Мой немец

Мой немец

Но добыть дрова для плиты, это еще пол беды. С самого начала войны почти ни у кого не осталось спичек. Одни, чтобы иметь огонь под рукой, не гасили лампадку, другие — засыпали угли золой, дед Панькович добывал огонь кресалом. Возьмет кремень, старый напильник и давай кресать. Только искры в стороны. Потом под эти искры ватку подставит, она и разгорается.

Мы старались засыпать угли золой. И все бы хорошо, если бы не мамин родственник дед Сначук. Захочет покурить, свернет цигарку, а огня нет. Отправляется к нам и роется в золе, как себя дома. Прикурить-то прикурит, но уголькам капут. Утром сестры роются-роются в холодной золе, затем суют мне в руки дырявое ведро и отправляют, как Золушку за подснежниками, — «за жаром». Приказ известный — без жару не возвращайся!

Стою с ведром на улице, смотрю, у кого над дымоходом поднимается дым, и выбираю к кому идти? У тетки Куньки на постое немцы, — к ней соваться не стоит. К тетке Палажке не достучишься, тетка Нинка жару хоть и даст, но выговорит — в другой раз не захочется. Лучше всего к деду Паньковичу. Он, тоже меня не очень привечает, но его взрослая дочь Вера, называет женихом и, когда прихожу в гости, угощает поджаренным ячменем.

Возвращаюсь от деда Паньковича, размахиваю, словно поп кадилом, дырявым ведром, дым от меня во все стороны. Навстречу два немца. На мотоциклах. Молодой и старый. С котелками и автоматами. Галя деда Паньковича предупредила, что возле разбомбленного моста застрял эшелон с солдатами, и они разбрелись в поисках «млеко, курки, яйка». Про волков помолвка, а они и здесь! Увидели, остановили мотоциклы, подманивают пальцем и показывают на ведро:

— Партизан? Диверсант?

Я испугался, но марку держу:

— Не-е! Маме помогаю. Детей много, холодно, ам-ам варить нужно, а спичек, — развожу руками, — нет.

Молодому немцу я со своим ведром-кадилом не интересен, а старый слез с мотоцикла, присел, ковырнул желтым прокуренным пальцем угли и похвалил:

— Гут! Гут! — хорошо, значит. После похлопал меня по карманам, чтобы показал содержимое. Там горсть насыпанного Галей ячменя и больше ничего. Немец взял два зернышка, бросил в рот пожевал, снова сказал свое «Гут!», сунул руку в свой карман и дал мне коробок спичек. Полный полнехоньки! На чиркалке еще ни разу не чиркнуто! Погладил по голове и показал, чтобы я шел домой.

Дома я весь день был героем. В тысячный раз рассказывал, как кадил ведром, как меня признали за партизана, как угощал немца жареным ячменем, и, конечно же, как он вдруг подарил мне полный коробок спичек!

К вечеру мост отремонтировали, скопившиеся на путях эшелоны пропустили на станцию, и почти тотчас налетели наши самолеты. Там все гремело, горело и взрывалось. Мы с Эдиком, Инной и Лидой сидели на крыше землянки и радовались. Эти немцы ехали на фронт, чтобы убить нашего папу, а им дают прикурить здесь! Это вам «Млеко»! Это «Курки!», Это «Яйки!»

Хотя, если честно, наверно я радовался немного меньше других. Там на станции могли убить и «моего» немца.