Глава 11 Раскол и объединение

We use cookies. Read the Privacy and Cookie Policy

Глава 11

Раскол и объединение

Став лидером страны, Ельцин был намерен сосредоточиться на экономике и к правительственным структурам отнесся с нарочитым пренебрежением. Впоследствии он называл такое поведение неправильным: «Да, наверное, я ошибся, выбрав главным направлением наступление на экономическом фронте, оставив для вечных компромиссов, для политических игр поле государственного устройства». Это подвергло риску само осуществление экономической программы: «не подкрепленные политически, реформы Гайдара повисли в воздухе…»[959]. Скоро Ельцин пересмотрел свою позицию: чтобы использовать государство в своих целях, его нужно объединить, причем так, чтобы не другие, а именно он получил возможность направлять события в нужное русло[960].

Конституционные возможности, открывавшиеся перед ним в 1991 году, оптимизма не внушали. Попытка переустройства российских институтов в момент, когда Россия разбиралась с советским наследием, многими была бы сочтена неуместной и провоцирующей раздоры. Среди тех, кто выступал решительно против, был Егор Гайдар. Если бы он взялся за этот узел проблем, Ельцину пришлось бы столкнуться с другими представителями власти — в том числе со Съездом народных депутатов, где рассчитывать на поддержку не приходилось. Даже если бы он каким-то образом инициировал новые парламентские выборы, то избиратели, как он признавал позднее, вполне могли и не выбрать «других, „хороших“, депутатов»[961].

Советский рефлекс подсказывал, что решение практически любой человеческой проблемы можно поручить государству. Либеральный подход, сторонниками которого были молодые реформаторы, западные державы и организации, к чьим советам Ельцин прислушивался, предполагал, что решения должны лежать вне сферы деятельности государственных органов. Если бы Ельцин действовал строго в этом направлении, то логично было бы раздробить посткоммунистическую государственную структуру, чтобы она не мешала проявляться силам гражданского общества. С учетом размеров бюрократического аппарата, можно сказать, что это не было достигнуто, поскольку количество сотрудников в федеральных, региональных и муниципальных органах управления в России с 1992 по 2000 год увеличилось почти на 10 % (с 2 682 000 до 2 934 000 человек)[962]. Но эти цифры не учитывают огромное количество хозяйственников, которые после рыночных реформ больше не считались государственными служащими. Шокотерапия и либерализация цен ослабили административную и правовую власть бюрократического аппарата над российским обществом. А приватизация, от ваучеров 1992–1994 годов до залоговых аукционов 1995–1997 годов, ослабила монополию государства на ресурсы страны[963]. Ельцин поддерживал практически все подобные шаги и считал, что после окончания реформы во владении государства останутся только электро- и атомная энергетика, военно-промышленный комплекс и железные дороги[964]. На залоговых аукционах, первый из которых был проведен по указу № 478 от 11 мая 1995 года, правительство передало в управление частным банкам 12 крупных и дорогостоящих объектов собственности, преимущественно в области добычи нефти и полезных ископаемых, взамен получив от банков условно-безвозвратные займы. Банкам было разрешено проводить аукционы, в ходе которых они сами могли сделать ставку на акции, размещенные у них в виде обеспечения кредитов. Победителями на аукционах становились сами акционеры или аффилированные фирмы — потрясающий пример использования собственного положения в корыстных целях. Право собственности на государственные акции было перераспределено год спустя[965].

Сокращение полномочий государственного аппарата, хотя и было желательным, порождало множество проблем. Главной из них была неясность в разделении общественной и частной сфер, а также в вопросе об ответственности за то, чтобы государство окончательно не развалилось на части. Сместившиеся границы дали гражданам новые возможности. Потребительство и материальное благополучие — запретный плод при коммунизме — теперь всячески приветствовались, но грань, отделяющая законные желания от незаконной алчности, не была четко определена. Неуверенность в завтрашнем дне сужала временную перспективу и будила в чиновниках жадность; шанс набить собственный карман многим виделся как возможность защититься от туманного будущего. Как заметил язвительный Олег Попцов: «Когда же она [власть] скоротечна и в обществе бедном, вдруг лишившемся всякого гарантирующего начала, опасность использовать власть во имя своего безбедного существования за пределами короткого времени властвования возрастает стократно»[966].

Неотчетливость этих границ являлась лишь частью проблемы. Москва увлеченно имитировала иностранные модели, эта тенденция просачивалась за рамки политики. Иногда это проявлялось в мелочах — например, после того, как в феврале 1992 года, Ельцин увидел в Кемп-Дэвиде Джорджа Буша разъезжающим на электромобиле для гольфа, электромобили были приобретены и для резиденции «Барвиха-4». Но этим дело не ограничивалось. Склонность к подражанию и самообольщение подталкивали Ельцина и его соратников к институциональным нововведениям (президентство и вице-президентство, конституционный суд и т. п.), которые зачастую были недостаточно разработанными и не соответствовали моменту и окружающей обстановке. Как саркастически заметил сам Ельцин в «Записках президента», «возникали красивые структуры, красивые названия, за которыми ничего не стояло»[967]. Все это приводило к искажениям самой инфраструктуры государства. И тому появлялись все новые доказательства: удвоилось количество преступлений с применением насилия, — по этому показателю Россия приблизилась к таким странам, как Колумбия, Ямайка и Свазиленд; махровым цветом расцвела коррупция, особенно после приватизации; границы стали проницаемыми; граждане откровенно уклонялись от уплаты налогов, что приводило к росту бюджетного дефицита; была подкошена система социальной защиты; люди перестали доверять обесценившемуся в результате инфляции рублю и перешли на доллары, денежные суррогаты и бартер[968]. Армия — главная жемчужина в короне Русского государства со времен Ивана Грозного — сократилась с 2,75 млн человек в 1992 году до 1 млн в 1999 году; после вывода войск из Восточной Европы офицеры и рядовые ютились в палатках; денежное содержание многих членов офицерского корпуса систематически задерживалось[969]. А коммунистической партии, иерархический аппарат и массовое членство в которой поддерживали Советское государство на плаву, больше не было.

Внутри аппарата госуправления Ельцин столкнулся с ослаблением дисциплины и ответственности, свидетельством чему может служить история о двух министрах-реформаторах из первого кабинета, рассказанная им самим. Эдуард Днепров, министр образования, занявший свой пост в 1990 году, хотел изменить школьную программу и сумел что-то сделать, «благодаря тому, что успел проработать при „старом режиме“, когда начальства еще слушались». Андрей Воробьев стал министром здравоохранения в конце 1991 года, и к его аргументам в пользу частных клиник и врачей никто не прислушался: «У Воробьева сразу начался полный развал в его системе. Никто ничего не понимал и не хотел делать по одной простой причине — перестал работать аппарат министерства»[970]. Для бунтаря Ельцина главным было оставаться непреклонным «начальником для начальников». Но теперь послушание начальников всех уровней оказалось под вопросом.

Испытываемые Ельциным затруднения проявлялись и на международной арене. Правительства стран по всей Евразии столкнулись с невероятно сложными проблемами, но в четырнадцати из пятнадцати постсоветских столиц сквозь мрак трудностей пробивался луч радости — радости освобождения от иностранного, то есть российского — владычества; этот чудесный эликсир нес объединяющее воздействие и обеспечил реформаторам в этих странах спокойный стартовый период. В Москве такой радости не ощущалось. Украинцы, казахи, грузины получили государственность и вошли в мировое сообщество. Ельцин же и россияне получили меньше, чем имели раньше, — всего лишь уменьшившееся государство, судорожно пытающееся сохранить влияние в регионе, не говоря уже о месте СССР в международной политике. Трое из четверых российских граждан в 1992 году принимали крах Советского Союза как свершившийся факт; двое из троих об этом сожалели[971]. Когда разрыв стал окончательным, это только ухудшило политический имидж Ельцина. «Я был убежден, — пишет он, — что России нужно избавиться от своей имперской миссии». Новому государству, коим стала Россия, «нужна и более сильная, жесткая… политика, чтобы окончательно не потерять свое значение, свой авторитет». Но утвердить авторитет в постсоветском пространстве не удавалось. Ельцин сам оплакивал рану, нанесенную низложенной правящей нации прямо в сердце: «Мы [россияне] вроде как стыдимся того, что такие большие и бестолковые, не знаем, куда себя деть. Нас мучает какое-то ощущение пустоты»[972]. Если окончание холодной войны и крах Советского Союза сделали США единственной сверхдержавой, то Россия оказалась единственной бывшей сверхдержавой. Одна страна получила комплекс превосходства, другая страдала от комплекса неполноценности, лекарства от которого не было.

Ельцин не преувеличивал, когда говорил, что над Россией и бывшим СССР в первой половине 1990-х годов «висела тень смуты, гражданской войны»[973]. Горбачева справедливо продолжают хвалить за самоотречение и предотвращение кровопролития. Ельцин заслуживает большего признания, но не всегда его получает. Скорый распад страны после беловежских договоренностей был во много раз предпочтительнее попыток спасти единое государство путем насилия. В России Ельцин сумел сдержать реваншизм, шовинизм и ностальгию по Советскому Союзу. В «ближнем зарубежье» ему удалось прийти к пониманию с большинством бывших советских республик: он вернул на родину располагавшиеся на их территории войска, не предпринимал попытки использовать русское население как пятую колонну и поддержал экономику этих стран, поставляя им нефть и газ по сниженным ценам. Самыми взрывоопасными вопросами в регионе были вопросы о территориях, расположенных за пределами России и заселенных преимущественно русскими и русскоязычными. В этот список попали северные районы Казахстана, Приднестровье и на Украине Донбасс, Крым и Одесса. Ельцин никогда не предъявлял претензий на эти территории. Миротворческая деятельность российских военных в трех непрочных государствах (Молдове, Грузии и Таджикистане) граничила с вмешательством во внутренние дела и покровительством промосковски настроенным регионам, но это было скорее исключение, лишь подтверждавшее правило.

Вспомним о Югославии — еще одной коммунистической многонациональной федерации. События там показались бы школьным пикником в сравнении с пожаром, который мог разгореться в центре Евразии, если бы русские взяли на себя роль сербских националистов и ксенофобов, а Ельцин стал вторым Слободаном Милошевичем. Русских было в пятнадцать раз больше, чем сербов, а война русских против нерусских в бывшем СССР или всех против всех вспыхнула бы на территории, превышающей по площади Южную Америку, где находились миллионы солдат, тысячи единиц атомного оружия (значительная часть которой изначально находилась не под контролем Москвы), и тысячи тонн ядерных материалов[974]. Министр иностранных дел России Андрей Козырев, который занимал этот пост с 1990 по 1996 год, хорошо знал обстановку на Балканах и не раз обсуждал с Ельциным возможность реализации в России югославского сценария. Похожие разговоры вел с президентом и Гайдар, который в детстве жил в Белграде и окончил там среднюю школу[975]. На память для сравнения приходили также разделение стран и гражданские войны на Индийском полуострове, в Северной Африке и Индокитае. Историк Стивен Коткин без преувеличения пишет о том, чего смог избежать Ельцин: «Деколонизация заморских территорий Западной Европы была жестокой и кровавой. Распад советской империи… мог стать гораздо более кровопролитным и даже привести к концу света», который наступил бы в результате термоядерного всесожжения[976].

К дипломатическим переговорам с мировыми державами выходец из Свердловска поначалу оказался удручающе не подготовлен. Козырев сообщил главам США и западноевропейских стран, что отношения с Ельциным нужно перевести на личный уровень и обращаться к его лучшим инстинктам[977]. Ельцин пристрастился называть иностранных лидеров по имени, часто добавляя «мой друг» (мой друг Джордж, мой друг Билл, мой друг Гельмут), что было не так-то легко для флегматичного русского мужчины. Дружба с послом США в России в 1991–1992 годах Робертом С. Страусом помогла Ельцину разобраться в отношениях с Соединенными Штатами[978]. Ельцин учился быстро. Во время своего первого официального визита в Вашингтон на совместном заседании американского конгресса 17 июня 1992 года он фразами Рональда Рейгана сказал, что Россия «сделала свой окончательный выбор в пользу цивилизованного образа жизни, здравого смысла и универсальных человеческих ценностей… Коммунизм не имеет человеческого лица. Свобода и коммунизм несовместимы». Упомянув о достигнутом между ним и Бушем соглашении о сокращении ядерных вооружений к 2000 году, Ельцин прямо сказал американцам, что в успехе его «большого скачка наружу» заинтересована не только Россия, но и Запад: «Сегодня свободу Америки защищают в России. Если реформы провалятся, это обойдется в сотни миллиардов»[979].

Надежда на прочное сотрудничество с западными правительствами и институтами и поддержку посткоммунистического Российского государства извне оказалась эфемерной. В 1991–1992 годах, когда проходила реформа цен и уровень жизни падал, ни Соединенные Штаты, ни Евросоюз, ни страны «Большой семерки» и не подумали простить России ее внешний долг — наследие режима, который реформаторы пытались похоронить в прошлом. Бремя внешнего долга, опустившееся на Россию, вполне сопоставимо с бременем репараций Первой мировой войны, возложенным на Веймарскую Германию[980]. Американский Акт в поддержку свободы, принятый в октябре 1992 года, предусматривал выделение около 400 млн долларов на техническую и гуманитарную помощь всем постсоветским государствам — капля в море, если учесть масштабы реальной потребности. При президенте Клинтоне американская двусторонняя помощь составила 2 580 500 000 долларов. Две трети этой суммы были потрачены в 1994 году, и при отсутствии этнического лобби, которое отстаивало бы интересы России, российская доля сократилась с 60 % в 1994 году до менее 20 % в 1999 году[981]. С 1993 по 1999 год американская помощь составила 2,5 доллара в год на каждого россиянина. Это около 1 % американского оборонного бюджета на 1996 году или четверть стоимости одного авианосца класса «Нимиц». И это в период, когда исчезновение советской угрозы позволило Америке сократить численность армии на 30 %! Причем деньги поступали в первую очередь американским подрядчикам, а не россиянам и российским организациям. Многосторонняя помощь, оказываемая через Всемирный банк и Международный валютный фонд, в который Россия вступила в июне 1992 года, была больше, но пришла с опозданием; к тому же поступала она в виде кредитов, а их нужно было возвращать. «Несмотря на просьбы о помощи от радикальных реформаторов, цели которых можно было только одобрить… Фонд медлил и выделял скромную поддержку на весьма жестких условиях»[982]. Билл Клинтон образно сравнил эти усилия с «сорокаваттной лампочкой в чертовски темной комнате»[983]. В рамках программы «Совместное уменьшение угрозы», спонсируемой сенатором-демократом Сэмом Нанном и сенатором-республиканцем Ричардом Лугаром, были выделены средства на прекращение эксплуатации ядерных арсеналов на Украине, в Беларуси и Казахстане и на повышение общей безопасности. Как по российским оценкам, так и по моим, эти выгоды меркнут перед ущербом, нанесенным политикой механического расширения военного альянса НАТО на восток и включения в него бывших советских республик и стран, зависевших от России, но не самой России.

В 1992 году в Кемп-Дэвиде Ельцин нажимал на президента Буша, пытаясь убедить его назвать в общем коммюнике Россию и США «союзниками». Буш отказался. На тот момент предполагалось, что достаточно будет «переходной риторики» о «дружбе и партнерстве»[984]. Идиомы переходного периода сохранялись, даже когда новая волна политики сдерживания заставила Ельцина занять оборонительную позицию. Западные правительства не считали помощь преобразованиям в России своей приоритетной задачей и даже не пытались найти для России нишу в новой схеме безопасности Европы и Азии. Со своей стороны, Ельцин не раз говорил о том, что российская политика должна быть такой же самостоятельной, как и жизнь российских граждан. В 1991–1992 годах, когда потребность в снижении долговых обязательств была особенно сильной, он не стал обращаться с соответствующей просьбой. Встречаясь в июне 1992 года с Клинтоном, когда тот баллотировался на пост президента, Ельцин подчеркнул, что Россия — «великая держава», которая не собирается «просить милостыню». Встретившись с ним в Ванкувере в апреле 1993 года, уже после того, как Клинтон стал президентом, Ельцин сам заговорил о внешней помощи, «но не очень большой», поскольку крупномасштабные субсидии подставили бы его под огонь критики за то, что он делает Россию зависимой от других стран[985]. В этот период он неоднократно упоминал о том, что Россия может когда-нибудь присоединиться к НАТО, хотя его правительство никогда не формулировало такой цели публично. В январе 1994 года Ельцин говорил Клинтону о том, что постсоветские государства должны войти в НАТО всем блоком, после периода акклиматизации; то же он повторил репортерам в августе. К декабрю этого года, когда Вашингтон и альянс начали рассмотрение потенциальных новых членов, Ельцин сообщил вице-президенту Элу Гору, что Россия никогда не войдет в этот альянс, поскольку страна «очень, очень большая», а НАТО — организация «довольно маленькая». «Ельцин поставил Гора в неудобное положение, пытаясь убедить его в том, что Россия когда-нибудь действительно может стать членом НАТО»[986]. Позже такие разговоры возникали редко и никак не перекликались с принимаемыми решениями.

Большинство посткоммунистических стран Европы больше стремилось вступить в Евросоюз, чем в НАТО. Но для России и ее лидера путь туда тоже был закрыт. В Брюсселе считали, что Россия «слишком большая, слишком сложная и слишком отсталая, чтобы стать членом Евросоюза»[987]. Попытки Ельцина договориться о плодотворном взаимодействии сторон увенчались лишь соглашением о сотрудничестве на ближайшие десять лет, подписанным в июне 1994 года в венецианской крепости на острове Корфу; более тесного сотрудничества добиться не удалось. Хотя Россия подала прошение о вступлении в Совет Европы (организацию по защите прав человека и обеспечению верховенства закона) и в феврале 1996 года была принята в саму организацию и в ее парламентскую ассамблею, Ельцин не представлял себе, как внедриться в более динамичный и жесткий Евросоюз[988].

С точки зрения внутренней политики воцарившаяся в постсоветском пространстве энтропия представляла наибольшую угрозу в сфере отношений между Центром и периферией, ставших тем самым рифом, о который разбился корабль советской империи. Борьба между Россией и советским руководством породила аналогичные настроения в автономиях и областях РСФСР; особенно остро вопрос встал в автономных республиках, где имелись «титульные» национальности. В этнофедералистской коммунистической системе они пользовались некоторыми привилегиями, а теперь стали смертельной угрозой единству посткоммунистической России. Заявление Ельцина в Казани о том, что республики могут брать себе столько суверенитета, «сколько [смогут] проглотить», было проявлением его склонности к децентрализации. В российско-советском контексте это был удар по Горбачеву, в самой же России такой подход стал попыткой остановить огонь огнем и удержать национальные меньшинства в рамках сохранившегося государства. Заигрывая с просвещенным национальным самосознанием, Ельцин к тому же считал, что нельзя не учитывать геополитических реалий. Земли союзных республик находились за пределами российской территории, но, как он сказал в 1990 году в Казанском университете: «Вы [татары] находитесь в центре России — об этом нужно думать»[989]. Во время той же поездки, как сообщала американская разведка, «Ельцин в частных беседах предупредил местных лидеров, чтобы в своих требованиях автономии они не заходили слишком далеко»[990].

Немедленным следствием принятия декларации суверенитета РСФСР и наставлений, высказанных в Казани, стали выступления национальных меньшинств. Между принятием резолюции российского парламента 12 июня 1990 года и речью в Казани 5 августа о своем суверенитете успела объявить только Северная Осетия. За два следующих месяца после 5 августа сравнимые резолюции приняли Татарстан и пять других российских республик; через два месяца так же поступили еще десять автономий, в том числе и Башкортостан; четыре оставшиеся республики приняли декларации о суверенитете в период с декабря 1990 по июль 1991 года[991]. Многие центристы и консерваторы уступали под давлением националистических движений. В Татарстане, например, лидер республики Минтимер Шаймиев, бывший первый секретарь Татарского обкома КПСС, в конце 1980-х годов боролся с протеже Егора Лигачева, но в 1991 году поддержал августовский путч против Горбачева и только после поражения путчистов переключился полностью на татарскую тему[992]. До этого радикалы из движения «Иттифак» добивались, чтобы Татарстан стал шестнадцатой союзной республикой СССР, как того с 1920-х годов требовали националисты; после августа 1991 года они захотели полной независимости и почти каждый день проводили в Казани демонстрации[993].

В такой изменчивой обстановке ничто не могло гарантированно предохранить Россию от болезни, погубившей Советский Союз. Многие регионы, входившие в ее состав, по размерам были вполне сопоставимы с небольшими союзными республиками, которые в 1991 году получили независимость. Как в том же году написал Александр Ципко, «трудно доказать осетинам или чеченцам, что у них меньше прав на Горское независимое государство, чем у молдаван, которые сами, спасаясь от турок, пришли в Россию». Молдова, расположенная между Украиной и Румынией, без труда отделилась от СССР. Глядя на то, как области, населенные русскими, требовали равноправия с национальными автономиями, Ципко констатировал, что эта лихорадка заразна: Ельцина «ожидает судьба Горбачева или английской королевы, которая ничем не правит». Если советская федерация не будет спасена (а скоро выяснилось, что это невозможно), единственным выходом для российского лидера, по мнению Ципко, было восстановление централизации и ослабление или разворот демократизации страны: «В условиях продолжающегося самораспада очень скоро маятник общественных настроений качнется в другую сторону, и под обстрелом на этот раз окажутся сами демократы»[994].

В 1990 году Ельцин приступил к работе над «федеративным договором», родственным по духу так и не осуществившемуся союзному договору СССР; документ должны были подписать все российские регионы. Переговоры активизировались осенью 1991 года, интересы федерального правительства по поручению президента был назначен защищать Геннадий Бурбулис. 30 марта 1992 года в Москве были составлены три текста: для 21 республики, 57 неэтнических территорий (преимущественно областей) и 11 более мелких образований. Ельцин считал, что договор символизирует собой «разумный баланс интересов». Он «положит конец засилью… московской бюрократии» и в то же время «защитит Россию от хаоса, безвластия и разгула местничества»[995].

Соглашение с национальными республиками признавало их свободное волеизъявление и подтверждало, что они с другими национальными образованиями, на территории которых проживало около 17 % населения России, по новой конституции получают половину мест в верхней палате парламента. Несколько республик попытались шантажировать Ельцина, чтобы добиться новых уступок. Северная Республика Саха (Якутия) получила большую долю прибылей от добычи алмазов; самая населенная Республика Башкортостан добилась приложения, дававшего ей особые права. Две республики вообще не подписали документ. Чечня 1 ноября 1991 года объявила независимость от Москвы, а в Татарстане 21 марта 1992 года прошел референдум по предложению объявить, что Татарстан — «суверенное государство, субъект международного права, строящее свои отношения с Российской Федерацией и другими республиками, государствами на основе равноправных договоров». 61 % населения проголосовал за это предложение. Одной из причин понижения в должности Бурбулиса в апреле 1992 года стало то, что он неправильно оценил ситуацию в Татарстане и потворствовал проведению референдума, не ожидая таких результатов. Когда поражение Москвы на референдуме стало очевидным, Ельцин начал подумывать об экономической блокаде и даже о военном вторжении в республику — Шаймиев впоследствии говорил, что ночь накануне голосования была самой страшной в его жизни. В 1992–1993 годах Чечня, Татарстан, Башкортостан, Саха и Тува стали первыми республиками, начавшими предпринимать такие меры, как принятие законов о языках, отказ от участия во всероссийских референдумах и от перевода в центр налогов, провозглашение приоритета республиканских законов и конституций над российскими[996].

Хотя области не проявляли такого же рвения, как республики, они тоже высказывали свое беспокойство и пытались выторговать преимущества у Кремля. В условиях вакуума власти, сложившихся к августу 1991 года, Ельцин в одностороннем порядке присвоил себе право назначать руководителей областей и представителей президента в регионах, а в ноябре парламент подтвердил это право[997]. На выборы президентов в республиках он смотрел сквозь пальцы; первым в июне 1991 года без конкурентов был избран Шаймиев[998]. Области были не удовлетворены своим второстепенным статусом, как экономическим, так и конституционным, и тоже хотели права выбирать своих руководителей, которые теперь стали называться губернаторами. Ельцин не уступал до апреля 1993 года, а затем разрешил выборы губернаторов в восьми областях. В ответ на сопротивление президента несколько областей попытались объявить себя республиками и получить права Татарстана или Тувы. Первой в мае 1993 года это сделала Вологодская область. В любимом Ельциным Свердловске, где после путча 1991 года руководителем стал его выдвиженец Эдуард Россель, губернатор и областной совет в июле 1993 года присоединились к общей тенденции и предложили соседним Челябинской, Курганской, Оренбургской и Пермской областям поступить так же. Проекты по созданию областных или многообластных республик возникали повсюду — от Балтийского побережья до Поволжья, и дальше до Центральной и Восточной Сибири и Владивостока[999].

Второй институциональный кризис расцветал в Москве прямо под носом у Ельцина. На этот раз конфликт возник между властью исполнительной, заметно укрепившейся после создания президентства, и законодательной, которую он возглавлял в 1990–1991 годах. Корни спора лежали в неопределенности правил. Конституция РСФСР, написанная при Леониде Брежневе в 1978 году и претерпевшая многократные изменения, изобиловала лазейками, которые следовало устранить. Для внесения поправки требовалось лишь набрать две трети голосов депутатов съезда. С 1990 по 1993 год их было принято несколько сотен; 180 предложенных изменений ожидали своей очереди, когда съезд собрался в декабре 1992 года. Для сравнения отметим, что конституцию США с 1791 года меняли всего 17 раз. Несовместимые друг с другом статьи наделяли высшей властью в государстве и президента, и Съезд народных депутатов. Две ветви, независимо избираемые всеобщим голосованием, имели перекрывающиеся полномочия. Верховный Совет мог преодолеть президентское вето простым большинством, а две трети депутатов съезда могли объявить импичмент президенту, если бы с его стороны было выявлено нарушение данной при избрании присяги. Ельцин командовал вооруженными силами, но не имел права прекратить сессию парламента и инициировать новые выборы[1000].

Можно с полным правом сказать, что в начале эпохи реформ ельцинская Россия оказалась в мертвой точке. Противоречия в организационных и политических вопросах раздирали страну так же, как это было в Советском Союзе при Горбачеве. Вице-президент Александр Руцкой и множество высших чиновников объединились с противниками Ельцина в парламенте, и на съезде не было единства, а расхождения во мнениях большинства в двух ветвях власти становились все сильнее. Попытки писать посткоммунистическую конституцию провалились, поскольку каждый лагерь хотел обернуть ее в свою пользу. По вопросу экономических реформ сторонники парламента выступали за государственное регулирование, сторонники же президента поддерживали рыночников. Своеобразная двухъярусная система законодательной власти (РСФСР оказалась единственной республикой, унаследовавшей от СССР эту систему) вносила дополнительные сложности. Заседания Съезда народных депутатов, вживую транслировавшиеся по телевидению, порой напоминали цирк. И съезду, и Верховному Совету недоставало стабильного большинства. Депутаты из остатков блока «Демократическая Россия» и перегруппировавшиеся коммунисты пытались перетянуть мелкие группы на свою сторону.

Еще более ухудшала ситуацию углублявшаяся вражда между Ельциным и Русланом Хасбулатовым, который сменил его на посту председателя Верховного Совета в октябре 1991 года. Хасбулатов обладал большей поддержкой среди рядовых членов парламента, чем юрист Сергей Шахрай — первая кандидатура Ельцина на этот пост. Профессор международной экономики Плехановского института, любитель покурить трубку, Хасбулатов был избран на съезд от чеченской столицы Грозного. Как и Руцкой, до 1988 года командовавший авиационным штурмовым полком в Афганистане, Хасбулатов был одной из тех политических фигур, которые в переходный период возникали неизвестно откуда. Ельцин полагал, что Хасбулатов и Руцкой должны полностью смириться с его лидерством, и не скрывал своей позиции. Он не спрашивал их совета и во время Беловежских переговоров, о которых они узнали не от него[1001]. Но в начале 1990-х годов парламент был совершенно особым миром, в котором стремление показать себя в выгодном свете и непоследовательное голосование депутатов позволяло председателю «манипулировать повесткой дня в собственных целях»[1002]. Хасбулатов и его президиум издали сотни административных указов и сформировали подчинявшееся им охранное подразделение. На VI съезде, в декабре 1992 года отказавшемся утвердить Гайдара на посту премьер-министра, Ельцин в запале заявил, что депутаты думают не об обществе или реформах, а «только о том, чтобы диктовать свою волю»[1003]. После заседания Ельцин отключил Хасбулатову прямую телефонную линию и перестал сообщать ему о своем расписании работы. Хасбулатов не остался в долгу и стал посылать Ельцину ядовитые письма и делать нелицеприятные замечания о его злоупотреблении алкоголем.

Оглядываясь на те события десять лет спустя, Хасбулатов говорил мне, что Ельцин «и себя загнал в угол, и [его] загнал в угол», и что от него, как от младшего по возрасту (Хасбулатов родился в 1942 году), ожидалось, что в большинстве вопросов он рано или поздно будет идти на уступки[1004]. К окончательному разрешению этой проблемы Ельцин склонился в сентябре — октябре 1993 года, до этого времени он был готов к компромиссам. В декабре 1992 года он предложил назначить на январь национальный референдум и спросить население, кому они доверяют — президенту или съезду. Депутаты отказались, и Ельцин, оказавшийся в дурацком положении, на следующий день снял свое предложение.

В течение следующих четырех месяцев президент и спикер были практически готовы вцепиться друг другу в глотки. Хасбулатов собирался вынести разработанный съездом проект конституции на референдум, но в марте похоронил эту идею. 20 марта Ельцин решил разыграть свою козырную карту — обратиться к общественному мнению — и заявил, что введет непонятный «особый порядок управления» вплоть до назначенного на 25 апреля референдума о доверии президенту или парламенту. Руцкой отказался подписывать указ и написал Ельцину открытое письмо с возражениями. Премьер-министр Черномырдин от замечаний воздержался, так что Ельцин «буквально вынудил его сделать заявление о поддержке», а министр юстиции Николай Федоров подал в отставку[1005].

Съезд нанес ответный удар, инициировав вопрос об импичменте; поправки к конституции от 1991 года, определившие институт президентства, давали депутатам такую возможность. Встретившись 24 марта в Кремле с Ельциным, Черномырдиным и председателем Конституционного суда Валерием Зорькиным, Хасбулатов выдвинул свои условия для снятия этого вопроса: создание коалиционного правительства национального согласия, ограничение права президента издавать указы, отзыв представителей Ельцина в регионах, уголовное преследование тех, кто составлял указ от 20 марта. Понимая, что это превратит его в марионетку, Ельцин отказался наотрез[1006]. Зорькин поддержал Хасбулатова.

За несколько часов до голосования на съезде, вечером 28 марта 1993 года, Ельцин появился на митинге своих сторонников на Васильевском спуске у Москвы-реки. В своем жарком выступлении, напомнившем о его испытательном сценарии, он говорил о принципах и едко прошелся по личностям:

«Трудное это было время — с 12 июня 1991 года — трудное во всех отношениях — трудно вам, трудно жителям России, трудно президенту. Мы встали на совершенно другой путь. Мы сбросили ярмо тоталитаризма. Мы сбросили ярмо коммунизма. Мы стали на путь цивилизованной страны, цивилизованной демократии. Поэтому, конечно, тем, кому мы наступили на мозоль, им неудобно.

И национал-демократы, и другие „бывшие“… используют все силы для того, чтобы все-таки Ельцина уничтожить, если не физически, то сместить. (Возгласы: „Не позволим!“, „Ельцин!“, „Ельцин!“, „Ельцин!“.)

Я не из гениальных и талантливых авторов, но просто фраза такая была у [генерала] Варенникова из „Матросской Тишины“: „Единственный, с кем Горбачев не смог справиться, так это с Ельциным!“.

Вы знаете, что такое наш Съезд. (Возглас: „Знаем!“ […] Отдельные выкрики.[…])…Не им, шестистам [депутатам], решать судьбу России. Я не подчинюсь, я подчинюсь воле народа. (Возгласы, аплодисменты. Скандируют: „Ельцин, Ельцин, Ельцин!“)»[1007]

Голосование на съезде было тайным. Ельцин говорил мне, что это был худший момент за все восемь лет его президентства. «Самый тяжелый момент был импичмент. Я очень переживал… Я сидел и ждал… я сидел и ждал подсчета голосов»[1008]. 617 нардепов, настроенных против него, проголосовали за импичмент — для необходимого большинства (689 голосов) не хватило 72 голосов. Если бы решение было принято, то президентом стал бы Руцкой, и конфронтация, разразившаяся в сентябре, произошла бы на полгода раньше. Как пишет Александр Коржаков, у Президентской службы безопасности имелся план, одобренный Ельциным 23 марта, по которому следовало распустить парламент и выкурить депутатов из зала заседаний, разместив на балконах зала Большого Кремлевского дворца канистры со слезоточивым газом[1009].

После голосования Ельцин и Хасбулатов договорились, что указ об особом порядке управления будет отозван, а 25 апреля состоится всенародный референдум по четырем вопросам: 1) о доверии Ельцину, 2) об одобрении его социальной и экономической политики, а также о внеочередных выборах 3) президента и 4) парламента. Активная кампания Ельцина проходила под лозунгом: «ДА, ДА, НЕТ, ДА». Как и раньше, президентская команда пыталась представить Хасбулатова и депутатов съезда ультраконсерваторами, хотя далеко не все они этого заслуживали. Хасбулатов, в свою очередь, назвал Ельцина пешкой в руках сильных теневых игроков, выполняющей такую же роль, как Николай II и императрица Александра при таинственном Григории Распутине. Угрозы Ельцина предпринять решительные шаги, по словам Хасбулатова, были «сильным жестом слабого человека», который оказался «трагически не готовым» для своего поста: «Буквально на глазах перерождался человек. Он перестал быть лидером, превратил сам себя в какую-то игрушку в руках этих самых лиц, которых прозвали „коллективным Распутиным“… авантюристов… безграмотных людей». Ельцин, по выражению Хасбулатова, строил «полуколониальный режим», в рамках которого «дикий, криминальный, полуфеодальный, полурабовладельческий капитализм» служил бы иностранным интересам[1010].

Когда 25 апреля были подведены итоги референдума, выяснилось, что выиграл Ельцин. 59 % россиян высказались за доверие президенту, 53 % одобрили его реформы, чуть меньше 50 % поддержали идею перевыборов президента, и 67 % сказали «да» досрочным выборам парламента. Результаты референдума не носили обязательного характера, но настрой общества и в особенности неожиданная поддержка курса реформ явились моральной победой[1011].

Хасбулатов, который раньше говорил, что в случае проигрыша инициаторы референдума должны будут уйти, остался на своем посту. Ельцин не стал настаивать на его отставке и продолжал проводить свой курс, сказав в конце апреля Ричарду Никсону, что Хасбулатов и Руцкой — это политические «карлики», о которых не стоит и думать[1012]. В мае он созвал Конституционное совещание в обход конституционного комитета при Верховном Совете. 5 июня Ельцин обратился к 762 делегатам совещания с речью, в которой вспоминал традиции «свободного Новгорода», откуда некогда Ельцины перебрались на Урал, говорил о Петре I и Александре II. Хасбулатову не дали выступить, и он вынужден был делать свои замечания с лестницы вне зала заседаний. 12 июля Конституционное совещание одобрило проект конституции, хотя по вопросу федеральной системы согласие достигнуто не было. Хасбулатов и Верховный Совет то и дело отменяли указы президента, а Ельцин накладывал вето на некоторые законы, принимаемые парламентом. Причиной разлада были приватизация, социальная политика и международные отношения. «В Москве все считали… что вторая попытка импичмента неизбежна и будет предпринята в конце сентября или начале октября»[1013].

Ельцин пришел к мысли, что пора нанести решающий удар. Собрав 10 августа своих советников, он сообщил, что патовая ситуация с конституцией и предстоящими выборами «выводит нас на силовые методы»[1014]. Самый недвусмысленный намек был сделан 31 августа, когда Ельцин на вертолете посетил места дислокации двух танковых дивизий, базировавшихся в Подмосковье (Таманской и Кантемировской), а также побывал в 106-й воздушно-десантной дивизии в Туле, где лихо надел голубой берет десантника. В Таманской дивизии Ельцин наблюдал за танковыми маневрами и обедал в офицерской столовой с министром обороны Павлом Грачевым. Офицеры пили за его здоровье и приветствовали президента криками «ура». Задача заключалась не в том, чтобы проверить верность военных, — Ельцин в них не сомневался, — а в том, чтобы продемонстрировать свою силу прессе и противникам[1015]. В начале сентября Ельцин «приостановил» полномочия вице-президента Руцкого и лишил его пропуска в Кремль. Тогда же он лишил судью Зорькина охраны и машины. Зорькин подумывал о том, чтобы принять участие в президентской избирательной кампании, полагая, что Ельцин должен уйти в рамках конституционного соглашения. Его поддерживал Владимир Лукин, посол России в Вашингтоне, которому в случае победы был обещан пост министра иностранных дел и который подготовил поездку Зорькина в США в августе[1016]. К концу первой трети сентября Ельцин передал своим помощникам Виктору Илюшину и Юрию Батурину черновики документов и велел подготовить президентский указ. Указ № 1400 был обнародован во вторник, 21 сентября в 8 часов вечера; Ельцин зачитал его по телевидению. Перед эфиром он с черным юмором предложил кремлевским сотрудникам сфотографироваться с ним на память, потому что в случае неудачи «вместе и сидеть будем [в тюрьме]»[1017].

Как и в Беловежской Пуще, Ельцин разрубил гордиев узел, приняв самостоятельное решение, сомнительное с точки зрения законности. Односторонность и неконституционность собственных действий вызывали у него чувство огорчения. Годом позже он написал: «Первый всенародно избранный президент закон нарушает, пусть плохой закон, нелепый, ставящий страну на грань развала, но все равно — закон»[1018]. Однако это не помешало ему принять указ № 1400, в котором он прекращал деятельность Съезда народных депутатов и Верховного Совета и назначал на 12 декабря выборы двухпалатного Федерального собрания, состоявшего из Государственной думы (так назывался первый российский парламент, существовавший с 1906 по 1917 год) и Совета Федерации. Госдума представляла интересы граждан, Совет Федерации — интересы субъектов федерации. Полномочия первого созыва Федерального собрания сохранялись в течение двух лет, первой его задачей было принятие новой конституции.

Конфликт между Ельциным и Хасбулатовым разгорался и затухал с зимы 1992/93 года, и оба они недооценивали опасность со стороны друг друга. У Ельцина не было продуманного плана борьбы: он был уверен в том, что «политические методы» и угрозы заставят парламентариев отступить. Хасбулатов говорил, что «до последней минуты не верил в то, что Ельцин пойдет на такой шаг» (указ о роспуске парламента)[1019]. Когда же этот шаг был сделан, Хасбулатов и депутаты решили стоять насмерть. Во время полуночного заседания в Белом доме Верховный Совет принял постановление о смещении Ельцина с поста президента, чего съезд не сделал в марте. Спустя несколько минут Руцкой принял присягу. Той же ночью он назначил «министров» обороны, внутренних дел и безопасности временного правительства. 23 сентября съезд собрался на заседание и принял ряд мер против Ельцина и его правительства, которых Хасбулатов теперь называл исключительно «фашистской диктатурой» (Руцкой прозвал Ельцина «российским фюрером»). Депутаты также утвердили смертную казнь за невыполнение приказов нового правительства и президента.

В последующие десять дней Зорькин и патриарх Алексий прилагали колоссальные усилия, пытаясь стать посредниками между парламентом и президентом. В Белом доме собралось несколько сотен депутатов — противников Ельцина, к которым примкнули националисты, расисты и несгибаемые коммунисты. В воскресенье 3 октября Ельцин ненадолго заехал в Кремль; по пути его терзали сомнения: «Впервые в жизни в голове у меня сверлила одна и та же мысль. Правильно ли я поступил, был ли другой вариант, можно было сделать что-то иначе, все ли возможности я исчерпал?»[1020] В тот день, после того как он вернулся в «Барвиху-4», ситуация в столице вышла из-под контроля. Ельцин объявил в Москве военное положение и снова отправился в Кремль, в то время как боевики, вооруженные «коктейлем Молотова», гранатами и автоматами Калашникова, под командованием Руцкого направились к мэрии и телецентру «Останкино». Несколько часов национальное телевидение не работало. Ночью Ельцин, разозленный тем, что войска не вошли в центр Москвы, как обещало ему Минобороны, прибыл вместе с Виктором Черномырдиным в российский Пентагон на Арбатской площади. Там он потребовал немедленных действий. Напуганные генералы оправдывались тем, что многие солдаты заняты на уборке урожая, из чего Ельцин заключил, что его армию «рвали на части, каждый тянул в свою сторону». Судьба законного правительства повисла на волоске, «а армия не может защитить ее — кто на картошке находится, кто воевать не хочет…». Министр Грачев, который надеялся, что с ситуацией сможет справиться милиция, сказал, что готов подчиниться при условии получения письменных приказов от Верховного главнокомандующего — в свое время на такой шаг не решился Михаил Горбачев. Ельцин был рассержен требованием, но все же вернулся в Кремль, подписал приказ и отправил его Грачеву с курьером. Именно этого не хватало офицерам: они приступили к выполнению своего долга[1021].

Развязка была стремительной и жестокой. В понедельник 4 октября в центр Москвы внутри Садового кольца было введено 1300 солдат. Около 7 утра бронетранспортеры снесли баррикады перед Белым домом, а в 10 утра четыре танка Т-80 въехали на мост через Москву-реку, и началась канонада. «С ужасным грохотом, который отдавался на соседних улицах, танки открыли огонь по верхним этажам… Осколки мраморного фасада взлетали в воздух, стрелки гигантских часов в середине здания Белого дома застыли на отметке 10.03. Окна вылетали из рам, из здания летели тысячи листов бумаги и медленно кружились в воздухе, как птичьи стаи, сверкающие в солнечных лучах»[1022]. Еще до начала стрельбы Ельцин потребовал, чтобы Хасбулатов сдался. Тот предусмотрительно покинул свой кабинет на десятом этаже — именно он был расстрелян первым. В Белый дом ворвались десантники, которые быстро очистили здание, а затем и близлежащие помещения, и положили конец беспорядкам на улицах.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.