Как не хотели поднимать «Поднятую целину»

Как не хотели поднимать «Поднятую целину»

Подписчики газеты знакомились с романом со сцены собрания, которое оповещало о создании колхоза. Автор был поименован скромно: «М. Шолохов» — без полного имени.

…Шолохов в 1932 году. Ему ли не осознавать с каждым новым годом, что писателю с независимыми взглядами и жить не просто, и творить все сложнее. Он уже начинал убеждаться во все более крепнущей силе власти, полагающей, что деятели литературы и искусства обязаны подчиняться любым ее повелениям. Даже конъюнктурным. Ведь ты обязан верить в высокие идеалы коммунизма, тем более если вступил в ряды правящей партии, а Шолохов в этом году стал членом ВКП(б). Может ли быть найден компромисс, если люди искусства стремятся к свободе творчества, а правители государства устремлены внедрять общественное единодушие?

Итак, роман Шолохова появился на свет, но при хирургических вмешательствах.

Все в жизни Шолохова начиналось сызнова. Роман о революции и Гражданской войне корежат, новый роман о коллективизации тоже корежат. Журнал «Октябрь», получив рукопись «Поднятой целины», насторожился и потребовал исправлений. Отказал. Подумал, что лучше передать роман в редакцию «Нового мира», но и здесь препятствия.

Позже рассказывал: «Потребовали от меня изъятия глав о раскулачивании. Все мои доводы решительно отклонялись».

Кто же помог усовестить «решительных»?

«— Пришлось обратиться за помощью к Сталину, — вспоминал в разговоре со мной Шолохов. — Прочитав в рукописи „Поднятую целину“, Сталин сказал: „Что там у нас за путаники сидят?.. Роман надо печатать. — И добавил то, что врезалось в шолоховскую память на всю жизнь: — Мы не побоялись кулаков раскулачивать — чего же теперь бояться писать об этом“».

Откровенен вождь! Но разве одновременно это не является высокой оценкой смелости романиста? Шолохов и в этом году не уходит из сталинского внимания. Горький 22 января вдруг обратился с объемистым посланием в Кремль, где заметил: «Слышу много отрадного о произведениях…» Невелик приведенный им список писателей, а первый в нем — Шолохов.

После вмешательства вождя редколлегия журнала «Новый мир» — редактор Гронский и два писателя Малышкин и Соловьев — заметно смягчилась, и дело пошло быстрее, дошло и до типографии. Взялись наборщики за дело. Потом пошел мерный шлеп от печатного стана… Наконец вышел первый номер журнала — с первыми главами романа. С названием «Поднятая целина».

Почему же было отвергнуто «С потом и кровью»? Это редакция приняла к исполнению речь Сталина на конференции аграрников-марксистов. В ней он отметил «громадное значение обработки целины». Речь «Правда» напечатала ввиду важности для страны. «С потом и кровью»? Мрачное — для драмы! — название. Решили подладиться под бодрые установки вождя. Разве в его статье «Головокружение от успехов» не сказано: «Успехи вселяют дух бодрости и веры в наши силы. Они вооружают…»

Не принял автор нового поименования. Сообщил Левицкой в письме: «На название до сих пор смотрю враждебно. Ну что за ужасное название! Ажник самого иногда мутит. Досадно».

Писателю, разумеется, интересно, с какими соседями поселили его в этом журнале. Федор Гладков — роман «Энергия», ярый недруг из былой «Кузницы». Соколов-Микитов — записки «Путешествие на „Малыгине“». Бруно Ясенский, прозаик из польских эмигрантов-революционеров, но здесь появился вдруг с поэмой. Поэты Владимир Луговской и Николай Ушаков. Статья знаменитого на весь мир француза Ромена Роллана… Время дышит всеми порами журнала. Даже на последней стороне обложки призывная реклама: «Долг каждого трудящегося Страны Советов принять активное участие в реализации 6-й Всесоюзной лотереи ОСОАВИАХИМа. — Дадим 50 000 000 рублей на оборону СССР!»

Каково Шолохову — едино сердце, а биение-пульс сразу от двух романов: возобновляется публикация третьей книги «Тихого Дона» и начинается печатание первой книги «Поднятой целины». Нелегко! Весной прорвалось в письме Левицкой признание: «Заработался я… и еле по свету хожу… Вокруг меня одни и те же… По „Тихому Дону“ вперемежку из этой раззлосчастной „Целины“…» Казалось бы, набивается на сочувствие, но далее сообщает: «Нет, ей-богу, отрадно!»

Публикующийся из номера в номер новый роман Шолохова удивлял тех, кто начинал привыкать, что советские писатели могут откликнуться на жизнь в стране только в рамках жестких политических схем. Слово Шолохова-художника убеждало, что его роман подсказан жизнью. Автор знал и Давыдова, и секретаря райкома, и доверчивого Майданникова, и Нагульнова, взращенного идеями Троцкого, и страдальцев раскулачивания, и врагов новой жизни, и Щукаря, приговоренного горькой судьбой к лукавству и шуточкам-издевочкам — вдруг жить слаще станет, и даже автора статьи «Головокружение…». И каждому дал право высказаться. Не явил себя цензором. Запечатлевал раскулачивание и коллективизацию со всеми ее тогдашними бедами и победами, при этом мечтал, предупреждал, гневался, любил, воспитывал, смирялся, восставал, сдерживал себя, снова поднимался, воссоединялся с общественным мнением, противился ему. Разве не так?

Наверное, поэтому нельзя равнодушно читать, если сердце не заржавело, о том, как злодеянно раскулачивали, но при этом возникает и радость, что досталось кое-что из кулацкого добра обездоленной жененке Демки Ушакова… И разве не умиляешься стараниям Давыдова на пахоте в самозадании на «десятину с четвертью», но одновременно и понимаешь, что его донская жизнь шла почти что сплошняком под сталинскую диктовку… Сочувствуешь революционным порывам Нагульнова и огорчаешься, когда его исключают из партии… И хочется, чтобы не очень-то усердствовали при подавлении бунта у хлебного амбара, и обидно, что колхоз после статьи Сталина стал разбегаться… И жаль простреленного в спину Дымка, жаль и мечтательного — о светлом будущем — Майданникова. И над Щукарем не хочется надсмехаться.

…Кто бы ни приезжал в Вёшки, сразу понимал — писатель доступен каждому станичнику и хуторянину. Сколько времени уходило вроде бы понапрасну, а может, напротив — обогащало?

Шолохов рассказывал, как заявился к нему однажды рано утром казачок с исцарапанной физиономией:

«— Михаил Александрович, опохмелиться-то найдется, а?

— Что случилось-то?»

И пошел монолог, ну, чуток огранить да прямо в книгу:

«— Как же, Михаил Александрович, дорогой ты мой, казачью честь опозорили, так разве мог я стерпеть?! Повел я вчера на базар телка. Продал, конечно. Магарыч, как заведено, поставили. Потом еще приложился… Домой пришел затемно и сразу на печь полез. Утром слышу, пристает моя благоверная с вопросом: „Иде деньги, спрашиваю?!“ —„Иде, иде, — рассердился я. — Может, у меня их нету!“ — „Это как же так — нету?“ Чую, добру не быть. Открываю один глаз, наблюдаю: моя благоверная воинственно наступает на меня с кочергою на изготовку: „Иде деньги, кобель?“ — и сопровождает свой бабский вопрос кочергой по голове. Верите? Вот полюбуйтесь — весь фасон на лице… Вот я и спрашиваю: что они, бабы, понимают в таком деле, как честь казака?»

Дополнение. «Поднятая целина» — еще одна пока неразгаданная загадка отношения власти к Шолохову. Казалось бы, еретический роман, вызвавший партцензурные придирки, однако же он получает одобрение Сталина и даже обретает спустя полтора-два года всеобщее официальное признание.

То результат внедрения в литературную жизнь изощренных изобретений партагитпропа. Он дал установку толкователям романа сменить оценки с критических на хвалебные и тем самым снабдить читателя иными ориентирами. К примеру, отныне противопоставление установок Ленина установкам Сталина в романе приказано было воспринимать не более чем некую вольность Давыдова. С одной литературоведческой книги того времени и повелось: «А когда на собрании хуторского актива он (Давыдов. — В. О.) касается указаний Ленина и Сталина о социалистическом переустройстве, то „цитирует их по-своему“». Какова техника безопасности! Потом из-под пера литературоведа вышло утверждение, что секретарь райкома обличен в «путаной политике», а Давыдов расхвален за «живое дело и четкую реализацию указаний товарища Сталина».