«Соломнинкой тебя назвал поэт…»

«Соломнинкой тебя назвал поэт…»

(Саломея Андроникова, Мандельштам, Ахматова, Андреев, Рафалович, Цветаева, Шухаев, Яковлев, Вожель, Пешков, Гальперн, Будберг, Берлин)

В стихотворном перечне имен петербургских красавиц Серебряного века, с которого мы начали книгу, блистает легендарное имя Саломея. Скромные сноски скупо разъясняют мелким шрифтом: «Красавица 1913 года». Иногда чуть подробнее: «Ей посвятили стихи Мандельштам и Ахматова, ее портреты писали Петров-Водкин, Серебрякова, Шухаев, Сомов… Ее знали…» Дальше следовал перечень знаменитостей, которые были с ней знакомы – все уже там, куда нам не стоит торопиться. Или почти все…

Лет тридцать тому назад я писал в Париже книжечку о шумном «процессе Кравченко», который проходил в Париже после войны. В 80-e годы еще были живы многие свидетели и участники этого фантастического процесса, на котором бесстрашный русский беженец обвинил всесильную тогда французскую компартию в клевете на народы СССР и в примитивных фальшивках. Я успел посетить многих из свидетелей и участников процесса, а в один прекрасный день разыскал богослова Константина Андроникова, работавшего на этом процессе официальным переводчиком.

– Вы родственник той самой знаменитой Саломеи Андрониковой? – спросил я.

– Ее племянник, сын ее брата Яссе.

Мы оба кивнули согласно, не удивляясь тому, что знаменитыми в России и за границей не стали ни актер и режиссер Яссе Андроников, руководитель молодежного театра, погибший в ГУЛАГе, ни сын его Константин Андроников, выпускник Богословского института, переведший на французский кучу богословских православных книг. Ни даже их отец и дед, князь-агроном Иван Андроникашвили. А знаменитой была и осталась их тетушка, еще до Первой мировой войны с безупречным вкусом сменившая себе отчество с Ивановны на Николаевну (что за имя – Саломейиванна?) и вышедшая – тоже до Первой мировой – замуж за богатого петербургского торговца по фамилии Андреев.

У него было имение близ Петербурга, живописное Скреблово, он там хозяйствовал, меценатствовал, открыл школу для крестьянских детей, но хотя она родила дочь, в деревне ей, понятное дело, очень скоро наскучило, и она бежала в столицу, где были приличные театры и богемное кабаре «Бродячая собака». Биографы Саломеи рассказывают, что она не могла не сбежать, потому что муж был чуть не в два раза ее старше (ей 18, а ему, стало быть, 35), а еще он был какой-то половой психопат: влюблялся то в одну, то в другую родственницу, – ну сколько может терпеть вольнолюбивая грузинская княжна. Источник этих сведений угадать нетрудно, она дала за свою жизнь несколько интервью, полных живой выдумки и наблюдательности, но, увы, друг другу слегка противоречивших (si non ? vero, ? ben trovato). В общем, она сбежала из агрономического отцовского и мужнина окружения, завела салон на Васильевском острове в Петербурге, и там у нее бывал «весь Петербург». Мужчины, конечно, в нее влюблялись, но наверно, влюблялись и передовые женщины. Ахматова написала о необыкновенной красоте ее глаз:

Как спорили тогда – ты ангел или птица?

Соломинкой тебя назвал поэт.

Равно на всех сквозь черные ресницы

Дарьяльских глаз струился нежный свет…

«Равно на всех» говорит, вероятно, о том, что была она не слишком влюбчива. Но в нее были влюблены многие. В том числе и упомянутый выше Осип Мандельштам. Он и назвал Саломею Ивановну Соломинкой (или Саломинкой) и написал стихи, обеспечившие ей место в истории русской поэзии. Он наверняка рвался в ее спальню на Васильевском острове, даже описал эту спальню, но вряд ли преуспел в чем ни то более осязаемом: у него были свои заморочки. Так или иначе, остались стихи (где упомянута к случаю или без случая леди Лигейя из Эдгара По, бывшего в большой моде):

1

В часы бессонницы предметы тяжелее,

Как будто меньше их – такая тишина,

Мерцают в зеркале подушки, чуть белея,

И в круглом омуте кровать отражена.

Нет, не соломинка в торжественном атласе

В огромной комнате над черною Невой,

Двенадцать месяцев поют о смертном часе,

Струится в воздухе лед бледно-голубой.

Декабрь торжественный струит свое дыханье,

Как будто в комнате тяжелая Нева.

Нет, не соломинка – Лигейя, умиранье, —

Я научился вам, блаженные слова.

2

Я научился вам, блаженные слова:

Ленор, Соломинка, Лигейя, Серафита.

В огромной комнате тяжелая Нева,

И голубая кровь струится из гранита.

Декабрь торжественный сияет над Невой.

Двенадцать месяцев поют о смертном часе.

Нет, не соломинка в торжественном атласе

Вкушает медленный томительный покой.

В моей крови живет декабрьская Лигейя,

Чья в саркофаге спит блаженная любовь.

А та, соломинка, быть может, Саломея,

Убита жалостью и не вернется вновь.

Уж наверняка рассказала поэту тоненькая хрупкая Соломинка о бессоннице «в своей огромной спальне», о страхе смерти (до которой ей еще было ждать лет семьдесят). Говорить, рассказывать и слушать чужие рассказы в своем салоне она любила до смерти. Тем и занималась, другого у нее, прославленной, не было занятия ни в Серебряном ни в последующем страшном веке, который она, кстати сказать, горячо приветствовала.

О Саломее времен самого ее расцвета вспоминала другая звезда Серебряного века, любимейшая писательница императора Николая II и всех его подданных, тоже, между прочим, великая обольстительница Надежда Тэффи:

Не писательница, не поэтесса, не актриса и не певица – сплошное «не»… Но она была признана самой интересной женщиной нашего круга. Была нашей мадам Рекамье, у которой, как известно, был только один талант – она умела слушать. У Саломеи было два таланта – и слушать, и говорить. Как-то раз она высказала желание наговорить пластинку, которую могли бы на ее похоронах прослушать друзья. Это была бы благодарственная речь за присутствие на похоронах и посмертное ободрение в их печали.

«Боже мой! – завопил один из этих друзей. – Она хочет еще и после смерти разговаривать!»

У нее был многолетний роман с поэтом Рафаловичем, с которым она уехала в Крым, а после революции перебралась в Грузию. А уж из Грузии ее вывез во Францию совершенно фантастический человек, приемный сын Горького и брат Якова Свердлова, потерявший руку на войне, сражаясь за Францию, и ставший разъездным агентом французской (а может, и не только французской) разведки. В 1920 году он находился в составе французской миссии в Крыму и на Кавказе, где встретил (вероятно, уже не в первый раз) знаменитую Саломею. Через много лет в Лондоне она так рассказывала об этом своему старому другу, сыну Алексея Толстого Никите:

Когда после революции Грузия сделалась самостоятельной, туда приехали представители всех стран. И приехал в Грузию большой дипломат Кув де Мартель. Его помощником был Зиновий Пешков, хорошо выглядевший, к тому же говорящий по-русски и дипломат. Зиновий имел у меня успех. И в один прекрасный день он мне говорит: «Слушайте, нас отзывают. Мы завтра должны уехать в Париж, спешно. Поедемте со мной». – «Завтра? Едем». Я уехала без паспорта, без всего, как была, с маленьким чемоданом…

Саломея Николаевна рассказывала, что ее не пропускали без виз через границы, и на болгарской границе, беседуя с таможенниками, Зиновий увидел какой-то бесхозный почтовый штамп, шлепнул им по бумажкам Саломеи и воскликнул: «Слушайте, так вот же у меня болгарская виза!» Удалось обмануть не только болгар… Так он привез первую красавицу петербургского Серебряного века в Париж и жил с ней счастливо, по ее утверждению, по меньшей мере два года. И произвел на удивительную женщину столь же сильное впечатление, как ее первый муж.

Зиновий Пешков дружил с целым светом – с «папенькой» Горьким, с его агентурными женами (М. Андреевой и М. Будберг – к первой из них он обращался в письмах так нежно, что не знаешь, что и подумать), с множеством самых разных хорошо известных людей. Французская полиция была в смущении от его контактов с большевиками, но Второе бюро французского МИДа своего агента в обиду не дало. Может, и большевики остались не в обиде… При этом Зиновий был, похоже, человек православный. И – светский. Это отмечала и Саломея, сама женщина светская: «Он – абсолютно светский человек. Интересы у него чисто авантюрные. Понимаешь, ему надо было все знать, смотреть, видеть, куда-то мчаться, сражаться. Это был настоящий авантюрист в хорошем смысле слова: войны, путешествия, знакомства и никаких препятствий!»

Признайте, что портрет светского человека, нарисованный красноречивой «соломинкой», вполне мог бы сойти за портрет разведчика. Но ведь она и сама была авантюристкой и, скорее всего, разведчицей, как, вероятно, и ее дочь, которая стала в Париже членом французской секции Коминтерна и пламенной коммунисткой. В Париже у Саломеи был симпатичный дом близ Елисейских полей, на улице Колизеевской (рю Колизе), о чем так сообщал ее друг-поэт Илья Зданевич:

На улице парижской

Колизея

Жила годов пятнадцать

Саломея,

Порядок домовой 4 дважды.

Прохожий, снимите шляпу

Каждый.

В письме к Саломее сам довольно сомнительный человек Зданевич заверял ее в их сходстве, родстве: «Меня влечет к Вам некоторый авантюризм Вашей натуры. Вы, конечно, искательница приключений, а потому родственны мне».

В Париже Саломея общалась по преимуществу с просоветской публикой, посещала уикенды в коминтерновском гнезде художника и издателя Люсьена Вожеля Ла Фезандри близ Сен-Жермен-ан-Лэ, где агитировали за возвращение эмигрантов в СССР в самый разгар репрессий.

В старости венгерский коминтерновец граф Кароли с удивлением вспоминал, что хозяева богатой коминтерновской дачи «принимали на английский манер, без церемоний… Завсегдатаями были компания русских белоэмигрантов, армян и грузин, темноволосых женщин с угольно-черными глазами, возлежащих на низких диванах с подушками и громко разговаривавших по-русски, на языке, которого не понимали ни хозяин, ни его жена, ни прочие гости…» А может, все же понимал кое-кто, раз Вожель, по свидетельству старенького графа, «вечно был окружен советскими из России, журналистами и начальниками».

Грустная их всех постигла судьба, всех этих «журналистов и начальников», руководивших коминтерновской сетью и привозивших из Москвы указания. Умер в своей постели разве хитрец Эренбург… Да еще вот граф Игнатьев… И еще, конечно, Соломинка… Другим пришлось платить за неосторожность и суетливость. Таких было немало. Взять, к примеру, художника Василия Шухаева и его жену Веру. Бежав из Петрограда по льду Финского залива, они поселились в Париже на рю Колизе у старой знакомой, Саломеи, чей портрет Шухаев писал еще в Петрограде. Общение с Саломеей, уикенды в Ла Фезандри с его советофильским обществом левых икроедов склонили Шухаевых к возвращению в Ленинград, где «жить стало лучше, жить стало веселей». По возвращении на родину доверчивые супруги под конвоем отправились на десять лет на Колыму. В лагере погиб и завсегдатай Ла Фезандри красный князь Святополк-Мирский. Вернулся в Советскую Россию С.С. Прокофьев и сдал в ГУЛАГ жену Пташку. Сгинули и Михаил Кольцов, и все московские наставники Вожеля…

Княжна Саломея Николаевна Андроникова (1888–1982) – одна из самых примечательных женщин Серебряного века, меценат, модель многих портретов и адресат многих стихотворений.

«Украшением… вечеров как всегда была Саломея Андреева (Андроникова) – не писательница, не поэтесса, не актриса, не балерина и не певица – сплошное „не“. Но она была признана самой интересной женщиной нашего круга…»

А Саломея вышла замуж за адвоката Гальперна, во время войны жила вместе с ним в Нью-Йорке, а после войны в Англии. И в США, и по возвращении в Англию с супругами Гальперн дружил философ и филолог-славист профессор Исайя Берлин. После смерти Гальпернов сэр Исайя написал для русского альманаха М. Пархомовского прочувствованные и уклончивые, но все же достаточно прозрачные воспоминания о знаменитой Саломее и ее муже, где рассказывает о некоторых их занятиях и симпатиях:

Я нашел Гальперна любезным, культурным и интересным человеком, который сказал мне совершенно открыто, что он работает в британской разведке, центр которой был в Нью-Йорке. У меня не было никаких дел с разведкой никогда и ни в каких странах, и я не поинтересовался, чем, собственно, он занимался, Но у меня были друзья в его офисе… Я видел Гальпернов достаточно часто, нередко обедал с ними в их уютной нью-йоркской квартирке, которая была лучше моей и оплачивалась, вне сомнения, из денег за службу в британской разведке… После войны, когда мы все вернулись в Англию… Александр (Шурочка, как его называли жена и близкие друзья) продолжал, насколько я знаю, работу в английской разведке, о характере которой ни тогда, ни позже я ничего не знал, так как ее сотрудники не болтали – во всяком случае, при мне – о своей деятельности…

Так как у Гальпернов было мало денег, они сдавали комнату в своем доме… В конце 50-x Саломея стала еще более страстной «просоветчицей» и не делала из этого секрета; она… остро критиковала и даже сурово осуждала взгляды тех, кто отказывался принимать советскую пропаганду… Александр Гальперн никогда не заходил так далеко, но хотя он продвинулся со времен Нью-Йорка достаточно влево по отношению к Советскому Союзу, он никогда полностью не поддерживал советский режим. Взгляды Саломеи были замечены и приняты Москвой благосклонно. Советские фавориты власти имели свободный доступ к ней в Лондоне. Это был единственный дом, в который они могли приходить при том или ином одобрении советских властей, и она встречала их доброжелательно… Ее сестре в Грузии было разрешено встретить Саломею… Среди ее ближайших друзей была знаменитая баронесса Мура Будберг, хорошо известная фигура в лондонском обществе, в свое время любовница как Брюса Локкарта, так и Максима Горького, а потом Г. Уэллса, который также… демонстрировал свое одобрение Советского Союза…

«Так закончилась жизнь этих прелестных людей…» – завершает свой трогательный рассказ о друзьях-разведчиках сэр Исайя Берлин, ахматовский Гость из будущего.