Глава 15 Осень президента

Глава 15

Осень президента

Четвертый доказанный инфаркт, случившийся с президентом 26 июня 1996 года, был самым обширным, и последовал он непосредственно на фоне множества симптомов, указывающих на то, что дни Ельцина сочтены[1389]. Консилиум из десяти врачей, наблюдавших за ним в ходе избирательной кампании, 20 мая направил Александру Коржакову письмо, в котором они предупреждали об «изменениях отрицательного характера» в состоянии здоровья президента, явившихся результатом «резко возросшего уровня нагрузок, как в физическом, так и в эмоциональном плане» и нехватки сна (во время кампании Ельцин спал по три-четыре часа). «Подобный режим работы представляет реальную угрозу здоровью и жизни президента», говорилось в письме. Коржаков по неясной причине скрыл это послание, но информация все-таки стала известна Ельциным[1390]. Эльдар Рязанов, бравший у Ельцина интервью для телевидения, 2 июня увидел «другого человека», мало похожего на того, с кем он беседовал в прошлый раз, в ноябре 1993 года: с землистым цветом лица, измученного, мрачного. Если бы соперники президента получили доступ к неотредактированной записи интервью, то, как считает Рязанов, Ельцина никогда не выбрали бы: «Когда уехал, я был обескуражен: если он выиграет, Боже мой, кому же попадет Россия, в чьи руки, понимаете?»[1391] И все же он проголосовал за Ельцина.

Вторая инаугурация, состоявшаяся 9 августа, была скромной в сравнении с июлем 1991 года. От планов выступить второй раз с инаугурационной речью пришлось отказаться. Церемония проходила в Кремлевском дворце съездов, а не при дневном свете на Соборной площади, как планировалось. На сцене Ельцин, выглядевший одутловатым и в то же время хрупким, за 45 секунд принес присягу, держа руку на тексте конституции и не отрывая глаз от телесуфлера, который помогал ему выдерживать паузы. Спикер верхней палаты парламента Егор Строев возложил на шею Ельцина президентскую цепь[1392]. Все произошло за 16 минут.

«Понимая свое состояние, Б. Ельцин очень волновался. Осознание того, что все позади, что вступление в должность состоялось, как бы открыло второе дыхание. После официальной церемонии на государственном приеме присутствовавшие немало удивились тому, что увидели совсем другого человека. Он вошел в зал довольно быстрым шагом, с подъемом произнес краткий тост, даже пообщался с некоторыми приглашенными. И спустя примерно полчаса уехал. Как бы там ни было, для всех, кто стал свидетелем официального начала второго президентского срока Б. Ельцина, стало очевидно, что нездоровье лидера превратилось в один из основных факторов российской политики»[1393].

16 июля Ельцин сделал руководителем Администрации Президента Анатолия Чубайса, главного идейного вдохновителя своей избирательной кампании, а Николая Егорова, единомышленника разжалованного Коржакова, снова назначил губернатором Краснодарского края[1394]. Журналисты стали называть Чубайса российским «регентом». Премьер-министром остался Виктор Черномырдин, кандидатуру которого Госдума безропотно утвердила 10 августа.

Базовая тема следующих шести месяцев не была связана с политикой: Ельцин боролся за свою жизнь и выздоровление. К июлю инъекции тромболитиков облегчили его нестабильную стенокардию. После того как в августе состоялась его инаугурация, в Московском кардиологическом центре был проведен набор медицинских обследований, в том числе и коронарная ангиография, от которой он отказался в 1995 году. Немецкие хирурги, к которым обратился канцлер Гельмут Коль, посоветовали российским специалистам провести аортокоронарное шунтирование, и сделать операцию за границей. Консультации с членами семьи проходили нелегко, потому что директор московской клиники Евгений Чазов был тем самым человеком, кто по поручению Политбюро наблюдал за состоянием здоровья Ельцина после его «секретного доклада» в 1987 году (Чазов в то время работал министром здравоохранения СССР). Некоторые врачи опасались того, что Ельцин не выдержит шунтирования, и надеялись ограничиться баллонной ангиопластикой. Чазов считал, что риск «колоссальный», но Ельцину следует на шунтирование пойти[1395]. Его показатель фракции выброса крови из левого желудочка — стандартный показатель эффективности работы сердца — был 22 %, тогда как у здорового человека он составляет от 55 до 75 %. Без медицинского вмешательства Чазов и другие врачи давали человеку с такими симптомами от 1 года до 2,5 года жизни. Они сообщили родственникам, что либо нужно делать операцию, либо Ельцину придется ограничить физическую активность несколькими часами в день и полностью отказаться от любых нагрузок и поездок, то есть превратиться из реального президента в номинальную фигуру.

Ельцин был исполнен дурных предчувствий по поводу опасностей операции на открытом сердце и потери контроля над телом и над ситуацией, которую она повлечет. В конце августа Татьяна Дьяченко, бывшая в доверительных отношениях с Сергеем Пархоменко, редактором журнала «Итоги», получила от него черновик статьи, которую предполагалось издать в журнале; текст анализировал все за и против, связанные с операцией. Татьяна подумала, что отца успокоит, если они с матерью покажут ему статью еще до публикации. Пархоменко отложил публикацию на неделю и был вознагражден письменным интервью с президентом. Черномырдин, который перенес операцию на сердце в 1992 году, также восхвалял перед Ельциным преимущества этого метода[1396].

Тщательно рассмотрев свою далеко не лучшую альтернативу, Ельцин решился лечь под нож хирурга. 5 сентября он объявил по Российскому телевидению о том, что у него проблемы с сердцем и что в конце месяца его ожидает некая процедура, которая будет проводиться в Москве: «Я думаю, что президенту полагается делать операцию на родине [в России]». Поскольку во время последней встречи с врачами Ельцин не говорил ничего подобного, это заявление стало для них «громом среди ясного неба» — очередной фирменный ельцинский сюрприз[1397].

Верный себе, Ельцин пытался бодриться и в интервью журналу «Итоги» представил ситуацию как еще одно испытание своих способностей и самоконтроля: «Мне говорят: поберегите себя, не утруждайте особенно, пожалейте. Да не могу я себя жалеть! Не должен президент себе этого позволять… Не для того россияне за меня голосовали, чтобы я теперь жалел»[1398]. Хотя согласие на операцию можно было представить как конструктивный акт самоутверждения, болезнь все же стала жестоким ударом по ельцинскому эго, в чем он сам признается в своих мемуарах:

«Сколько лет я сохранял самоощущение десятилетнего мальчишки: я все могу! Да, я могу абсолютно все! Могу залезть на дерево, сплавиться на плотах по реке, пройти сквозь тайгу, сутками не спать, часами париться в бане, могу сокрушить любого противника, могу все, что угодно. И вот всевластие человека над собой внезапно кончается. Кто-то другой становится властен над его телом — врачи, судьба. Но нужен ли этот новый „я“ своим близким? Нужен ли всей стране?»[1399]

12 сентября Ельцина положили в ЦКБ — главную кремлевскую больницу. Его семья последовала совету Чазова: были приглашены консультанты из Методистской больницы в Хьюстоне, штат Техас, возглавляемые ведущим кардиохирургом Майклом Дебейки, который уже с 1950-х годов поддерживал профессиональные контакты с советскими и российскими коллегами. Американцы приехали в Москву и пришли к заключению, что сердце президента находится в почти нерабочем состоянии и что операция для него — единственный выход. Свой вердикт Дебейки вынес 25 сентября. Он сообщил Ельцину, что шунтирование позволит ему вполне комфортно прожить еще 10–15 лет. «Я сделаю все, что вы скажете, если вы сможете вернуть меня в мой кабинет», — ответил Ельцин. Дебейки подтвердил, что это вполне реально[1400].

Еще месяц у Ельцина ушел на то, чтобы сбросить вес, оправиться от анемии, связанной с желудочно-кишечным кровотечением, и нормализовать работу щитовидной железы. В 7 часов утра 5 ноября он, окончательно смирившийся со своей судьбой, был привезен в операционную кардиоцентра. Перед процедурой Ельцин временно передал свои конституционные полномочия, в том числе и полномочия главнокомандующего, Черномырдину[1401]. Команду хирургов из двенадцати человек возглавлял Ренат Акчурин, который стажировался в Хьюстоне и в 1992 году лечил Черномырдина. Дебейки, четыре американских и два немецких врача наблюдали за ходом операции на телеэкране из соседней комнаты, имея наготове инструменты на случай экстренного вмешательства. В ходе операции Ельцину вскрыли грудную клетку, и участки его левой грудной артерии и большой подкожной вены ноги были использованы в качестве графтов пяти коронарных сосудов сердца. Скрупулезная работа продолжалась семь часов. Сердце пациента останавливали на 68 минут, применялся аппарат искусственного кровообращения. Сердечная мышца заработала самостоятельно, без химической стимуляции[1402].

Операция, несомненно, спасла жизнь Бориса Николаевича. Показатель фракции выброса крови из сердца поднялся до 50 %, что было все еще меньше нормы, но уже не представляло угрозы для жизни. В благодарность Ельцин приказал Управделами президента немедленно выделить большие квартиры Акчурину, шести анестезиологам и медсестрам[1403]. Но реабилитация происходила неуверенно и требовала много времени. Ельцина отключили от аппарата искусственной вентиляции легких 6 ноября, и через 23 часа после этого он подписал указ о возвращении себе президентских полномочий. Он уговорил врачей 8 ноября перевести его в ЦКБ, где палаты были оборудованы спецсвязью. 20 ноября, после того как сняли швы, ему позволили гулять в больничном парке. «…В парке было сыро, тихо и холодно. Я медленно шел по дорожке и смотрел на бурые листья, на ноябрьское небо — осень. Осень президента»[1404]. 22 ноября Ельцин переехал в санаторий «Барвиха», чтобы продолжить свое выздоровление.

Домой он вернулся 4 декабря. До 2001 года он жил не в «Барвихе-4», где тем летом начался капитальный ремонт, а в «Горках-9», на государственной даче в Усове, вверх по течению Москвы-реки. Квартира в Крылатском по-прежнему оставалась за ним, но во время второго президентского срока Ельцин, кажется, ни разу в ней не ночевал. Состояние здоровья вынуждало его проводить в «Горках-9» гораздо больше времени, чем раньше в «Барвихе-4». Дом был построен в конце 1920-х годов в качестве госдачи для Алексея Рыкова, преемника Ленина на посту председателя правительства СССР. В течение четверти века он был в распоряжении Вячеслава Молотова, а с 1958 по 1964 год — Никиты Хрущева. Позже его большей частью использовали для размещения гостей советского руководства. Дача в «Горках-9» была обычным загородным особняком с тонкими дорическими колоннами на фасаде. Дом был организован как гостиница: в длинные коридоры на двух этажах справа и слева выходили небольшие комнаты. Он был довольно ветхим, в 2000 году обвалилась часть потолка на втором этаже[1405]. Чтобы восстановить силы, Ельцин целыми днями гулял по обширной территории, где когда-то Хрущев, который считал себя большим специалистом по сельскому хозяйству, выращивал овощи, цветы и ягоды. Хрущев любил обходить свои владения, потому что дорожка была ровной, без подъемов. Несомненно, это оценил и Ельцин[1406].

Рабочая активность президента ограничивалась получасом ежедневных деловых разговоров, подписанием указов и законов (для протокольных решений использовалась факсимильная печать) и встречами с Чубайсом, происходившими несколько раз в неделю[1407]. 23 декабря Ельцин наконец-то сумел добраться до своего кремлевского кабинета и провел там час или два. Он был в восторге: «Было такое чувство, будто вернулся из долгой командировки. Почти физически переполняло нетерпение, желание работать… У меня было удивительное ощущение: я — другой человек! Я могу справиться с любой проблемой!»[1408] 31 декабря он присутствовал на новогоднем приеме, ежегодно устраиваемом мэром Москвы в Кремле, через несколько дней отправился в парную. Баню плохо протопили, и он простудился. 7 января его положили в больницу с двусторонним воспалением легких, вернуться к работе он смог лишь в конце месяца. Одним из первых иностранных гостей Ельцина стала новый госсекретарь США Мадлен Олбрайт, которая прибыла в Россию 21 февраля. Он показался ей «восковой фигурой», поразил ее своим бледным, одутловатым лицом и худобой (с момента инаугурации он похудел почти на 30 килограммов). Тем не менее «голос Ельцина был твердым и уверенным, а его синие глаза сверкали»[1409].

В отношении здоровья 1997 год был наиболее благоприятным за время второго президентского срока Ельцина. Той весной его состояние быстро улучшалось. Иностранные государственные деятели смогли в этом убедиться на встрече 27 мая в Париже, где состоялось подписание «Основополагающего акта», скрепляющего неохотное принятие Россией расширения блока НАТО на восток. В большом бальном зале Елисейского дворца все увидели прежнего Ельцина.

«Присоединившись к шестнадцати лидерам стран НАТО и [Генеральному секретарю] Хавьеру Солане, Ельцин повел себя, словно знаменитый комик, выслушивающий хвалебные речи в свой адрес перед вручением премии за великие прижизненные достижения. Он знал, что ситуация требует торжественности, но не мог удержаться, чтобы не дать своим болельщикам то, чего они от него ждали. Выражение его лица постоянно менялось: вот он преисполнен удовлетворения, когда присутствующие лидеры один за другим превозносят его искусное управление и преданность реформам и демократии, а вот изо всех сил пытается сосредоточиться на значимости момента. Когда настало время подписания Основополагающего акта, он сделал глубокий вдох, расписался, а потом по-медвежьи обнял Солану и расцеловал его в обе щеки»[1410].

В столь же приподнятом настроении Ельцин пребывал на встрече лидеров «Большой восьмерки» в Денвере в июне, когда «семерку» расширили и приняли в нее Россию. В июле и августе Российскому телевидению было разрешено показать репортаж о президенте, проводящем летний отпуск в «Шуйской Чупе» и «Волжском Утесе»; Ельцин выглядел загорелым и отдохнувшим. Он не болел до конца осени и только в декабре пролечился от респираторной инфекции.

Однако воспоминания о сокрытии от общественности июньского инфаркта и долгом отсутствии президента в Кремле были еще свежи и больше, чем какая-либо иная причина, объясняли падение рейтинга популярности Ельцина до уровня, предшествовавшего избирательной кампании[1411]. В августе 1997 года Александр Коржаков, которого в феврале избрали депутатом Госдумы, выпустил свою книгу о Ельцине, полную неприглядных подробностей. В ней он рассказывал о его проблемах со здоровьем, а также о пьяных выходках президента во время первого срока[1412]. В прессе и по Москве ходили слухи о неизлечимых болезнях Ельцина: ему приписывали болезнь Альцгеймера, диабет, болезнь Паркинсона, водянку, опухоль мозга и цирроз печени. Все это было неправдой, но слухи только ширились. Депутат от КПРФ Александр Салий в июне заявил, что располагает доказательствами того, что Ельцин пребывает в состоянии настолько ужасном, что вместо него стране подсунули двойника, и потребовал, чтобы Генеральная прокуратура провела расследование. Невообразимые слухи ходили годами; кульминацией их стала вышедшая в 2005 году книжонка, автор которой утверждал, что Ельцин умер еще до выборов — во время операции по пересадке сердца в 1996 году, а затем был подменен двойником, оплачиваемым ЦРУ[1413].

Как бы то ни было, остается фактом, что Ельцин старел, состояние здоровья его оставляло желать лучшего и с ним то и дело случались недомогания, в 1998 и 1999 годах участившиеся и становящиеся все более серьезными. Он набрал вес, сброшенный в 1996 году. Густые его волосы поседели, а голос из низкого баритона превратился в скрипучий бас. Походка стала напряженной. Сотрудники планировали мероприятия на родине и за рубежом так, чтобы не приходилось подниматься по крутым лестницам; в зарубежных поездках Ельцина всегда сопровождали три-четыре врача, и среди них обязательно был кардиолог (такая практика началась еще во время первого президентского срока). В новом президентском самолете Ил-96 в 1996 году расширили медицинский отсек[1414]. В таком возрасте и при таком состоянии здоровья политические лидеры стран с куда более высоким уровнем благосостояния и здравоохранения, чем в постсоветской России, часто выполняют свои обязанности с трудом. В 1997 году, незадолго до возвращения в Кремль, Ельцин отпраздновал свой 66-й день рождения; таким образом, он был на год старше Дуайта Эйзенхауэра, подкошенного тяжелейшим инфарктом в возрасте 65 лет (1955), и всего на год младше собственного отца, перенесшего инсульт в 67 лет (1973).

В прошлом остались заносчивая самоуверенность и огромная выносливость, которые были отличительными чертами Ельцина в Березниках, Свердловске и Москве. С сожалением он отказался от любимого тенниса и заплывов в холодной воде, не было больше ни марафонов по стране, ни лихих плясок а-ля Уфа или Ростов[1415]. Ельцину остались лишь умеренные по нагрузке физические упражнения, такие как плавание в бассейне с подогретой водой, ловля форели, катание на катерах и снегокатах, бильярд (он по-прежнему был способен на самые невообразимые удары). У него стали чаще случаться оговорки и приступы головокружения. Так, в мае 1997 года в Париже он провозгласил, что Российская армия готовится снять ядерные боеголовки со стратегических ракет; это не соответствовало действительности, и помощникам пришлось постараться, чтобы исправить ошибку шефа. Визит в Стокгольм в декабре 1997 года принес с собой новые загадочные заявления о ядерном оружии. Кроме того, Ельцин на секунду утратил уверенность в том, где находится, — в Швеции или в Финляндии. В феврале 1998 года он нанес визит папе римскому Иоанну Павлу II, ознаменовавшийся признанием президента в своей «вечной любви к Риму, Италии и итальянским женщинам». Подобные оговорки Ельцин называл колоритным русским словом «загогулина». Неприятности имели и физические проявления — например, во время пресс-конференции в ратуше Стокгольма у него подкосились ноги, и пресс-секретарю Сергею Ястржембскому пришлось поддержать его, «делая вид, что он передает Ельцину какие-то важные бумажки»[1416].

Российские журналисты описывали эти происшествия в мельчайших подробностях, пользуясь при этом полной свободой. Они упускали из виду, что склонность к неправильному употреблению слов была у Ельцина и в то время, пока он был здоров, и в ту пору считалась даже милой (не говоря уже о том, что это свойство было присуще и лидерам других стран — достаточно вспомнить хотя бы 43-го президента Соединенных Штатов Джорджа Буша-младшего)[1417]. В новой России больше, чем в других, более стабильных странах, никто не хотел проявлять снисходительности к ошибкам и неловким движениям президента.

Тревожность по поводу состояния его системы кровообращения не покинула Ельцина и после операции. Как и до 1996 года, он страдал бессонницей и пил снотворное. Его мучили боли в спине, из-за чего приходилось принимать болеутоляющие средства. Он спрашивал врачей, не связаны ли эти боли с состоянием сердца, но те сказали, что это не так. Любители теории заговора считали, что Ельцин пользуется своей болезнью, чтобы не отвечать на жесткие политические вопросы и чтобы проверить, кто из соратников ему действительно верен[1418]. Возможно, в этих теориях была доля истины, но Ельцин по-настоящему страдал от своей болезни, которая заметно ограничивала его возможности. По словам членов семьи, во время второго срока он больше всего переживал, что не удается полностью восстановить физическую форму, на что он рассчитывал, соглашаясь на операцию.

Из-за состояния здоровья у Ельцина не было другого выбора, кроме как заметно сократить рабочее время. Он по-прежнему был жаворонком (поднимался в 5 часов утра и принимал холодный душ), но часто оставался дома, а прессе сообщали, что президент «работает с документами». Если он приходил в свой кабинет, то это обычно происходило в 9 часов утра или на полчаса позже; его пребывание на рабочем месте после обеда было скорее исключением, чем правилом. Например, за январь, февраль и март 1998 года Ельцин задерживался в Кремле после 16 часов всего 7–8 раз, и два таких случая были связаны с официальными приемами в честь короля Бельгии и президента Украины. Журналистка, раскопавшая эту информацию, назвала свою статью «Ельцин в Горках». Название было весьма ядовитым: в Горках (не путать с «Горками-9» или «Горками-10»; речь идет о поселке к юго-востоку от Москвы, где находится усадьба «Горки») доживал остаток своих дней Ленин, ставший полным инвалидом после перенесенного в мае 1922 года инсульта. Фотография больного Ленина, накрытого одеялом в кресле-каталке, воспроизводилась во множестве советских исторических книг[1419].

Хотя всем было ясно, что Ельцин уже не тот, некоторые сообщения о состоянии его здоровья вводили в заблуждение. С ноября 1996 по декабрь 1999 года он восемь раз попадал в больницу с острыми недомоганиями. Во время отпуска в течение одной-двух недель в год он оказывался полностью недоступен для большинства своих сотрудников. Но все остальное время, даже рано уезжая из Кремля, Ельцин действительно «работал с документами» в «Горках-9». Да, он устраивал себе долгие, спокойные отпуска, но так поступали и многие другие мировые лидеры, не отличавшиеся слабым здоровьем. Рональд Рейган, например, за восемь лет взял 436 дней отпуска, то есть в среднем по 55 дней в году. Большую часть этого времени он проводил на своем ранчо в Санта-Барбаре. Джордж Буш-младший к середине 2007 года успел отдохнуть 418 дней, то есть 64 дня в год; его любимым местом проведения отпуска был Кроуфорд, штат Техас. Про президента Эйзенхауэра известно, что он провел 222 дня, играя в гольф в Аугусте, штат Джорджия[1420]. Ельцин после 1996 года отдыхал 30–40 дней в году. Находясь вне Москвы, он чаще, чем раньше, пользовался телефоном. Политики и чиновники должны были по первому его зову приезжать к нему со всеми документами, что и случалось практически каждый день. В отличие от Ленина в 1920-х годах, Ельцин не умирал, не превратился в лежачего больного и не утратил интеллектуальных способностей[1421].

В плане политики наибольшее значение имел тот факт, что и на втором сроке Ельцин, научившись разумно и целенаправленно расходовать свои силы, по-прежнему имел решающее слово при решении государственных вопросов. Сергей Степашин, который занимал несколько постов во второй администрации и стал предпоследним ельцинским премьером, говорил, что президент принимал «все принципиальные, стратегические решения» в его правительстве[1422].

Благим побочным эффектом ухудшения здоровья стало то, что Ельцин почти полностью бросил пить. В 1996 году он уже не употреблял спиртное каждый или почти каждый день в таких количествах, как это было раньше. Во время подготовки к операции и после нее его тяга к алкоголю заметно ослабела. Его мотивация питалась потребностью в самосохранении: Акчурин и Чазов сказали пациенту без обиняков, что, если он продолжит потакать своей привычке, это будет означать для него смерть, и Ельцин серьезно отнесся к этим словам. Ему было велено ограничивать себя одним бокалом вина в день — совет, которому он следовал неукоснительно, о чем и написал в «Президентском марафоне»[1423]. После увольнения Александра Коржакова и его приближенных вокруг Ельцина не осталось людей, охотно выполнявших роль его собутыльников. Теперь на его диету и распорядок дня стала больше влиять Наина Иосифовна. На государственных приемах и официальных ужинах президенту подавали красное вино, разбавленное подкрашенной водой, — на этом настояли члены семьи. Во время банкетов, по свидетельству его дочери Татьяны, он мог позволить себе один-два, реже три бокала красного сухого вина или шампанского, но всегда знал меру[1424]. Иногда эти ограничения нарушались, но даже отмечавшие такие случаи отечественные и иностранные журналисты признавали, что поведение президента ни в какое сравнение не идет с тем, что происходило во время первого срока[1425]. Алкоголь перестал быть неотъемлемой частью жизни Ельцина, как это было в начале 1990-х годов, и более не оказывал значительного влияния на его отношения с окружающими.

Как назло, трезвость не принесла ему политических дивидендов. Подавляющее большинство россиян и не подозревали о том, что его поведение изменилось, и большая часть авторов, анализирующих то время, пишет о нем так, словно он остался прежним. Скрытность Ельцина и стыд за прошлое мешали ему пускаться в какие-то объяснения. В заключительном томе своих мемуаров он отмечает, что считал недостойным «бить себя в грудь» и каяться в прошлых грехах, а кроме того, многие ему все равно не поверили бы[1426]. Ельцин попал в ловушку, в которую каждого можно загнать вопросом «Когда вы перестали бить свою жену?». Он не мог сказать, что победил свой порок, не признавшись в том, что страдал им в прошлом, а признаваться до своего выхода в отставку он не хотел. Без сигнала президента ни члены правительства, ни кремлевские сотрудники не могли говорить на эту тему. Оставалась она табу и для большинства журналистов.

Изменения к лучшему произошли и в психологическом плане. Усеченный второй срок в целом, как говорила мне его дочь Татьяна, был для него «более спокойным периодом», чем первый[1427]. Ельцин реже испытывал столь свойственные ему раньше перепады настроения, когда он из спящего богатыря превращался в разъяренного тигра. Физическое истощение больше не позволяло перегружаться, а потом страдать от упадка сил: «Я — уже другой „я“. Другой Борис Ельцин. Много переживший, можно сказать, вернувшийся с того света. Я уже не могу, как раньше, решать проблемы путем перенапряжения всех физических сил. Резких, лобовых политических столкновений. Теперь это не для меня»[1428]. Объективно «реформистский прорыв» России, как назвал Ельцин ситуацию в октябре 1991 года, был уже позади. Основы посткоммунистического порядка — хорошо ли, плохо ли — были заложены, а его переизбрание в 1996 году похоронило на этот раз надежды на реставрацию коммунизма. Хотя политические сложности по-прежнему возникали (стоит особенно отметить финансовый кризис 1998 года и попытку импичмента, предпринятую в 1999 году), по остроте они не могли сравниться с запуском шокотерапии, конституционным конфликтом 1993 года, первой чеченской войной или выборами 1996 года. К собственной роли после второй инаугурации Ельцин стал относиться более философски: казалось, он принял тот факт, что основная его работа сделана и оценивать его теперь будет история. Он понимал, что на горизонте завершение карьеры и передача власти — другу или недругу. Вскоре кто-то другой будет открывать цветные папки в кремлевском здании № 1.

С лета 1996-го до весны 1997 года Ельцин руководил страной в реактивном режиме. Помимо непростого восстановления и вынужденного отпуска, он был ограничен необходимостью подчищать хвосты, оставшиеся после избирательной кампании. Следовало вернуться к своим обещаниям и понять, какие можно исполнить, а какие стоит отложить до лучших времен. Предстояло реализовывать мелкие проекты и предоставлять льготы, обещанные во время кампании, что тяжким грузом ложилось на бюджет страны. В 1997 году на федеральные и местные средства началось строительство метро в Уфе и Казани; оно было открыто для первых пассажиров в 2004 и 2005 годах соответственно, а строительство по плану будет продолжаться до 2040 года.

Выплата зарплат и социальных пособий напоминала сизифов труд: стоило закатить этот валун на вершину, как он тут же скатывался обратно. Чтобы дать правительству необходимые средства, Ельцин в октябре 1996 года создал Временную чрезвычайную комиссию по укреплению налоговой и бюджетной дисциплины, которую возглавил премьер-министр. Аббревиатура ВЧК напомнила всем название советской тайной полиции, созданной после революции 1917 года, и должна была символически подчеркнуть серьезность намерений Кремля. Ельцин считал, что проблема решается, но в январе 1997 года он встретился с членами комиссии и узнал, что точного плана нормализации обстановки в государственном секторе так до сих пор и нет. Ельцин пригрозил издать указ о полной выплате пенсий к 1 апреля, но потом скрепя сердце согласился изменить дату на 1 июля[1429]. К 1 июля проблема по-прежнему не была решена. Ценой огромных усилий удалось к концу года снизить уровень невыплаты в экономике примерно до 8 млрд долларов, но в первой половине 1998 года этот показатель снова начал расти. Рядовые граждане и их семьи должны были выживать в меру собственных сил[1430].

Самым срочным и сложным вопросом в президентской повестке дня была Чечня, где военные действия возобновились сразу после выборов. 6 августа 1996 года чеченские отряды под руководством Аслана Масхадова напали на Грозный. Российские войска под командованием Константина Пуликовского перешли в контрнаступление. Когда Ельцин произносил присягу, город горел. 11 августа Ельцин назначил своего соперника по выборам Александра Лебедя личным представителем президента в республике и приказал ему достичь соглашения, которое позволит исполнить обещание о прекращении войны и возврате солдат домой. 30 августа Лебедь и Масхадов подписали соглашение о перемирии в дагестанском городе Хасавюрт; войска генерала Пуликовского на тот момент были окружены и испытывали недостаток боеприпасов и продовольствия. Принимая в мае чеченскую делегацию в Кремле, Ельцин успешно оказывал на них давление, однако на поле сражений высокий боевой дух и мобильность боевиков давали им преимущество над российскими призывниками. По Хасавюртовским соглашениям, окончательное определение статуса Чечни откладывалось до 2001 года и предусматривался полный вывод из республики армии и войск МВД. Ельцин и Масхадов, который к тому времени был избран президентом Чечни, закрепили это соглашение официальным договором 12 мая 1997 года. Чеченцы получили фактическое признание и обещание экономической помощи и избавились от московского влияния. Ельцин купил мир: цена оказалась высокой, но общество в ту пору было готово ее заплатить.

В сентябре 1996 года достоянием общественности стали разногласия по чеченскому вопросу между Лебедем и Анатолием Куликовым, министром внутренних дел, который был близок к премьер-министру Черномырдину и в свое время помог отговорить Ельцина от отмены президентских выборов. Куликов не без оснований полагал, что условия Хасавюртовских соглашений весьма сомнительны и что начало новой войны — это всего лишь вопрос времени. Лебедь еще больше обострил конфликт, сделав выговор внутренним войскам, подчинявшимся Куликову, и попытавшись, как утверждает последний, создать «Русский легион» — элитное воинское подразделение, которое подчинялось бы только ему как помощнику президента по национальной безопасности. Усилить легион предполагалось полутора тысячами чеченских боевиков. Анатолий Чубайс публично поддержал Куликова, за что подвергся жесткой критике со стороны Лебедя[1431].

По мнению Ельцина, генерал в штатском преследовал цели более масштабные, чем Куликов и Чубайс. Лебедь не случайно выбрал для своего демарша именно этот момент. «Все, что происходило в те месяцы в Кремле, было тесно связано с одним очень определенным обстоятельством — моей болезнью». Ельцину не нравилась боевитость Лебедя, а еще больше — его очевидное намерение предстать альтернативой слабому гражданскому лидеру: «Всем своим видом он показывал: президент плох, и я, генерал-политик, готов занять его место… Только я сумею в этот трудный момент говорить с народом». Последней каплей стало сделанное 28 сентября дерзкое заявление Лебедя, что президент должен сложить свои полномочия до полного выздоровления после операции. Ельцин медлил несколько недель, потому что Лебедь «как ни странно… чем-то напомнил [ему его] самого. Только в карикатурном виде»[1432]. 17 октября Ельцин вышел из предоперационного карантина, чтобы уволить Лебедя, и нашел в себе силы записать выступление об этом, показанное в вечерних новостях. В выступлении он сравнивал Лебедя не с собой, а с другим генералом, увлекшимся политикой, — Александром Коржаковым[1433]. Лебедь продержался на своем посту всего четыре месяца. Ельцин, по своему обыкновению, не стал преследовать разжалованного товарища. В следующем году Лебедь привлекал деньги и налаживал связи и в мае 1998 года победил на выборах, став губернатором Красноярского края.

Другое следствие только что завершившейся президентской кампании было связано с договором, подписанным в апреле 1996 года Ельциным и Александром Лукашенко и декларировавшим создание межгосударственного Сообщества России и Беларуси. Теперь предстояло обсудить детали соглашения. В первую зиму, пока Ельцин выздоравливал после операции, помощник президента по внешней политике Дмитрий Рюриков разработал договор о «союзе», подразумевавшем более тесное союзничество, чем ожидал президент. Как и Лебедь, Рюриков был уверен, что у него развязаны руки, и опередил события. Он составил документ, который одобрили белорусы и спикер Госдумы России, коммунист Геннадий Селезнев, и, не показав договор своему шефу, сообщил журналистам о том, что Ельцин со всем согласен. Проект договора предусматривал создание двухпалатного союзного парламента (в котором одинаково были бы представлены Беларусь с 10 млн населения и Россия, население которой превышало 140 млн человек), ротацию президентства и референдум по вопросу ратификации договора в течение трех месяцев. Неосоветская, панславянская стилистика договора понравилась Лукашенко, как и возможность участия в политической жизни России, где после своего прихода к власти в Минске в 1994 году он нашел себе приверженцев в провинции. Ельцина же все это совершенно не устраивало. Проект договора никак не согласовывался с его конституцией (возникал второй законодательный орган, новый бюджет, и появлялись сложные вопросы о федеральном устройстве), и он не намеревался с кем бы то ни было делиться властью. Руководителю своей администрации, Валентину Юмашеву, Ельцин сказал, что договор рождает «новую страну», а он уже проходил это в 1990-х годах[1434]. 4 апреля 1997 года Ельцин без церемоний уволил Рюрикова и вскоре назначил его послом в Узбекистан. 23 мая два президента подписали в Кремле весьма размытое соглашение.

Последнее проявление чрезмерной самостоятельности подчиненных произошло снова в сфере национальной безопасности. В июле 1996 года Ельцин, освободив от места Павла Грачева вместе с членами группы Коржакова — Сосковца, назначил министром обороны Игоря Родионова, настоятельно рекомендованного Александром Лебедем. Карьера генерал-полковника Родионова первый раз рухнула, когда в 1989 году солдаты, находившиеся под его командованием, во время демонстрации в Тбилиси убили 20 гражданских лиц. После этого он работал директором Академии Генерального штаба, разрабатывал вопросы военной доктрины и организации, чем и заслужил уважение Лебедя. Ельцин попросил нового министра представить проект военной реформы, желаемым результатом которой был постепенный переход от призыва к профессиональной армии (во время избирательной кампании Ельцин дал такое обещание), сдерживание уровня расходов на оборону и активное развитие воздушно-десантных и мобильных войск. Но Родионов твердо настаивал на призыве, требовал увеличения расходов и попытался передать десантные полки в сухопутные войска. Больше всего Ельцину не нравились выступления Родионова и утечки в прессу, нацеленные, по его мнению, на то, чтобы оказать на него давление через общественное мнение, а также невыполнение министром своего обещания проводить военную реформу без дополнительного финансирования.

В сентябре 1996 года Ельцин, пытаясь ограничить влияние Лебедя на посту секретаря Совета безопасности, создал отдельный совещательный орган, Совет обороны, под руководством Юрия Батурина. Именно на заседании Совета обороны 22 мая 1997 года Ельцин расставил все точки над «i». Заседание, проходившее в беломраморном здании Генерального штаба на Арбатской площади, описано Батуриным и его соавторами в «Эпохе Ельцина»:

«Ельцин… был холодный, суровый и неприступный. Поздоровавшись, предоставил слово министру:

— Вам пятнадцать минут на доклад.

— Пятнадцать минут абсолютно недостаточно, — ответил министр.

— Пятнадцать минут, — повторил Президент.

— Если мы хотим серьезно поговорить о реформе, мне нужно пятьдесят минут, — настаивал Родионов.

— Мы теряем время, начинайте. — Голос Ельцина становился все более суровым.

— В таком случае я отказываюсь делать доклад, — решительно заявил министр.

— Начальник Генерального штаба, пожалуйста, — поднял Ельцин [Виктора] Самсонова.

— Я тоже отказываюсь.

— Игорь Сергеевич Сергеев, — произнес Президент, оговорившись (отчество главкома РВСН — Дмитриевич. — Авт.).

Сергеев встал и, полагая, что ему предстоит докладывать, направился к столу, где сидел Президент.

— Подождите, — остановил его Ельцин. — Принимайте обязанности министра обороны.

— Есть, — коротко ответил Сергеев.

— Виктор Степанович Чечеватов, — тем же уверенным голосом произнес Президент. Он давно знал и уважал этого генерала, прошедшего все ступени службы — до командующего [Дальневосточным] округом. Летом 1996 года принимал его в Кремле как одного из кандидатов на пост министра обороны. — Вы согласны принять должность начальника Генерального штаба?

— Разрешите мне дать ответ после короткого разговора с Вами, Борис Николаевич, с глазу на глаз по окончании [заседания] Совета обороны.

— Хорошо, садитесь.

Президент повернулся к секретарю Совета обороны [Юрий Батурин], сидевшему по левую руку от него, и произнес всего лишь одно слово: „Указы“…

Ю. Батурин вышел, чтобы позвонить в Государственно-правовое управление, занимавшееся оформлением указов. Пока Ельцин произносил свою гневную и не во всем справедливую речь, отчитывая генералов, из ГПУ привезли несколько проектов указов, потому что не было ясности с начальником Генштаба. Высказавшись, Президент направился в кабинет министра обороны для разговора с Чечеватовым, но сразу, на ходу отдал помощнику бланк, где было написано: „Квашнина [командующего Северо-Кавказским военным округом] на беседу“. Для себя он уже решил: Чечеватов начальником Генштаба не будет. Если сразу не согласился на предложение — всё! Второй раз Президент должность не предлагает. Исключений из этого правила он почти не делал.

Вскоре начальником Генерального штаба был назначен Анатолий Квашнин. С новым министром обороны И. Сергеевым Ельцин „сработался“ и всегда относился к нему с большим уважением»[1435].

Ельцин, видимо, почти решил уволить Родионова еще до заседания. Ход совещания убедил его в правильности этого решения, а также принес неожиданные последствия для Генерального штаба[1436].

Лишившись погон, Родионов создал организацию по защите прав отставных офицеров; в 1999 году он был избран в Госдуму от КПРФ. Подобно Лебедю и Рюрикову, у него, вероятно, были поводы считать, что с ним по сути поступили несправедливо. Родионов и Самсонов (и несчастный Чечеватов) больше других имели основания для недовольства тем, как они были наказаны[1437]. Однако все они сами навлекли на себя ельцинский гнев, не разобравшись в нем и покусившись на президентские полномочия. Как говорит пословица, кот из дома — мыши в пляс. Кот вернулся, хотя и ненадолго.

Сразу после победы над Геннадием Зюгановым Ельцин попробовал пуститься в плавание по неспокойным водам культурной и символической политики. 12 июля 1996 года, во время своего вымученного выступления перед несколькими сотнями сотрудников предвыборного штаба на приеме в их честь, Ельцин поблагодарил их за помощь, в чисто свердловском стиле одарил их наручными часами и попросил не успокаиваться сейчас, когда победа одержана. Новой России, сказал он, в отличие от Российской империи и Советского Союза, недостает «национальной идеи» или «национальной идеологии», «и это плохо». Президент попросил всех подумать об этом и пообещал проверить результаты через год, сказав, что идея будет реализована им или после избрания его преемника в 2000 году[1438]. Ельцин назначил совещательный комитет, возглавляемый его помощником по политическим вопросам Георгием Сатаровым, а правительственная «Российская газета» предложила 10 млн рублей (около 2 тысяч долларов) читателю, который напишет лучший очерк на эту тему объемом около семи страниц.

Проект начал задыхаться уже на старте. Сатаров отрицал, что Ельцин хотел официально провозгласить нечто вроде советской руководящей доктрины. Нет, президент имел в виду согласованный процесс поиска идеи, которая уже существовала в умах россиян, а не внедрение такой идеи насильно: «Национальная идея — это то, что не может быть навязываемо государством, а должно исходить снизу, поэтому президент и не говорит: „Я вам дам национальную идею“, а, наоборот, просит: „Найдите ее“»[1439]. В январе 1997 года «Российская газета» присудила предварительную премию филологу из Вологодской области Гурию Судакову за очерк о «принципах русскости»; к этому времени стало ясно, что все это — не более чем упражнение в самолюбовании и нечеткой футурологии. Газета так и не определила окончательного победителя и прекратила принимать работы на конкурс в середине 1997 года. Сатаров предложил комиссии взять за образец послевоенную Германию, где экономическое чудо сопровождалось «национальным покаянием» за нацистский тоталитаризм. Лишь немногие члены комиссии согласились с ним, и было ясно, что в целом ее способность определить, что могло бы быть предметом всеобщего консенсуса в условиях очевидного раскола в обществе по многим важным вопросам, была ничуть не выше, чем у отдельно взятых Ельцина или Сатарова. Спустя год после учреждения конкурса Сатаров опубликовал антологию статей отчасти либерального, отчасти центристского толка. Затем он решил, что написано достаточно, и со временем о комиссии забыли за отсутствием потребности в ней[1440].

Ельцин, по горло занятый другими заботами, не стал вмешиваться и, когда подошел назначенный им срок, не обратил на него внимания. Вряд ли он мог извлечь какую-нибудь выгоду из этого процесса, противоречащего его собственным попыткам развенчать марксизм-ленинизм и самой концепции «пропаганды новой жизни». Свободомыслящие интеллектуалы, скептически относившиеся к идее национальной идеи, утверждали то же, что и сам Ельцин. «Нельзя искусственно культивировать и внедрять в общественное сознание то, что оно не выработало самостоятельно, — писал один из них. — Пагубность таких экспериментов продемонстрировал социалистический строй». Эта идея напомнила журналисту безалкогольную свадьбу, «когда на стол ставили минеральную воду, а под столом разливали спиртное». Если посткоммунистическая Россия и сможет выработать объединяющую идею, это произойдет не через год и не через несколько лет, а тяготы повседневной жизни не располагают людей к тому, чтобы задуматься: «Идеологии (религиозные и светские) приходят и уходят, а кушать хочется всегда»[1441]. Молчание Ельцина в этой ситуации подсказывает, что он и сам пришел к тем же выводам.

Хотя Ельцин и отказался от своей мысли о национальной идее, его по-прежнему влекло мифотворчество и сведение счетов с прошлым. Первым его официальным действием после возврата полномочий 6 ноября 1996 года стало подписание указа о переименовании праздника 7 ноября, годовщины Великой Октябрьской социалистической революции, в День примирения и согласия и объявление Года примирения, который должен был длиться до следующего ноября. Указ готовили кремлевские сотрудники под руководством Анатолия Чубайса, который придерживался мнения, что разгул антикоммунизма, начавшийся в ходе избирательной кампании, следует обуздать и что сейчас более важно убедить контролируемую КПРФ Госдуму согласиться с прогрессивным законодательством по экономике, а не вести бесконечную борьбу в духе 1917 или 1991 годов. Сторонники Ельцина, которые были больше заинтересованы в политических переменах, как, например, Сатаров, выступали против переименования, но в споре проиграли[1442]. Новое название можно было истолковать как проявление плюрализма или «как абсолютно некритическое, принимающее все точки зрения на прошлое, не признающее противоречий, кроющихся в разных взглядах»[1443]. Оно было, в сущности, и тем и другим: во время второго президентского срока Ельцин сохранил прежнее двойственное отношение к вопросам истории.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.