ВЯЖИТЕ ПАНОВ!.

We use cookies. Read the Privacy and Cookie Policy

ВЯЖИТЕ ПАНОВ!.

Гей, селяни, добродii,

Годi спини гнути,

Бepiть вила, берiть коси,

Панiв бити будем!

Не надеясь на одни угрозы, исправник выдал Ольшевскому авансом вознаграждение за Кармалюка. Расписка на деньги и была пришита к делу как его письменное обязательство. Чтобы не вызвать у односельчан подозрения — об этом могли сообщить Кармалюку, Ольшевский подрядился отвезти дрова в Летичев пану Грабовскому. По дороге в Летичев он заглянул к шляхтичу Витвицкому, с которым близко сошелся в тюрьме, и знал: у него часто бывает Кармалюк. И он действительно застал у Витвицкого и Кармалюка, и Добровольского, и Сотничука. Так как уже на допросе Ольшевский сказал исправнику, что Кармалюк бывает у Витвицкого, то за домом его установили слежку. И Витвицкого не арестовали только потому, что, как пишут в рапорте заседатели Кондратский и Хмелевский, они надеялись поймать «у него сомнительных людей, употребляя к сему всеусиленнейшие средства».

Кармалюку и его товарищам все труднее стало уходить от облав. Возле Старого Майдана они еле выскользнули из кольца, спрятавшись во ржи. Но не успели они выпутаться из этой сети, как угодили во вторую. И когда Ольшевский предложил пересидеть эту непрерывную погоню у себя, Кармалюк согласился. Из Летичева в Кальную-Деражню пробирались почти две недели. В лесу возле Старой Гуты они нарвались на посессора Пршестрошельского. Посессор, увидев, что все трое с ружьями и пиками, перепугался, спросил с поклоном, забыв о своем шляхетском гоноре:

— Откуда будете, панове?

— Со всего света! — ответил Кармалюк и приказал: — Иди своей дорогой и язык держи за зубами, а то как бы мы в гости к тебе не нагрянули.

— Я ничего, панове, — испуганно бормотал посессор, — я иду своей дорогой…

Пршестрошельский счел за благо об этой встрече умолчать, ибо догадался, с кем имеет дело. Но на второй же день Кармалюка и Сотничука увидел в лесу подполковник Самойлович. Он тоже спросил, кто они. Кармалюк сказал, что надзиратели лесов. Подполковник, придя в себя от испуга, послал нарочного к пану Янчевскому. Деражнянский Демосфен, «получивший таковые сведения, приказал всем крестьянам и жителям, чтобы они имели осторожность и преследовали проходящих бесписьменновидных людей. А на другую часть того села дал знать эконому Лесневичу, чтобы подобную ж сохранил предосторожность».

И получалось: Кармалюк, спасаясь от облав, шел прямо в западню, приготовленную ему предателем Ольшевским. Янчевский привел в боевую готовность все свои силы. Но не столько затем, чтобы преследовать Кармалюка — он боялся и в лес-то выйти, а чтобы отбить его нападение. Он решил, что Кармалюка уже скрывает Ольшевский, передумав выдавать его.

Одно дело — обещать продавать, а другое — отважиться это сделать. Тогда он дал подписку исправнику, потому что испугался его. А теперь страх перед Кармалюком пересилил страх перед исправником. Пан Янчевский, призвав Ольшевского к себе, принялся грозить ему самыми страшными карами:

— В Сибирь! На каторгу иуду! И в рудник, в самую преисподнюю! О Йезус-Мария! И ты еще шляхтичем называешь себя? Паршивое быдло ты, а не шляхтич!

— Проше, пана… — взмолился перепуганный Ольшевский.

— Пристрелю, як собаку! — заорал Янчевский, схватив пистолет. — Як иуду! Як последнее быдло! О коварные души! О продажные души! — вновь переходя на ораторский тон, продолжал разгневанный Демосфен, — о tempora, о mores![19] И это сыны великой Речи Посполитой! Где же шляхетская гордость ваша?! — кричал пан Янчевский так, точно перед ним был не один перепуганный насмерть Ольшевский, а сотни депутатов сеймика. — Что сказали бы ваши великие предки, если бы встали из своих овеянных славою могил? Да они сожгли бы вас на кострах, как жгли гайдамак! Позор! Вечные проклятия на ваши головы….

Пан Янчевский ораторствовал, потрясая пистолетом, что больше всего и пугало Ольшевского, пока не повалился от усталости в кресло. Ольшевский, вытерев холодную испарину на лбу, начал умолять, чтобы пан дал ему хотя бы три дня сроку. За это время он обязательно заманит Кармалюка к себе в дом и даст пану знать. Янчевскому ничего другого не оставалось, как поверить.

Эта встреча двух сынов Речи Посполитой была 15 июня 1828 года. Ольшевский вернулся домой ни жив, ни мертв. Прошло уже две недели, как он виделся у Витвицкого с Кармалюком, а тот все не появлялся. От одной мысли, что Кармалюк мог узнать об измене, Ольшевского кидало в жар. Он хорошо знал, как сурово Кармалюк карал предателей, и проклинал тот день, когда взял деньги у исправника. Он начал подумывать о том, что нужно удрать и от исправника и от Кармалюка, пока еще не поздно. Но исправник, предупрежденный, видимо, Янчевским, послал к нему заседателя Хмелевского, уж несколько месяцев рыскавшего по этим местам с солдатами. Заседатель предупредил:

— Не вздумай только улизнуть к Кармалюку. Да, да, нам все известно. И если выйдешь хоть за околицу села, тебя схватят. Тогда не жди пощады…

И Ольшевский, устроив ловушку для Кармалюка, сам сидел в своей хате, как в камере тюрьмы. Он боялся выйти лишний раз во двор, опасаясь, как бы это не сочли за попытку к побегу. Ему казалось, что изо всех хат следят за ним расставленные Янчевским люди.

16 июня Кармалюк, Добровольский и Сотничук, миновав все опасности, добрались до Кальной-Деражни. Здесь они планировали немного отдохнуть у Ольшевского и двинуться к Бару, где были основные силы загона. Оставив Добровольского и Сотничука в засаде, Кармалюк сам пошел к хате Ольшевского. Выждал немного, прислушиваясь, тихо постучал в окно. В то же мгновение увидел испуганное лицо Ольшевского. Он невольно по выработавшейся годами привычке к осторожности отступил от окна: вдруг, мол, засада. Ольшевский долго молчал, потом глухо, с трудом сдерживая дрожь в голосе, спросил:

— Хто? Хто там есть? — повторил он, немного выждав.

«Трус», — подумал Кармалюк и, шагнув к окну, спросил:

— Ты один в хате?

— О-о… Один…

— Выходи! — строго приказал Кармалюк.

— Сейчас, батьку… Сейчас… — дрожащим голосом бормотал Ольшевский, а сам думал: «Пропал, Узнал и пришел отомстить».

— Что ты там возишься? — нетерпеливо спросил Кармалюк, которому все более подозрительным казалось поведение Ольшевского. — В своей хате заблудился?

— Иду… Иду… — говорил Ольшевский, шаря по двери в поисках задвижки. Наконец открыл дверь, сказал с поклоном, пряча глаза от пристального взгляда Кармалюка: — Слава Исусу!

— Вовеки слава! — сдержанно отвечал Кармалюк.

— Вы, батьку, одни?

— Илько и Васыль тут.

— Так заходите, заходите. Я дни и ночи выглядываю да прислушиваюсь, — овладев с приступом страха, залебезил Ольшевский. — Думал, совсем не заглянете. А где ж Илько и Васыль?

— Под плотом.

— Проходите в хату, а я их позову.

— Я тут побуду, — усаживаясь на сруб колодца, сказал Кармалюк. — Свистни три раза, они и придут…

Ольшевский не знал, куда посадить гостей, чем потчевать. Поставил на стол водки; жена собрала закуску, и все сели ужинать. Сначала Устим внимательно присматривался к Ольшевскому, улавливая в его движениях, в тоне голоса, в бегающих глазках что-то, что рождало чувство настороженности. Но когда Ольшевский сказал, что ночевать поведет к отцу, так как у того будет безопаснее, Устим решил, что он боится одного: как бы их не поймали у него. Оттого и трясется, как осиновый лист.

— Вы пейте и закусывайте, а я до батька побегу, — сказал Ольшевский, вставая из-за стола. — Надо его предупредить…

— Недолго только там! — наказал Кармалюк. — Мы уже сколько ночей не спали, с ног валимся…

— Я мигам!..

— Батьку, — сказал Илько, когда ушел Ольшевский, — а не здаеться тоби, що вин якыйсь такый…

Кармалюк поморщился, махнул рукой.

— Трус! Та и все шляхтичи только на словах храбрые, а до дела дойдет — хуже баб. Я их добре знаю.

И всегда держу пистоли заряженными, когда с ними дело имею…

Когда Ольшевский сказал отцу, кого приведет к нему ночевать, тот испуганно замахал руками.

— Йезус-Мария, да ты с ума спятил!

— Отец, послушайте…

— И до хаты не подводи! Мало того, что сам из острога не выходишь, так и меня туда хочешь загнать. Да я сейчас же подниму гвалт…

— Да замолчите вы! — рассердился Антоний. — И поймите: коль скоро вы не возьмете их, то сделаете себя несчастным! Я обязался господину исправнику, что заманю Кармалюка к себе и дам ему знать. Поняли? Только глядите: это страшный секрет. Я сейчас приведу их к вам. Я тоже буду спать с ними, чтобы у них не было никакого подозрения. А вы пойдете к посессору Домбровскому и дадите ему знать…

— Йезус-Мария…

— Перестаньте ныть! Я еще не все сказал. Скажите посессору, что у Кармалюка есть ружье. И заряженное. Но я, когда они уснут, смажу салом пановку и курок, чтобы Кармалюк не мог выстрелить. Так что пусть не опасаются смертоубийства и смело подступают. Ну, я пошел за ними, а то Кармалюк уже и так что-то косо поглядывает на меня.

Как только все уснули, старик Ольшевский — а он лег в другой половине хаты, — взяв сапоги, прошмыгнул босиком через сени, обулся за углом сарая и огородами побежал к дому посессора Домбровского. Посессор уже спал, закрывшись на все замки, и к нему было не так-то легко достучаться. Наконец посессор, убедившись, что Игнатий Ольшевский один, открыл дверь.

— Пан Домбровский, у меня Кармалюк, — не успев переступить порог, выпалил Игнатий Ольшевский, — а с ним еще два разбойника!

— Так что же вы? — испуганно попятился от него посессор. — Так куда же вы? Так зачем же вы ко мне?

— Сын послал вас известить. Они спят у меня…

— А-а… А, вот что, — облегченно вздохнул посессор. — Так бегите к эконому Лесневичу. И скажите ему, чтобы немедленно прибыл ко мне. Неукоснительно! И от него идите домой, дабы ваша отлучка не подала поводу им к побегу…

Лесневич, узнав, в чем дело, помчался к Янчевскому. А тот поднял всю дворню на ноги. Погнал эконома с дворней в село собирать мужиков. Мужиков хватали, где кого попало, и в шею гнали к панскому двору. Когда было собрано человек около тридцати, Янчевский, не объясняя, куда их ведет и зачем, приказал:

— Всем следовать за мной!

Устим сквозь сон услышал стук топора, приподнялся, глянул в окно. Старик Ольшевский рубил возле сарая дрова. Заря только занималась. Рано поднялся. Боится или же решил на часах постоять, чтобы предупредить об опасности. Ишь, как озирается по сторонам! Ну и трусы эти Ольшевские! Противно смотреть, как они дрожат. По одному их перепугу все могут заметить, что тут что-то неладно. Нужно уходить отсюда.

Все эти мысли смутно мелькали в голове Устима, он не заметил, как опять уснул. Разбудил его странный топот вокруг хаты. Он настороженно приподнялся и в ту же минуту увидел: возле хаты полно народу. Отдаются шепотом какие-то команды. Что такое? Неужели облава? Не успел Кармалюк сообразить, что происходит, как в хату, осторожно приоткрыв дверь, — почему же она оказалась не запертой? — ввалился пан Янчевский. Устим схватил ружье, крикнул:

— Хлопцы, огню!

Сотничук и Добровольский, услышав этот боевой клич атамана, вмиг вскочили и ринулись на Янчевского. Кармалюк хотел разрядить в ненавистного врага ружье, но оно не выстрелило. Он глянул на курок и увидел, что пановка смазана салом. Понял: измена. В ту же минуту Антоний Ольшевский, шмыгнув за спину пана Янчевского, выскочил из хаты.

— Хлопцы, зрада! На смерть бый их!

Началась свалка. Храбрый Янчевский «кричал сильно на людей, чтобы прибыли рятовать его, но они с перепуга или по другой причине медленно спешили в горницу». А точнее сказать: «только один крестьянин поспешил на помощь». Но и тот «поспешил» так: ляхтичи Качковский и Малышевский схватили мужика этого и, награждая подзатыльниками, втолкнули в хату, откуда неслись отчаянные вопли деражянского Демосфена:

— Гвалт!.. Рятуйте!..

Видя, что крестьян в хату не загонишь никакой силой, Качковский, Малышевский, Лесневич и Домбровский кинулись на помощь Янчевскому, За ними пошел еще кое-кто из дворни. Силы были неравные. Кармалюка и его товарищей, отчаянно сопротивлявшихся, смяли и связали веревками.

— Крепче! Крепче вяжите их! — кричал пан Янчевский, придерживая свою перебитую руку. — Эй, кто там! Веревок!

Когда Кармалюка, овитого веревками, вывели из хаты, он, оттолкнув плечом тащивших его, крикнул:

— Люды добри, що же вы стоите и дывытесь, як паны вяжуть нас? Вяжить их! Годи вам покирно тягты ярмо панщины! Годи вам буты панским скотом! Вяжить! Быйте их!

Мужики никогда не слышали, чтобы кто-то отваживался при панах говорить такое. Янчевский испуганно закричал:

— Быстрее на телегу его! И в кузницу! Заклепать в ножные и ручные кандалы! А нарочного послать к исправнику, пусть солдат сюда гонит. Да покрепче, покрепче к возу прикручивайте! Вот этой веревкой!

— Будьте ж свидками, люды добри, — продолжал Кармалюк. — Я выйду ще на волю! Я вбую ще оцых панив в червони чоботы!

— Да заткните ему глотку! — заорал Янчевский. — А вы что стоите, разинув рты? — накинулся он на мужиков. — Когда я на помощь звал, так вас не было, а сейчас все сошлись. Раз-зойдись!

— Бачите, люды добри, як ваш хоробрый пан перелякався! — крикнул Кармалюк. — Так вяжить же його!

— Гони! Гони к кузнице! — орал Янчевский.

— Гострить ножи и косы, — продолжал Кармалюк. — Я вернусь. Мене, як бачите, не удержалы ни тюрьмы, ни Сыбир! И не удержуть, доки буде бытыся мое сердце!

Пока кузнецы трудились над кандалами, Янчевский пытался допрашивать Кармалюка. Но он или совсем не отвечал на вопросы, или говорил такое, что Янчевский задыхался от бешенства. При обыске у Кармалюка не нашли ни гроша денег, и Янчевский, размахивая кулаками у него перед носом, требовал:

— Говори, гультяй, куда спрятал награбленное добро!

— Роздал тем, кого вы ограбили! И буду забирать у вас, и буду раздавать бедным людям! И если сегодня люди отказались меня вязать, то завтра они вас, собак, свяжут! Свяжут потому, что знают: Кармалюк хочет им добра! Мои хлопци не обидели и никогда не обидят ни одного бедного человека. А вам, собаки, будет то, что было другим панам! И я сто раз приду из Сибири, но изведу, выжгу вас всех! Так и передайте своим панам! Не добили вас Гонта да Железняк, так я добью!

— А, проклятый гайдамак! — в бессильной злобе орал Янчевский. — Хлоп! Быдло подлое! Да как ты смеешь грозить мне!

— А ты будто и не боишься? — с улыбкой спросил Кармалюк. — Но если ты такой храбрый, то зачем же в кандалы заковываешь меня? Зачем веревками опутал? Зачем стражей окружил? Зачем за решетку побыстрее хочешь упрятать? В Сибирь угнать? Да затем, что ты, собака, как огня боишься меня! Боишься потому, что знаешь: в лесах, в селах, на хуторах, в корчмах — всюду полно моих хлопцев! И они на смерть пойдут за мной! Они на смерть пойдут за волю!

— Да как ты смеешь, быдло, мне тыкать?

— Простите, ясновельможный пане, — с издевкой сказал Кармалюк. — Я совсем забыл, что еще не порол вас. Но не очень огорчайтесь: я выпорю вас! И получше, чем Опаловского, который, как слышал я, уже отдал богу душу…

От такой неслыханной дерзости Кармалюка деражнянский Демосфен лишился дара речи и, дабы не выставлять себя на общее посмеяние, счел за благо прекратить допрос. Кандалы были изготовлены только к вечеру. Янчевский сам осматривал кольца и цепи. Надежно ли сделаны? На одном кольце он нашел трещину и принялся бить им по голове кузнеца, вымещая на нем зло свое.

— Ты тоже, гультяй, из его шайки! — кричал он. — Да я тебя самого, пся крев, в кандалы прикажу заклепать! Я тебя самого в Сибирь погоню! Заново! Все заново сделать! И живо! А то специально весь день возитесь, подлые хлопы, чтобы дотянуть до ночи. Да если вы мне сейчас же не закончите, тут вот, в кузнице, прикажу запороть до смерти!

— Не запорете, ясновельможный пане, — с улыбкой заметил Кармалюк, наблюдая, как кузнецы надевают на него кандалы. — Не запорете потому, что вы ведь и кандалов делать не умеете. И если вот Никифор не захочет на меня кандалы делать, то где вы их возьмете? А придет время — и скоро придет! — он не меня, а тебя закует в железо! Всех вас закуем в железо! И на веки вечные!

Не выдержав, пан Янчевский кинулся к Устиму с кулаками.

— Отойди, ясновельможный пане! — спокойно, но с таким гневом сказал Кармалюк, что Янчевский попятился от него. — И подальше отступись. Кандалы не веревки. И если я их примерю к тебе, то боюсь, что они треснут, и придется опять все заново делать.

Наконец заковали всех троих. Из Летичева прибыло пятьдесят солдат под командой офицера, примчались исправник и заседатели суда. Мужиков Янчевский разогнал по домам, чтобы не слушали крамольных речей Кармалюка, пообещав, что все будут как соучастники представлены в суд за то, что не пришли на помощь, когда его били разбойники. Несмотря на то, что было пятьдесят солдат, офицер ночью не решился конвоировать Кармалюка в Летичев. А утром, чуть только рассвело, Кармалюка, Добровольского и Сотничука приковали цепями к телеге и только после того двинулись в путь. Все село вывалило из хат — хотя это было строго запрещено Янчевским — провожать Кармалюка. Кармалюк привстал на телеге, насколько позволяла цепь, поклонился народу, сказал:

— Спасыби, люди добри, що не сталы помогаты панам! А я в долгу перед вами не останусь! А покы що прощавайте и не помынайте лыхом. И не тужить: вам недовго доведеться ждаты мене!

Начались аресты и допросы. Кармалюк, верный своему правилу, никого не выдавал и признавал только то, что было уже неопровержимо доказано. Сотничук и Добровольский тоже твердили, что они случайно встретили человека, который назвался Кульчицким, но Кармалюк ли то был — не знают, ибо никогда его не видели. Встретились, мол, в лесу, зашли переночевать к Ольшевскому — вот и все дело. И если перед народом Кармалюк говорил, кто он, и призывал людей вязать панов, то судьям он не давал такого козыря в руки. Он опять повторял, что родился в Австрии, что был сослан в Сибирь по недоказанному обвинению и бежал оттуда. Он хорошо знал: одно дело — сказанное слово народу, а другое — записанное в протокол, который будет представлен суду. Тут он был предельно осторожен. Никакие угрозы, никакие увещевания священников давать показания «по самой справедливости» не могли заставить его говорить то, чего он не хотел сказать.

Из свидетелей тоже удавалось выколотить только то, от чего они никак не могли отказаться.

«1827 года июня 23 дня, призванные в присутствии члена Литинского земского суда крестьяне Кальной-Деражни спрашиваны были, почему при поимке Кармалюка и прочих с ним соучастников за первым знаком, данным помещиком Янчевским, тотчас не вскочили в избу…»

На этот вопрос никто вразумительного ответа не дал. Харитон Романюк, которому было уже семьдесят лет, показал:

«Очень рано, в пятницу, гнал скот в поле. На дороге повстречал его соцкий, сказывая, дабы он шел во двор, как между тем люди направили его к хате Ольшевского. Когда пришли туда, то узнали, что в той хате находятся разбойники, между коими есть Кармалюк.

Когда вязали тех разбойников, то Кармалюк сказал: «Почему вы не вяжете их, помещиков то есть, за то, что вас притесняют!»

Грыць Васильев показал:

«После того расспрашивал пан Янчевский, где же вещи и деньги, что они награбили? И на сие Кармалюк отвечал, что вещей никаких нет, а имел семь рублей серебром, то и те отдал какому-то повстреченному им бедному человеку».

Посессор Пршестрошельский донес суду, что жена Андрея Барского, который был уже арестован как соучастник Кармалюка, говорила, «якобы она знает более об участниках Кармалюка». Но когда ее призвали в суд, то она сказала, что «поясненных слов не говорила и ни о каких соучастниках не ведает. Случилось же таким образом, что когда сотский пришел брать у нее волов для отвоза Василия Кривенького в город Летичев, то она, с сожаления, как таковые у нее часто берут, говорила: «Хотят ее волами из целого селения людей всех вывезть». А более ничего не говорила и ни о чем неизвестна».

Но как все ни упорствовали, волы, поскрипывая ярмами, продолжали везти хозяев своих в остроги и тюрьмы, переселяя туда целые села. Из судов сыпались новые и новые приказы: разыскать, арестовать, незамедлительно представить, заклепав в кандалы, и волы, вместо того чтобы возить хлеб с созревших полей для прокорма семей, отвозили кормильцев этих семей под царские замки.

«Известный разбойник Кармалюк настояще о сотоварищах своих не открывает. Однако по расспросам сторонним видно, что было несколько и они удалились к Днестру. А потому приказали: по смежности поветов Литинского, Могилевского, Ушицкого, Каменецкого, Проскуровского сообщить в тамошние нижние земские суды, чтобы благоволили употребить меры к разысканию и поимке».

И посыпались рапорты из этих судов в Летичевский суд:

«Замешанный в деле важного преступника Кармалюка, проживавший в местечке Снитовке шляхтич Глембовский неизвестно где ныне находится. Поэтому предписывается всем управляющим экономиями к отысканию оного учинить самострожайшее разыскание. И, буде отыщется, заклепав оного в ножные и ручные кандалы, доставить в сей суд».

«Всходно указав из оного суда, — пишет в рапорте заседатель Кондратский, — я отправился в селение Каричинцы-Римовские для отыскания и доставления Матвея Свитового, который нужен по делу о преступнике Кармалюке. Но такового крестьянина тамо не застал. Да и где он теперь укрывается, присяжным разысканием, которого у сего подношу, не открыто».

«Взяв крестьянина Старой Гуты Романа Музыку под стражу, — рапортует заседатель Хмелевский, — прикосновенного к делу Кармалюка, при сем в нижний суд за караулом препровождаю».

«Летичевский нижний земский суд секретным отношением требует отыскать в цымбаловецкой корчме арендаря, по имени и прозванию неизвестного, доставить по заклепании в ножные и ручные кандалы в оный суд».

«Препровождающего при сем за караулом Арона Клебанского, в первой арестантской станции по тракту, лежащему к городу Литину, приняв и нарядив к нему благонадежное число провожатых, отправить и далее таковым же образом, сдав с рук на руки за расписками, смотря притом, чтобы он с пути или с ночлегов побегу учинить не мог. По приводе же в город Литин сдать в тамошний поветовый суд, в который о нем и сообщение по почте послано».

«Препровождаемого при сем мальчика Кондрата Шевчука по делу преступника Кармалюка, приняв и нарядив к нему благонадежное число провожатых, сдавать с рук на руки за расписками, смотря притом, чтобы он с пути или с ночлегов побега учинить не мог. По приводе в город Летичев отдать его в тамошний суд, в который о нем и сообщение по почте послано быть имеет.

Дан сей открытый лист из Барской градской полиции за подписом и печатью».

Этому мальчику Шевчуку, служившему у мещанина Василия Маниты только за то, что «жена оного лечила его от болезни», было всего 10 лет. Знал ли он что-либо о Кармалюке? Видел ли, как тот приходил к его хозяину, так и осталось для властей тайной. На следствии он заявил: «Будучи всегда нездоровым, не примечал, с кем какое обращение хозяин имел. Сторонних людей в доме не видел. И ничего не знаю более».

Скрипели писаря перьями, а на тот скрип тяжким бряцанием отзывались кандалы по всей Подолии…

Данный текст является ознакомительным фрагментом.