Будуары на баррикадах

Будуары на баррикадах

(Лариса Рейснер, Федор Раскольников, Николай Гумилев,

Любовник Революции Л. Троцкий)

Наряду с маститым усатым «буревестником» Горьким над морем русской революции и октябрьского переворота, настойчиво зазывая бурю, кружили прекрасные чайки-буревестницы, все как есть смятенные и отчаянные женщины-девушки Серебряного века. Иные из них, блистая юной свежестью и красой, служили источником вдохновения для поэтов и художников своего времени, увековечивших их имена и лица в поэмах, прозе и драме, а также на полотнах. Подвиги их породили множество пересудов и легенд, более или менее соответствующих действительности.

Одна из таких легендарных героинь – Лариса Рейснер. Она была возлюбленной Гумилева, женой командующего Балтийским флотом, a позднее большевистского дипломата Федора Раскольникова, да и сама была комиссаром Главного штаба флота. Вдобавок Лариса – первая пореволюционная журналистка, драматург, поэтесса и, если верить мемуаристам, знаменитая красавица. Умерла она совсем молодой. В нее были влюблены Есенин и Северянин, с ней общался Блок, она занимала мысли восторженного Пастернака, который дал ее имя героине своего знаменитого романа («Ты точно бурей грацией дымилась!» – восклицал он в посвященном Ларисе стихотворении).

На фоне бледнолицых и худосочных петроградских барышень трудных лет рослая, румяная, светлокожая, ухоженная, благоухающая парижскими духами, кокетливо одетая и упитанная дочь благополучного и при большевиках профессора права Михаила Рейснера являла собой отрадное зрелище. До революции профессор, его пишущая жена и их пишущая дочь выпускали на свои деньги язвительный антиправительственный журнал «Рудин», названный по имени романтического тургеневского героя, погибшего на чужих баррикадах. В семье Рейснера уже точно знали, по какую сторону баррикад находится их место. Профессор был социал-демократ, может, уже большевик. Дочь была гимназистка-отличница, потом преуспевающая студентка Психоневрологического института, увлекалась поэзией, писала стихи, знала себе цену. С Гумилевым они познакомились в кабаре «Привал комедиантов». Сходу начался бурный роман. Гумилев вернулся из отпуска снова на фронт, он и Лариса писали друг другу влюбленные письма. Она называла его именем старинного персидского лирика – Гафизом, он называл ее Лери, или еще как-нибудь очень нежно, на букву «л». Влюбленный Гумилев шел напролом, предлагал Ларисе руку и сердце, готов был развестись с Ахматовой. Но при этом снова рвался на фронт. В последний раз они были вместе весной 1917 года. Она, конечно, уже увязала в радикальной политике. Он нежно написал ей с дороги, пожалуй что и с укором: «Развлекайтесь… не занимайтесь политикой». Какой там – вся семья Рейснеров увязла в политике по уши…

Александр Бенуа записал как-то в своем дневнике 1918 года, что у них в солидной ученой комиссии, ведающей делами культуры, появилась «прелестная Лариса». Участие юной красавицы в долгих заседаниях и прениях почтенных искусствоведов Бенуа находил то симпатичным и несколько экзотическим, то слегка провинциальным. Зато он и его коллеги-заседатели вскоре обнаружили, что «прелестная Лариса» регулярно бывает где-то в верхах, в Смольном, и от нее всегда можно узнать, что там еще затевают большевики (на которых в ту пору сам Бенуа возлагал большие надежды). В комиссии Лариса причастна была к каким-то немаловажным акциям в области культурного строительства – например, к выпуску почтовых марок, – но легко догадаться, что безмерно честолюбивой девушке, одержавшей победу на воображаемых баррикадах революции, столь скромное продвижение к славе и подвигу казалось слишком медлительным и скромным.

Ей хотелось побед поярче и ослепительного всероссийского признания. Так что мало кого удивило, когда Лариса покинула мирные заседания академиков и, получив наган, комиссарское звание и кожаную куртку, отправилась в штаб речной флотилии. Флотилией командовал молодой, но уже заслуженный большевик мичман Раскольников, вместе с другими активистами удостоившийся встречать на русской границе немецкий пломбированный вагон с Лениным и сопровождать вождя в Петроград. Немалая честь и очень перспективное знакомство.

Кстати, собственный псевдоним мичмана, почерпнутый из романа Достоевского, точнее говоря, фамилия героя-убийцы, намекал не только на серьезные намеренья нового начальника Ларисы, но и на его некую причастность к литературе. Он и правда пытался что-то писать. Нет ничего удивительного, что молодой красивый военачальник, заместитель самого главного большевистского военкора, воинственного Л. Троцкого, с первого дня влюбился в красавицу-поэтессу, имевшую комиссарское звание. Он назначил ее вторым после себя человеком в своей флотилии и, долго не мешкая, сочетался с ней браком. Красивая комиссарша вдохновляла личный состав пылкими боевыми речами, в свободное время предавалась молодой страсти, а в промежутках писала очерки, из которых составилась книга «Фронт». Ларису считают одной из основательниц большевистской журналистики (как, впрочем, и ее главного кумира Льва Троцкого). Что ж, тем хуже для журналистики, которая началась с то большего, то меньшего вранья, приправленного экспрессионистскими красивостями: «Смерть, стоявшая за его спиной, цинично улыбнулась в темноту… Жизнь борется за правду, за белых лебедей своего воскресения…»

В центре событий в первых книгах Рейснер стоит презирающая опасности, поминутно рискующая собой красавица-героиня. Она сражается (точнее, вдохновляет на подвиги) в районе Свияжска, а значит, именно Свияжск «был горном, в котором выковалось ядро Красной армии». При этом, если верить многочисленным свидетельствам ее поклонников, она располагалась «в горниле борьбы» с максимальным уютом. На корабле она, естественно, занимает каюту мужа-главнокомандующего. На ней не только изящная флотская униформа спецпошива, но порой и трофейные драгоценности, и роскошные платья из гардеробов, разграбленных ее матросней в приволжских усадьбах или изъятых из уникальных театральных коллекций.

Иногда Рейснер даже объясняет тем, кто еще не понял истинных целей стремления к власти, что она заслужила всю эту роскошь своей борьбой за свободу трудящихся. Трудящиеся могут подождать с наградами и выполнением обещаний, но она свое получит сразу. Впрочем, ведь еще и скромный Ильич, получая в Париже от Красина и Сталина деньги, добытые мокрыми делами, объяснял партийным простакам, что деньги эти должны пойти на сносную жизнь для его окружения, которое и есть «бесценный капитал партии», «ценное партийное имущество». Так что Лариса ведет себя вполне по-ленински. Она совершает прогулку на царской яхте, вальяжно разместившись в покоях императрицы: воображение ее разыгрывается…

Лариса Михайловна Рейснер (1895–1926) – революционерка, участница гражданской войны в России, журналистка, советская писательница

После возвращения Ларисы с мужем в Петроград семейство Рейснеров переезжает из богатой питерской квартиры в самое что ни на есть Адмиралтейство. Члены славного семейства селятся в квартире бывшего министра Григоровича: золотая лепнина, шелка, антиквариат, окна на Неву… Муж Ларисы – теперь командующий Балтфлотом и заместитель военного наркома Троцкого, папенька-профессор становится начальником политотдела Балтфлота, а сама героическая поэтесса комиссаром Главного штаба. Бесплатной прислуги полон дом: люди в бескозырках дисциплинированно несут службу в доме начальства. За стенами адмиралтейского дома они себя, конечно, чувствуют раскованнее: грабят винные подвалы и квартиры «бывших», бьют и режут всех, кто им не по ноздре. Иные уже успели прославиться как безудержные убийцы и садисты. Скажем, бандит и убийца, истинный serial killer, матрос-партизан Железняк, чье имя вошло в популярные советские песни. В залах матросских митингов юрист папа Рейснер подводит под резню и разбой научно-марксистскую базу, подначивая на новые зверства, а дочь Рейснер в модной черной униформе (очень ей к лицу!) возбуждает личный состав страстными речами и призывает без страха умирать за товарища Троцкого.

В своих хоромах Лариса устраивает приемы для обтрепанной петроградской интеллигенции, для былой литературной элиты и богемы, для голодных лузеров. Матросы разносят чай в дворцовом фарфоре, предлагают оборванцам бутерброды с черной икрой. В интимном кругу семьи и друзей дома – ликеры и притворные вздохи авангардистки-комиссарши: «Ах, надоели эти безвкусные золото и лепнина, дай время, все переделаем…» Лариса приглашает самых знаменитых литераторов, чтобы, представ перед ними во всем блеске красоты и достатка, соблазнить (или испугать) малых сих, склонить их на сторону «народной власти».

Приемы, организуемые Ларисой в сытом комиссарском дворце, всячески служат «народному делу». Самого Александра Блока катала комиссарша с ветерком на дворцовой машине. Может, и нашептала, навеяла ему эту глупость про бандитскую шайку, которая идет на дело под руководством сладчайшего Иисуса, про святость клешей и бескозырок.

Лариса не порывает отношений с гениальными собратьями по поэзии. Собрала сумку продуктов, кликнула шофера царской машины, отвезла продукты Ахматовой. Так славно поговорили по-женски с былой супругой коварного Гумилева. Однако с Ахматовой говорить небезопасно: она потом из этого особую страничку своей застольной «пластинки» сделает, новую сагу про дуреху-соперницу, которую Гумилев увез в какую-то гостиницу (непременно на Гороховой, и непременно дешевую, может, даже в бордель) и там «все с ней сделал»… А самолюбивая Лариса подкинула слух, будто она, Лариса, сама его – неверного – бросила: чем-то ей помешали былая Татьяна Адамович и прочие. Хотя легко понять, что роман монархиста с говорливой и деятельной большевичкой мог зайти в тупик по многим причинам…

Но вот все же лестно было Ахматовой, что сама близкая к власти товарищ Рейснер к ней подлизывается: слух об этом по Питеру пошел… Правда, по городу ходили и другие, куда более впечатляющие слухи. О них есть в дневниках Гиппиус, но, конечно, ничего нет в осторожных рассказах Ахматовой. Поговаривали, что три десятка бандитских бескозырок нагрянули в Мариинскую больницу, где лежали два кадета, бывшие министры Временного правительства. Люди всем известные, честные, Шингарев и Кокошкин. Полтора десятка бандитов вошли в палату и там при свете фонариков садистски пытали, а потом зверски убили на больничных койках обоих. Кто заказал убийство, кто подначивал, кто адресок дал? Догадайтесь…

Суд был. Названы были на суде имена матросов-убийц, но хозяин, Балтфлот, их не выдал. Хотя имена заказчиков не назвали, нетрудно было их угадать. Так и сошло с рук и убийцам-матросам, и красавцу Раскольникову, и папе Рейснеру, и доченьке Рейснер…

Рассказывали и другое. Пригласила Лариса в свою министерско-мичманскую квартиру на чай былых адмиралов русского флота. Немолодых героев, верных служак. Усадила в издавна им знакомых покоях министра. Как мило с ее стороны… А в назначенный час тихо, без шума, вошли по сигналу чекисты и всех увели за решетку. Четко проведенная спецоперация. Браво!

Известно, что сам Троцкий в восторге был от деятельности Ларисы Рейснер. Написал, что с воистину олимпийской красотой и личным мужеством она сочетает иронический ум и т. д. Так что добралась Лариса до самых верхов, опустилась до самых низин… А в 1918 году Николай Гумилев легкомысленно вернулся в большевистский Петроград. Делать ему в Лондоне было нечего, работы он не нашел, жалованье платить в военном шифровальном ведомстве перестали, начальство еле-еле наскребло ему денег на обратную дорогу. Он, как и многие на Западе, не представлял себе, что за люди пришли к власти в России. Вернувшись, он пошел на культурное сотрудничество с этой властью (кусок хлеба был нужен ему и жене с дочерью), но свое отвращение к палачам скрывал плохо.

С Ларисой Рейснер Гумилев не только прервал отношения, но даже перестал раскланиваться, о чем никто не писал в тридцатые годы (и Ахматова об этом разумно умолчала). Но вскоре после Второй мировой войны написала свои воспоминания Ольга Арбенина, где рассказано, что, встретив Ларису в театре, Гумилев ей не поклонился и удивил этим Ольгу: «Я стала бранить Гумилева за то, что он “не джентльмен” в отношении женщины, с которой у него был роман. Он ответил, что романа у него не было (он всегда так говорил), а не кланяется с ней потому, что она была виновна в убийстве Шингарева и Кокошкина».

Мандельштам рассказывал, что дома у Ларисы случилась в связи с этим жестом Гумилева настоящая истерика. Ей трудно было простить «отсталому монархисту» такое непонимание международной обстановки и благотворности красного террора. Сообщают, что она отомстила поэту, выбросив его фамилию из списка Балтфлота на получение пайка за литературные выступления. Выступления эти служили для поэтов одной из немногих возможностей заработать на хлеб. Значит, обида ее была глубока, и душа жаждала мести.

Было бы вполне естественно, если бы в тяжелую минуту она пожаловалась на Гумилева мужу, который, без сомнения, слышал об их романе и не хуже Анны Ахматовой понимал, что монархист Гумилев некогда «сделал это все» с его красавицей-женой. Мемуаристы утверждают, что боевитый большевистский мичман Раскольников был ревнив и жесток. Так что вовсе не будет нелепостью предположить, что, когда чека набирала список «группы Таганцева», Раскольников с легким сердцем сдал Гумилева. А может, и сама Лариса в приступе обиды и ярости сдала этого гордеца, которого, видимо, так ненавидела, но, как оказалось, все еще любила. Впрочем, к тому времени, когда руки чекистов добрались до поэта, Лариса была уже далеко от гнилого Питера и обреталась среди роз, фонтанов и заснеженных вершин.

Раскольникова с женой послали в Афганистан разруливать сложную восточную ситуацию и переманивать местных правителей с английской стороны на большевистскую. Лариса и здесь оказалась замечательной помощницей мужу в его дипломатически-разведовательной службе. Ей удалось проникнуть во дворец Аманулла-хана и свести дружбу с его старшей женой, а то, может, и просто перекупить обоих у английских соперников. Попутно Ларисе удалось средь жары, интриг и восточной неги настрочить и новую книгу – «Афганистан». Однако при стольких удачах, при экзотической и роскошной жизни восточного двора (или, скорее, комфортабельного шпионского подворья, куда Лариса взяла с собой для помощи литературного сексота с псевдонимом Лев Никулин) были и кое-какие вполне ощутимые разочарования.

Во-первых, неудачная беременность и выкидыш. Потом доползла до Афганистана весть о расстреле Гумилева. Похоже, Лариса испытала при этом угрызения совести. Не беремся точно определить долю ее вины в происшедшем, но странные письма Рейснер тех дней свидетельствуют о настоящем потрясении. В письме к Ахматовой, рассчитанном на посольскую цензуру, Лариса выражает бывшей жене Гумилева соболезнование лишь в связи со смертью… Блока. Зато в письме к самому близкому человеку, к матери (видимо, переданному с оказией), Лариса взывает о помощи – детям Гумилева. Она спрашивает, сможет ли мать взять на воспитание Леву и Леночку. В этом же письме можно найти самую отчаянную фразу из всех, что написала плодовитая Лариса (а может, и все былые возлюбленные русского конквистадора): «Если бы перед смертью его видела – все бы простила ему, сказала бы, что никого не любила с такой болью, с таким желанием за него умереть, как его, поэта, Гафиза, урода и мерзавца».

Раскольников и Афганистан вдруг равно опостылели Ларисе. Пообещав мужу выполнить какие-то его поручения и просьбы, она ринулась домой и еще с дороги сообщила Раскольникову, что между ними все кончено. Никакие его уговоры и обещания ее не смягчили…

Но в столице к ней вернулись все ее прежние химеры – мировая слава, мировая революция, баррикады, баррикады… Впрочем, не она одна бредила баррикадами. Большевики просто уверены были, что спасти их от изгнания из России и краха может только мировая революция, их саботажно-подрывной Коминтерн. Самые большие надежды они возлагали на расшатанную войной Германию. Авторитетнейшим московским специалистом по германскому бунту считался член политбюро Карл Радек. Он долго сидел в германской тюрьме, а потом для Лубянки и Кремля изобретал хитрые заграничные разведоперации. Ему-то и предстояло помочь германским коммунистам, а стало быть, ускорить европейскую революцию.

Нетрудно догадаться, какое видение засело в воображении нарциссической мегаломанки Ларисы: уродливый пигмей Радек на победоносной баррикаде, а рядом Лариса с красным знаменем. Он делит триумф победы с ней, с прекрасной Ларисой, и рабочий мир всех стран рукоплещет. Этот миг близок… За него не жалко ни молодости, ни «комиссарского тела» (цитирую знаменитое сочинение матроса Вишневского), ни самой жизни… Она будет как Рудин на баррикадах…

Лариса становится возлюбленной Радека. Все перетерпеть, баррикады уже совсем близко. И вот уже восстал Гамбург. Эта весть долетает в Москву, как звук трубы…

К тому времени, когда поезд дотащил Радека и Ларису до Германии, «защитники баррикад» (их было всего две сотни из трех тысяч гамбургских коммунистов, остальные мирно шли мимо на работу) давно разбежались по домам. Гамбургский путч полностью провалился. И все же ученическое перо Ларисы настрочило книгу про баррикады Гамбурга.

Красиво же: баррикады и Лариса. Лариса на баррикадах. Ветер полощет красное знамя. Трубит рожок. Гниет империализм…

О чем-то она там еще похлопотала в Германии, наша красавица, наша буревестница, поэтическая Лариса. О чем-то пошушукалась с племянницей Чехова, известной актрисой Ольгой. О чем могут секретничать две красивые женщины, мечтающие о славе? Уж наверное, не о мерзком Радеке. Забудем о нем. Радек и его никчемные баррикады – позавчерашний день. Поговорим о девичьих тайнах, тайнах разведки. Знающие люди утверждают, что племянница Чехова, немецкая актриса Ольга Чехова, была любимой актрисой Гитлера, с одной стороны, и советской шпионкой, с другой. Что они там, в Германии, подготовили лет двадцать спустя, во время войны, какой-то заговор, хотели убрать Гитлера и ждали сигнала от Сталина. Но Сталин передумал. Не то чтоб кого-то пожалел, но, наверно, решил, что Гитлер ему еще пригодится…

А пока… Пока Гамбург Ларисе пришлось оставить в покое, Радека тоже. Бывают же на свете удачники. Недавний Ленин на броневике. Или величайший из вождей мировой революции, знаменитый «любовник революции» Лев Троцкий. Он тоже, к ее сожалению, быстро шел на спад, а ведь был так восхищен Ларисой. Московская молва с неизбежностью связывала имена Ларисы и Льва Давыдыча. Но великий Троцкий пока еще выше подозрений… Конечно, рождались слухи. На всякий роток платок не накинешь. Но тут же рождались и пылкие опровержения…

Помню, как полвека тому назад бродил я в осеннюю пору по окраинам Ярославской области, писал книгу «По Руси Ярославской». Вечер застал меня в городке Данилове, в гостях у старика-краеведа. Он вывалил на диван гору мемуарных рукописей своих друзей и соседей, по большей части уже ушедших в лучший мир. Я просидел над ними чуть не до полуночи. Меня волновало, что я первым читаю все эти страницы, написанные в без надежды на читателя.

– Я пойду спать, а вы читайте, – сказал мне старый краевед. – Это вот друг мой писал. Сосед. Умер уже. А до того полжизни провел в лагере… Выжил. И вот, написал.

– За что сидел? – спросил я.

– Он вроде троцкист был.

Полночи я листал эти странные легенды партийца. Какие-то еще были у них бурные дискуссии, заседания. Вот Троцкий пылко выступает, а восхищенная Лариса Рейснер шепчет Радеку: «Карл, подойди к Льву Давыдычу и скажи, что я хочу зачать дитя от вождя мировой революции». Радек весь скукожился, маленький, плохонький (всех потом заложил, когда бить начали). Но, дослушав речь, пошел за кулисы. А Лев Давыдыч ему говорит: «Успокойся, Карл! Вернись к ней и живи. Пусть Лариса спит с тобой спокойно…»

Лариса еще года два занималась журналистикой. Печаталась в партийной прессе. Уже и «любовника революции» выгнали из партии, а она все писала. Заметная была фигура. Может, слишком заметная, к тому же любимица Льва Троцкого. Любимцы его уже исчезали помаленьку. Незаметно или с шумом, под визги прессы и народное подвыванье. Лариса исчезла одной из первых. Уже в 1926-м. Сообщали, что умерла в тифозном бараке. Уже и тогда мало кто верил, чтоб такая молодая, красивая, румяная ушла так нелепо. Но раз наша самая правдивая в мире пресса сообщает, поди усомнись. Никто и не выражал вслух никаких сомнений. Просто писали, как жаль бедную красавицу.

Так все это странно и страшно, что даже трудно поверить. Пастернак тоже написал про это стихи, вполне истеричные. И только через десяток лет, когда стали убивать по всему свету семью былого «любовника революции», сам ссыльный и еще недобитый «любовник» вдруг вспомнил (долгонько же не мог вспомнить!) и даже сообщил миру в газетной статье «Сверх-Борджиа в Кремле» кое-какие позабытые было подробности из мирной кремлевской жизни вождей. Оказалось, что Ягода в Кремле «имел особый шкаф ядов, откуда по мере надобности извлекал флаконы и передавал своим агентам». Именно так, по мнению авторитетного Троцкого, любимый вождь Сталин отравил любимого вождя Ленина, а потом уж, видно, подошел черед красавицы-троцкистки Ларисы. Черт с ним, с Лениным, Ларису бедную жалко. Может, одумалась бы, перестала строчить в газеты глупости, родила ребеночка, купила ему значок с кудрявым Лениным, потом пионерский галстук, рос бы в приюте или в концлагере вместе с другими «детьми врагов народа». Потому что ей тоже до лагеря оставалось недолго…

Больше всех жаль в этой истории Ларисину маму. Год спустя она покончила с собой на дочкиной могиле, чтоб быть к ней ближе, к своей ненаглядной красавице…

Еще через десяток лет пришел черед идти на плаху и заслуженному большевистскому дипломату Раскольникову, советскому послу в Болгарии. Вызвали его из Софии в Москву, и он, опытный уже разведчик, все понял. Взял свою новую жену по имени Муза и поехал с ней вместо Москвы в Ниццу. В бывшем ларисином муже пробудился писатель. Он отдал в зарубежную печать открытое письмо Сталину, в котором то ли просил, то ли требовал не истреблять «ленинскую гвардию». Сталин не прислушался к просьбам гвардейца-разведчика. Его проворные агенты настигли беглеца Раскольникова в Ницце, стащили с больничной койки и выбросили из окна. Жена его, обезумев от страха, прибежала на грасскую виллу «Бельведер», где проводил лето Бунин. Муза уцелела, вышла замуж за страсбургского профессора, и я встретил ее в конце семидесятых в Переделкине, в гостях у вдовы одного советского писателя, где она смиренно сообщала любопытствующим, что ее первый муж сам выпрыгнул из окна в Ницце на нервной почве. Видимо, эта идиотская фраза была платой за советскую визу. Она произносила ее спокойно, не рассчитывая встретить кого-нибудь, кто хотя бы читал дневники Бунина, еще не изданные в России.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.