58. Напоследок

58. Напоследок

Нас с Лаурой позвала к себе Анна Сладкова, та самая «приличная женщина», о которой я писала Маргит. Она не побоялась пригласить нас на лекцию чешского профессора о чешском барокко, а мы не побоялись пойти.

Знакомый Тылша показывал диапозитивы интерьеров моей любимой церкви Святого Микулаша – очаровательное сочетание итальянской избыточности и готической зашпиленности, переливчатых форм и остроугольности, – рассказывал про скульптуры на Карловом мосту, где никакой Италии, но строгое влияние Дрездена.

Я спросила его, почему скульптура Иисуса Христа в ореоле еврейских букв, и он ответил, что это отрывок из молитвы и что евреи, а их было в то время много в Праге, участвовали в субсидировании и из благодарности к ним скульптор высек в камне слова на иврите.

Неужели Макс умеет читать эти загогулины?

25.9.1942

Моя дорогая! Вижу, что неправильно выразилась. Благодаря тому, что ты следишь за ходом моей мысли, большая часть противоречий отпадает. Думается, у тебя так часто бывает с людьми; ты сильная, у тебя высокий жизненный тонус. Если бы, как в сказке, где охотник – герой или ничтожество, но всегда смельчак – преследует оленя и тем добивается счастья, я хотела заманить тебя куда-нибудь, то уже бы заманила; положение сейчас не то; я убегала, хотя предпочла бы остановиться и остановить тебя.

Сегодня мое требование представляется смешным и несправедливым. Каждый находит те книги и сюжеты, которые он ищет и в которых нуждается, потому-то неверно рекомендовать определенные книги для прочтения, при всей дружбе неверно, несправедливо и, следовательно, бессмысленно. Только Мюнц умел издать книгу молча, неожиданно и без комментариев, он-то был в себе уверен; об этом я тоже читала. И всякий раз – безумный эпатаж.

На все, что ты напрямую спросишь, я, мне кажется, напрямую и отвечу. Мне надоело извиняться, оправдываться и обороняться. Сообщу, когда снова обрету твердую почву под ногами. Я вела двойную борьбу – занимаясь политикой и одновременно чувствуя, что это, м.б., против твоих убеждений, и боясь, таким образом, тебя потерять. Все миновало. Во мне некая пустота, и больше не хочется оправдываться перед тобой за все, что делаю. После всего, что принес этот год, я, кажется, могу оправдать в твоих глазах все, за что могу отвечать перед собой. Сейчас я опустошена до крайности, но более спокойна.

Сегодня садовник вдруг прислал мне цветы, и Лаура тоже; как они чувствуют, что я погибаю? Оба букета такие красивые! На сегодня все; всего хорошего! Куда послать твои книги? Чего-нибудь веселого вроде Казановы, к сожалению, в округе нет.

Моя дорогая!

С тобой что-то неладно, но что именно, не могу понять из письма. Павел тоже считает, что письма надо посылать с оказией, а не доверять почте; это я упустила. Кроме того, все это уже лишнее.

Ты дала мне некоторую ясность и покой (в одиночку я бы не справилась); я нашла конец нити, которая поведет меня по лабиринту. Человеку нужна аудитория, избранная и признанная, одновременно и объективная и субъективная, для того чтобы он мог высказаться. Что касается книг, то здесь твоя помощь неоценима. Меня интересует все, что у тебя еще есть, хотя количество прочитанного и без того велико, и кругозор мой намного расширился, начиная со Средневековья и до наших дней, и все же пока не хватает направляющей линии.

Дива очень интересуется Гегелем, но в настоящее время занята педагогической литературой, да и я рьяно взялась за это дело.

Помня о предстоящих переездах, мы с жадностью читаем все, что попадает в руки. Времени остается мало.

Я передала от тебя приветы Лизи. Множество поцелуев, моя дорогая девочка. Твоя Ф.

29.9.1942

Моя дорогая девочка!

Павел был здесь. Так жаль, что ты не могла присутствовать при таком событии. Он тебе сам напишет. Сегодня он уехал. За завтраком в 5 утра он попросил объяснить ему различие между ранним искусством и теперешним; почему для меня так понятна, скажем, Олимпия и чем она так примечательна. С едой было покончено, всему свое место.

Я не решалась отсылать письмо. Я всегда бываю в нерешительности, когда меня переполняют чувства или когда бываю в тревоге, но на этот раз я должна высказать тебе все, чтобы между нами не осталось никаких недомолвок. Я так тоскую по тебе! Часами разговариваю с тобой и с Маргит и думаю, как это ужасно – находиться в постоянной изоляции. Сегодня я чувствую себя несчастной, как собака. И сапожник, бывает, не работает, когда ему грустно. Прощай, моя дорогая.

Письмо еще не отправлено, и я могу поразмыслить о том о сем. Я смотрю на самое себя как на старую, избитую историю.

Сегодня я здесь сижу и плачу обо всем хорошем.

У Лизи, кажется, новый адрес. На приветы, которые я ей посылала, ответили друзья, которых я не знаю. Надо ждать сообщений от нее самой.

30.9.42. Выполни свое обещание и напиши поскорей. Мне совершенно непонятно, как ты можешь так держаться за работу. Неужели все такие же прилежные? Будь здорова. Обнимаю тебя крепко.

А этот листок не знаю из какого письма.

Приятно говорить правильные вещи. В повседневности, однако, это очень трудно; ясно, что человек ошибается, когда ищет и имеет дело с новой для него ситуацией, когда неизвестно, в чем должна заключаться аналогия с прежними.

Конец ноября 1942

Моя дорогая девочка!

Кругом бело, лыжня восхитительная, Старая любит кататься, ей бы срочно пару свободных дней. Обе побыли бы в одном из очаровательнейших мест. «Пекло» означает ад, хотя все, начиная от прекрасной еды до прелестных горок, этому противоречит, по вечерам сердечная болтовня и мгновенное легкое опьянение. Дорога мучительная, но с рюкзаком и в лыжном костюме не так уж и плохо.

У тебя скоро день рождения, желаю тебе всего, что ты заслуживаешь, пусть все будет хорошо. Я тебе пишу, что ты получишь от нас в подарок, потому что не знаю, через какое время и как именно. От Павла – милый оттиск с эльгрековской Дамы, от меня – Тинторетто и дурацкую, но, как мне кажется, симпатичную брошюрку и картинку, которую когда-то я хотела для тебя сделать. Ты, наверное, помнишь – ученик над букварем, детская кроватка с ангелочками Рафаэля и Гением парижской Триумфальной арки. Напиши, что и куда ты хотела бы.

Ужасно расстроило твое последнее письмо. В нем видна вся твоя печаль, нервозность, вся твоя парализованная активность, в том числе и в отношении меня. Ты пишешь, что трижды перечитывала мое письмо, пытаясь понять, где ты можешь вмешаться. Не всегда нужно действовать, зачастую достаточно понимать.

Ты так помогла мне в последний год навести порядок внутри себя (насколько это возможно), что вместо желания вмешаться можешь почивать на лаврах, зная, что результат достигнут и что я сама не справилась бы. Не требуй от себя больше того, что ты можешь дать, ты и без того сделала столько хорошего. Во всем виновата твоя тревога, основания для которой, к сожалению, дают окружающие обстоятельства, правда так же и то, что я отношусь к этому легче, хотя думаю как вы все.

Ты спрашиваешь, что для меня бог? Едва ли я смогу ответить. Мне мог бы помочь Кьеркегор с его четким определением трех областей – эстетической, этической и лишь затем религиозной – и Далаго с его спокойной широтой понятий и изначально определенной позицией, куда Кьеркегор так чудно вписывается, что просто дух захватывает. Для меня бог есть: 1) некий масштаб, без которого все косо и неопределенно, 2) направление движения, ибо без направления любое движение произвольно и бессмысленно, и 3) требование «милости», ибо иначе можно сойти с ума. Не знаю, почему вера моя пошатнулась; может быть, я ставлю Ему в вину размах нынешних страданий. Знаю только, что во мне вдруг разверзлась ужасающая пустота; но, может, это было так; сейчас уже не так.

Ты правильно почувствовала по последнему письму, что судорога отпустила; в большой мере благодаря тебе, от всей души спасибо. Тем печальнее, что во всех твоих трудностях не находится человека, к которому можно обратиться, как я к тебе.

Мне кажется неверным твое утверждение, что вера пассивна. Во все времена были воинственные верующие. Пассивность, защищающая веру, – только одна из 100 возможностей, и причина ее, вероятно, не в вере.

Маргит написала о твоем визите. Она, кажется, обрела какое-то равновесие. Я рада. Меня огорчает, что она уделила тебе лишь «мгновение».

Возвращаю Форлендера и другие книги, у меня он лежал бы невостребованным, что жаль, – иногда я пишу Маргит вещи, предназначенные для тебя, чтобы и она знала, о чем у нас речь, и поскольку вы в некотором смысле всегда со мной, когда я пишу ей, я просто разговариваю с вами, а ты просто присутствуешь.

Комнату Дивы по непонятной злобе не топят, и она 3 недели не может работать. Как раз сегодня там ставят печку. Слава богу; потому что просто нет слов, какой это был ужас и бесчеловечность. Дорогая моя! Напиши ей, хоть она поначалу и не ответит; человеку нужно время, чтобы согреться, а ей просто необходимо.

С Юленькой все не так просто! Маргит написала о ее смерти, Павел случайно распечатал письмо и очень плакал. Сейчас и Лаура знает.

Иногда из-за усталости и мазохизма не ищут выхода. Но ты все-таки попробуй. Все, что ты пишешь про одиночество, я понимаю слишком хорошо!

Что до твоих писем, это выглядит следующим образом: через 2 дня после получения письма я начинаю снова заглядывать в ящик. В этот раз 1-е пролежало неделю, так что я получила оба с интервалом в 2 дня. Внутренне ликовала, что не зря заглядываю. Сюрпризы все-таки случаются, несмотря ни на что. 1000 раз обнимаю, целую, всех благ, моя дорогая.

Я тем временем нашла способ добыть материал для резьбы, надеюсь со следующей недели взяться за дело. Еще раз пока.

Пока?

Нет, прощай.

Прощай, дорогая. Больше я ничего тебе не напишу. Кроме открыток вроде Лизиных, что у нас все хорошо, намного лучше, чем можно было себе представить.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.