инсценировка продолжалась. Наконец, майор Розов положил перед Ильей подготовленный лист бумаги:

— Распишитесь в том, что сегодня, в такой-то час с минутами, вам предъявлено обвинение в преступлениях, предусмотренных 58-й статьей Уголовного кодекса, пунктами 8, 10 и 11.

— Я не знаю, что это за пункты.

— Потом узнаешь. Сейчас распишись только в том, что обвинение тебе предъявлено…

После этого Аргинский был отведен в камеру.

Верхние этажи тюрьмы назывались «генеральской надстройкой»: она была сделана в 1937 году, и первыми водворены были в эти камеры выдающиеся советские полководцы — Тухачевский, Якир, Уборевич и другие. Так за этими камерами и закрепилось название «генеральская надстройка».

Илью привели в камеру номер 113. Окно в камере прорублено высоко, под потолком, чтобы из него ничего не было видно, оно затянуто большим козырьком: заключенный не должен видеть неба, солнца, и на его окно не должны садиться голуби или воробьишки, чтобы развлечь узника.

В камере привинченные к полу койки и столик. В двери глазок, У дверей параша. Все камеры «генеральской надстройки» рассчитаны на одиночное заключение. Но в этот период, ввиду массовых арестов или по другим соображениям, подставляли вторую койку.

Когда Илью ввели в камеру 113, там уже находился один обитатель. Он назвал себя безвинно заключенным «старым большевиком». Но очень скоро даже такому неопытному арестанту, как Аргинский, стало ясно, что это «наседка», которому новичок, подавленный и ошарашенный всем виденным и пережитым, должен излить душу и раскрыть все свои «преступления». Через несколько дней «наседка», исчерпав все свои возможности, исчезла. Отныне потянулись мучительные дни и ночи подследственного внутренней тюрьмы МГБ.

Обвинение, как и во всех других случаях, было разработано в МГБ задолго до ареста. Технология этого дела была очень несложной. В недрах следственного аппарата МГБ изобреталась очередная легенда об очередном «заговоре». Наиболее ходким и беспроигрышным товаром были легенды о подготовке новых «покушений» на Сталина и других руководителей партии. Затем тщательно, в зависимости от фантазии изобретателя, расписывались все детали готовившегося «покушения» и расставлялись действующие лица.

Илье Аргинскому предъявлено было обвинение в том, что, будучи до войны сотрудником редакции «Курортной газеты» в Сочи, он, вместе с редактором газеты и другими журналистами, готовил покушение на Сталина, приезжавшего ежегодно на отдых в район Сочи, а также на Героев Советского Союза летчиков Чкалова, Байдукова и Белякова.

Теперь ему предстояло пройти все муки подследственного, из которого «выколачивают» подтверждение легенды и оговор новых лиц. Здесь нет возможности дать даже кратчайшее описание того арсенала средств, который использовался в процессе следствия для достижения таких целей. Отчасти это уже сделано в ряде публикаций, появившихся после XX партсъезда. И несомненно, будет ещё сделано в многочисленных описаниях, чтобы навеки предать анафеме, зарыть глубоко в землю и засыпать хлорной известью все орудия и средства чудовищной ежовско-бериевской процедуры человекоистребления.

Испытав адовы муки всех этих средств — вплоть до нанесения тяжелых и необратимых увечий, — лишь очень немногие подследственные сохраняли решимость не оговаривать себя и других. Большинство оказывались в ходе следствия раздавленными.

Но Илья не признавался. Следствие затягивалось. И через 3 месяца Аргинский был переведен в Лефортовский изолятор. Даже в беспощадно суровых условиях внутренней тюрьмы МГБ на Лубянке о Лефортове ходила зловещая слава, и перевод туда предвещал трагический оборот дела.

Перебазирование с Лубянки было произведено в специальной тюремной машине, всё в том же «черным вороне», Это большие глухие металлические автобусы без окон, перегороженные на отдельные металлические клетки с тем, чтобы один заключенный не мог видеть или слышать другого. Задняя часть кузова отделена для охраны.

С усилением репрессий увеличивалась и стая «черных воронов», вызывая в народе тревожные пересуды. Тогда этот специальный транспорт был усовершенствован. Внутри автобусы остались передвижными металлическими изоляторами, а внешность изменилась в корне: черные автобусы с металлическими решетками в задней стенке исчезли, их заменили белые, желтые, голубые автобусы с крупными надписями «Хлеб», «Мясо». И кто, глядя на эти живописные машины, мог додуматься, что за их металлическими стенками находятся люди, страстно желающие хоть одним глазком, хоть на одно мгновение взглянуть на живую жизнь?

Никаких свиданий никому в Лефортове не разрешалось. Никаких газет не давалось. Книги получать было можно. В определенные дни и часы к дверям камеры подкатывала тележка с книгами, и через дверную форточку можно было взять книгу и даже заранее выписать себе другую. Однако на книги Маркса, Энгельса, Ленина, Сталина и на книги с партийными решениями наложен был запрет: презренные руки «врагов народа» не должны были касаться таких изданий.

Пища арестантам в Лефортове выдавалась 3 раза в день. Утром миска жидкого, мутного, отталкивающего варева, именовавшегося супом, и кружка чая. К этому — на целый день паек черного хлеба и сахар. В обед снова суп и ещё каша: пшенная, овсяная и др. На ужин тоже полагалась каша и кружка чая.

Средством давления служил продовольственный ларек: правом покупки в ларьке могли пользоваться лишь арестанты, которые ставили свои подписи под показаниями.

Аргинский не давал своей подписи. Все средства воздействия были пущены в ход, но безрезультатно. Тогда заменен был следователь. Новый следователь начал с «пряника»:

— Илья Владимирович, вы пользуетесь нашим ларьком?

— Нет.

— Что же вы? Ай-яй-яй… Вы любите белые батоны? Выпишите ему три батона. А колбаски хотите? Выпишите ему килограмм…

Но как только выяснилось, что намерений оплатить батоны и колбаску дачей своей подписи под показаниями нет, вопрос о них сразу же отпал.

Так проходил месяц за месяцем. Изнуряющие допросы. Инсценированные очные ставки. Карцер и другие изощренные наказания. Кровоточащие десны и выпадающие зубы. Мучительные мысли о Родине, о партии, о доме, о семье и близких.

В конце августа И. Аргинского привезли из Лефортово на Лубянку для очередного допроса. Но допроса не было. Следователь предъявил ему два полных тома и сказал:

— Вот обвинительное заключение и ваше дело. Ознакомьтесь и распишитесь в том, что вы прочитали дело.

Из обвинительного заключения Илья узнал, что он обвиняется в том, что, будучи сотрудником газеты «Труд», он, редактор газеты и ещё три журналиста, получив от американского художника-коммуниста Фреда Элиса, работавшего в тридцатые годы в «Труде», директиву от Л. Троцкого, во исполнение таковой переехали в Сочи. Здесь они поступили в редакцию «Курортной газеты» и, образовав террористическую группу, готовили покушение на Сталина, Чкалова, Байдукова и Белякова.

Аргинский сказал, что всё, что написано в обвинительном заключении и собрано в этих томах, является ложью и чепухой.

Следователь попросил расписаться в том, что он ознакомился с делом.

Илья был убежден, что теперь вся эта чепуха будет отброшена и начнется настоящее следствие. Однако никакого следствия больше не велось, и судебного разбирательства не было. А через несколько дней Аргинского вызвал начальник тюрьмы и в присутствии какого-то человека сказал:

— Вот, ознакомьтесь.

Это была выписка из постановления Особого совещания. В нем говорилось, что И.В. Аргинский, 1906 года рождения, обвиняется по 58-й статье УК, пункты 8, 10 и 11, и осуждается на 10 лет содержания в лагерях особого режима.

Задавать вопросы, возражать, возмущаться, просить — всё было бесполезно.

Потом была пересылка и жизнь в лагерях по распорядку и в условиях, достоверно описанных А. Солженицыным. Так шли годы. Изнуряющий труд. Туберкулез легких. Потеря почти всех зубов.

Но — в начале 1951 года И. Аргинский вдруг вызван был в комендатуру, посажен в арестантский вагон и отправлен в Вологду, оттуда в Москву. Снова внутренняя тюрьма МГБ на Лубянке. Обыск. Раздевание. Одиночка. Кратковременные ночные прогулки на крыше здания. Московская сиреневая ночь. Далекие и такие спокойные звезды. А рядом, совсем рядом, вот в этом направлении на Арбате — дорогие люди.

Через несколько дней Аргинский был отправлен в Лефортовский изолятор. Здесь он пробыл месяца три, Никакого пересмотра дела не было. Никаких допросов не велось. Зачем же его привезли в Москву?

И вот как-то лязгнула дверь и в комнату вошел моложавый человек с красивым надменным лицом и черной шевелюрой. На нем был новенький, великолепно сшитый костюм, От него буквально исходили лучи выхоленности, самодовольства и неоспоримого превосходства над всеми. Как выяснилось потом, это был следователь по особо важным делам МГБ Рюмин.

В течение нескольких лет он был мелким, никому не ведомым оперативным работником в системе МГБ. И вдруг сразу совершил головокружительную карьеру, став главным и интимным подручным Берии по фальсификации самых страшных и грязных дел. Основу их составляли дела черносотенные — антисемитские, наиболее чудовищным и изощренным из которых стало позорное «дело врачей».

Глядя на Аргинского холодным, безразличным взглядом, Рюмин произнес:

— Расскажите, что вам известно о вражеской деятельности Шепилова.

Илья, пораженный такой постановкой вопроса, сказал, что он знает Шепилова по фронту как боевого заслуженного генерала, знает также, что после войны он находится на работах, требующих полного политического доверия. Ни о какой «вражеской деятельности Шепилова» он не слышал и не допускает этого.

Рюмин слушал ответы с ледяной холодностью и надменно-презрительной миной. Он повторял свои вопросы, идущие в том же направлении, и получал все те же отрицательные ответы. Так наведывался Рюмин в камеру Аргинского несколько раз, но ничего из него выбить было невозможно.

К этому времени не стало А.А. Жданова, был уничтожен Н.А. Вознесенский. Но, судя по всему, Берия и Маленков продолжали осуществлять свой план, намеченный ещё несколько лет назад.

Через многие годы мне стало известно, что для осуществления этого плана и фабрикации обличительных материалов «против Шепилова» была попытка использовать даже несовершеннолетнюю дочь Ильи Аргинского, Ирэн.

Ирэн была школьницей десятого класса. Она родилась и воспитывалась в атмосфере коммунистических идей и интересов и не знала никаких других. Ирэн очень нежно и преданно любила своих папу и маму, свою школу, пионерию и комсомол, свой Арбат, Москву, Родину, Ленина и Сталина. Вместе с мамой она очень гордилась тем, что её папа прогнал немцев от Москвы, взял их всех в плен под Сталинградом и Корсунь-Шевченковским, а потом всё гнал и бил их у Днестра, Буга, в Румынии, Венгрии, Австрии. Ирэн следила за этим маршрутом по карте. Она очень беспокоилась за папу, плакала, когда представляла его себе лежащим раненого где-нибудь в поле, и очень ждала его домой.

Папа вернулся. Худой, загорелый, весь в орденах и медалях. Девочки и мальчики — друзья Ирэн тайком и с восхищением рассматривали эти сверкающие золотом и эмалью награды. Папа снова начал писать свои статьи. Мама работала на фабрике. Ирэн училась в школе, была очень счастлива.

И вдруг папа исчез. Его арестовали.

«Моего папу арестовали? За что? Разве мой папа мог сделать что-нибудь плохое? Нет, этому я никогда не поверю. Арестовали папу и у Жени, и тетю у Ирмы, и ещё у других ребят в 8-м и 9-м классах. А их за что? Ребята говорят, они ни в чем не виноваты».

На эти мучительные вопросы никто ответа не давал. А за ними шли и другие вопросы: почему у нас нарушаются законы? Почему об этом нельзя открыто сказать? А как всё было при Ленине? Разве разрешил бы такое Ленин?

Так возникла жгучая необходимость узнать: как всё было при Ленине, чему учил Ленин.

Тогда школьные друзья Ирэн — Боря Слуцкий, Женя Гуревич, Владик Фурман и другие ребята из 9-го и 10-го классов школы и ещё с первого курса университета, стали собираться то в школе, то у кого-нибудь на квартире, читать вслух и разбирать работы Ленина.

— Однажды, например, собирались у нас в комнате, — рассказывала мне позже жена Аргинского. — Сидели за столом и на диване. По полу ползали котята. Читали вслух Ленина. Задавали друг другу вопросы. Спорили. Потом прерывали чтение и играли с котятами. И снова спорили. Глядя на них, ни у кого не могло возникнуть и вопроса, что тут происходит что-то недозволенное. Я радовалась, что ребята так серьезно занимаются Лениным.

Участники этих чтений, которых набралось до двух десятков человек, стали именовать себя «Юными ленинцами».

Арестованы Ирэн и ещё 15 мальчиков и девочек были 18 января 1951 года. В маленькую, убого обставленную комнатку на Арбате двое военных пришли в 9 часов вечера. Спросили, где Ирэн. Антонина Николаевна сказала, что Ирэн у тетки, смотрит телевизор. Спросили адрес и телефон. Скоро Ирэн привели домой. Начался обыск. Ирэн не плакала, но губы у нее были очень белые и дрожали. Заплакала Антонина Николаевна, когда Ирэн уводили. Она была в школьном форменном платье.

Сначала Ирэн привезли на Малую Лубянку, где помещалось Московское областное МГБ. Но вскоре всё «дело юных ленинцев» передано было в следственную группу Рюмина, и всех школьников перевели в Лефортово. Ирэн прошла по всем тем мукам, что и её отец.

Каждому мальчику и девочке по разработанному сценарию инкриминировалась подготовка террористического акта против определенного руководителя: Сталина, Молотова, Ворошилова, Микояна и других. Ирэн Аргинской по этому сценарию досталась подготовка убийства Маленкова. Всё заранее и красочно в протоколе показаний было расписано: как она задумала убить Маленкова, как хотела достать оружие, как занималась выслеживанием намеченной жертвы и т.д.

Ирэн, как и другим школьникам, только и оставалось подтвердить всё своей подписью, что они и сделали. Потом вдруг на одном из допросов она расплакалась:

— Я не хочу убивать Малиновского. Он хороший человек. Он маршал. Он воевал вместе с папой. Папа рассказывал о нем, говорил, что он хороший. Я не хочу говорить, что собиралась убить Малиновского…

Следователь был разъярен:

— Что вы всё перепутали? Никто вам не предлагает показывать, что вы готовили убийство Малиновского. Вы хотели убить Маленкова. Поняли? Маленкова, а не Малиновского. Маленков — это секретарь ЦК партии. Он — небольшого роста. Одевается в гражданское платье. А маршал — это Малиновский. Не путайте.

Ирэн ещё долго всхлипывала. Но когда убедилась, что ей не нужно было убивать маршала Малиновского, который воевал вместе с папой, успокоилась и подписала очередные показания, подсунутые следователем.

…Я не знаю всех обстоятельств дела. Пишу со слов членов семьи Аргинских. Знаю лишь, что сценарий и по этому делу готовился Рюминым с учетом конъюнктуры. Так как в это время обострение отношений между СССР и Югославией дошло до предела, школьникам предъявили обвинение, что они были завербованы для шпионской деятельности югославской разведкой и являются сторонниками Тито.

Так как в это же время была в полном разгаре зловонная кампания по борьбе с «космополитами», некоторым школьникам инкриминировано было, что они являются «еврейскими националистами».

И так далее, в таком же духе.

Рассказывали, что на вечера чтений «Юных ленинцев» как-то незаметно стал ходить «взрослый человек». Он высказывался и подавал всякие советы так, что это выходило за принятые у них рамки. Только много позже, из сопоставления разных фактов, стало ясно, что это был провокатор из МГБ. Он старался хотя бы внешне обставить дело так, чтобы всё было похоже на сборы нелегального кружка. А к таким сборам можно было бы привязать все планы террористических действий, разработанные в сценарии. Показания этого «взрослого» стали главными доказательствами в инсценированном деле. Но этот таинственный человек официально не фигурировал ни на следствии, ни на суде.

Приговором Военной Коллегии Верховного Суда все 16 учащихся были признаны виновными в контрреволюционной деятельности. Слуцкий, Гуревич, Фурман были расстреляны. Ирэн и другие приговорены были к 25 годам лишения свободы в лагерях каждая, а самая младшая из них, ученица 9-го класса Нина, приговорена была к 10 годам.

Ирэн отбывала наказание в лагерях строгого режима сначала на медных рудниках в районе Джезказгана Карагандинской области, затем на слюдяной фабрике в районе Тайшета Иркутской области, затем в Сельскохозяйственном лагере Новосибирской области.

Я рассказал здесь о муках и лишениях только одной советской семьи, связанных с ежовско-бериевским произволом. А нужно взять тысячи, десятки, сотни тысяч таких семей, которые стали жертвами этого произвола, чтобы представить себе действительно океан человеческих страданий. Только тогда можно понять, какое величайшее значение имели принятые партией и Советским государством меры по восстановлению в стране революционной законности после XX съезда партии.

Примерно в то самое время, когда следователь по особо важным делам Рюмин допрашивал И.В. Аргинского обо мне, он учинил такой же допрос дочери Ильи Владимировича Ирэн. Но естественно, он ничего не мог выжать из этой девочки, что помогло бы ему в изготовлении его грязного следственного варева.

И тогда Ирэн доставлена была в огромный и торжественный кабинет министра государственной безопасности Абакумова. Перед ней сидел человек высокого роста, статный, широкоплечий, в генеральской форме. На груди — несколько рядов с орденскими ленточками. Породистое лицо. Серые глаза под полуприкрытыми веками. Густые черные брови нависали над глазницами. Время от времени движение бровей поднимало веки, и тогда на собеседника устремлялся тяжелый кабаний взгляд.

— Что вы можете сказать о вражеской деятельности Шепилова? — отрубая, словно топором, каждое слово, спросил Абакумов.

— Я ничего не знаю.

— Ничего?

— Ничего.

— Но вы знаете Шепилова?

— Нет, не знаю.

— Как, и фамилию такую не слышали?

— Слышала.

— От кого?

— От мамы.

— Что же вы слышали?

— Что это генерал, папин начальник на фронте.

— А он у вас дома бывал?

— Да, был один раз.

— И какие он вел разговоры с вашим отцом?

— Никаких, папа в это время был на фронте.

— А зачем он приходил?

— Он привез нам с мамой посылочку от папы.

— Что привез?

— Засахаренные фрукты, сладости.

— С кем же он говорил?

— С мамой. Он был несколько минут.

— А вы где были в это время?

— В школе.

— Значит, вы его никогда не видели?

— Не видела.

Вся нелепость, трагикомизм и бесплодность допроса были совершенно очевидны. Но если сам зловещий Рюмин и сам министр госбезопасности снизошли до личного допроса рядового советского журналиста, мои отношения с которым не выходили за пределы обычных отношений двух фронтовых политработников, уважающих друг друга; до допросов его дочери — 16-летней школьницы — следовательно, в этой процедуре заинтересованы были самые высокие верхи.

Но к счастью или несчастью, в то время я об этом не знал ничего.

Много позже станет известно, что в период, когда я стал депутатом Верховного Совета СССР, членом ЦК партии, выполнял ответственные задания, — в секретных лабиринтах МГБ продолжали создаваться зловещие материалы против меня. Абакумовым фабрикуется справка, что, будучи в тридцатых годах слушателем Института Красной профессуры, я будто бы выступал с критикой Центрального Комитета партии. И вот сам министр госбезопасности ведет допрос школьницы — дочери моего однополчанина, чтобы наскрести хоть какой-то материал, опорочивающий меня как патриота и воина!

Мне неизвестно, какое очередное «дело» вынашивалось в недрах МГБ и роль в чем обвиняемого отводилась по сценарию мне. Неизвестно также, почему замысел не был доведен до конца.

Возможно, что Берия и Маленков, по зрелом размышлении, пришли к тому несомненному выводу, что я не являюсь никаким препятствием на их пути: советский интеллигент, ученый, я, после возвращения с фронта, настойчиво добивался единственного — возвращения меня на научную работу в Академию наук, и не претендовал ни на какие посты, больше того, решительно отказывался, когда их мне предлагали.

Возможно, что смерть А. Жданова и уничтожение Н. Вознесенского сделали ненужным стряпню очередного «дела» с ранее задуманным сюжетом и намеченными действующими лицами.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.