Колония Мясорубка

Колония Мясорубка

05.10.2003

Вчера в моей продюсерской жизни произошло весьма радостное и значительное событие: Билан подписал контракт на выпуск своей первой пластинки с «Гала Рекордс». «Гала Рекордс» — российский представитель крупнейшего звукозаписывающего лейбла «EMI/Virgin», который является одним из пяти основных мировых компаний-мейджоров. Сумма контракта — около 100 000 долларов, тоже в общем-то неплохие деньги, но дело даже не в этом. Рабочий контакт с этой компанией — потенциальный путь на Запад. Конечно, путь этот необычайно сложный. Существенного успеха здесь добилась лишь группа «Тату», хороший продукт благодаря своей эпатажности, но знакового мало и музыки мало. И никакой долговечности, уж поверьте мне, одной скандальностью ее не завоюешь. И потом, артист, который поет под фонограмму, это не артист. Но шоу, да, неплохое… Разгорелось и затихает, думаю, их пороху надолго не хватит, и, когда моя книга выйдет из печати, на музыкальном небосклоне их уже не будет.

Сейчас сложно сказать, кто же из наших исполнителей сможет пробиться на Запад основательно и фундаментально. Нужна поддержка мощной западной рекордс-компании, правильный репертуар, цепкие и грамотные продюсеры. Кое-что у Димы уже есть, немногое еще предстоит доработать. Песни обязательно будут на английском, музыка и аранжировки тоже должны соответствовать понятию «западный продукт». У нас же даже лучшие аранжировщики не способны его сделать — стремятся как побыстрее, как попроще, со звуком работают тяп-ляп. Студии вроде нашпигованы дорогим оборудованием, а его возможности используются процентов на десять. Тут, конечно, еще причина в постоянной экономии средств большинством исполнителей, желании как можно меньше заплатить за студию. И если на Западе на создание альбома может уйти до года основательной работы в студии, то у нас день-два на песню. И все подчас делается одним «умельцем на все руки», а в аранжировках западных песен иногда до пяти музыкантов участвуют: один пишет барабаны, другой — подкладку, третий… Ну да что говорить, там качество экономически оправдано.

«Гала Рекордс» возлагает большие надежды на молодого талантливого певца и намерена позиционировать Билана как артиста международного уровня с продвижением его в странах Европы и Америки. Дима Билан — один из самых ярких и актуальных исполнителей на сегодняшней российской поп-сцене, сумевший за короткое время завоевать миллионы слушательских сердец во всей стране. И это не только мое мнение.

По контракту Билан выпустит на «Гала Рекордс» три альбома, в первый из которых вошли все уже известные хиты Димы, а также совершенно новые композиции в стилях R’n’B, евро-поп. Жаль, что три кавер-версии в исполнении Димы таких известных песен, как «Памяти Карузо» Лючо Далла, «Fever» Элвиса Пресли и «Lady» дуэта «Modjo», так и не вошли в дебютную пластинку. А ведь композиции эти получаются у Билана куда лучше собственных песен. Впрочем альбом записан и спет очень профессионально, и, мне кажется, даже на русском в силах конкурировать на западном рынке с представителями европейской поп-музыки…

Мы долго искали выпускающую компанию, ибо к ней существовали определенные требования: близко стоять к европейской музыке, понимать разные стили работы, мыслить творчески и перспективно. Таких в России немного, в основном стремятся сиюминутно и побольше заработать и поменьше вложить. Вообще, этот бизнес связан с большим риском, вполне вероятна ситуация (но не в этом случае), что продукт себя не оправдает. И тогда компания покрывает убытки за счет других прибыльных проектов и в зависимости от их соотношения может или развиться, или погибнуть.

Компания берется финансировать следующие альбомы Димы, при этом запись может обойтись в 30–40 тысяч, а может и во все сто. Соответственно, может уменьшиться итоговый гонорар артиста. Ну и мой, как продюсера, представляющего его интересы, поэтому априори сумму будущих гонораров сосчитать сложно.

Общение с западными рекорд-компаниями, к которым относится и «Гала», куда приятнее, чем с отечественными. В соответствии с их бизнес-принципами они и не принимают участия в концертах «своих» звезд и в доходах от них. Многие же компании с отечественным менеджментом активно лезут в концертную деятельность, желая максимально монополизировать шоу-бизнес: АРС-рекордс, Айсберг-Мьюзик, Реал-Мьюзик — они дают эфиры для своих артистов, а потом стригут их по полной программе. Конечно, это их право, и артистов никто насильно в кабалу не тянет, но сама постановка вопроса весьма драконовская. С другой стороны, если артист готов продаваться за копейки, туда ему и дорога. Но это к слову. Я же пока занимаюсь подготовкой к презентации: это и большая рекламная компания, и промоушен с ТВ-версией, и сама организация, думаю, в тысяч 70 обойдется. Ну, гулять, так гулять!

Ну а давным-давно моя «прогулка» вела меня в Мордовию.

Итак, мой путь лежал в Дубровлаг. Звучит как край света, но в принципе это не так уж далеко. И опять спасибо маме: ходила по мукам, таскала справки, что она заслуженный человек, фронтовик. Стыдилась, но ходила. В сталинские времена Дубровлаг был знаменит сидевшими иностранцами и серьезными отечественными госпреступниками. Да и в 80-е на том почтовом отделении, куда я попал, в числе прочих находилась и маленькая зона, человек этак на сто, где примерно в те же годы отбывали наказание Солженицын и иные диссиденты. Я же угодил на строгий режим, на «семерку», в поселок Сосновку. Там томилось более тысячи заключенных, называлась она предельно доходчиво — «Мясорубка», и о ней ходили жуткие слухи. Мол, каждый день убивают, калечат, творится полный беспредел. Вот в эту «мясорубку» я и отправился из пересыльной тюрьмы на станции Поти. Нас посадили в вагончик, и он, не торопясь, покатил по местной узкоколейке. Через каждые пять километров новая зона, а значит, и остановка: «Кому сюда — милости просим!». Центральное же мордовское управление ИТУ, опекающее в сумме 20–30 тысяч заключенных, расположилось в городе со смешным названием Явас (смешнее только «Ананас»). Но меня это совершенно не веселило.

По приезде, как всегда, посещение банно-прачечного комбината, санитарная обработка, стрижка. Выдали серую ЧИСовскую (часть интендантского снабжения) униформу. Кстати, понятие моды существовало и на зоне, и ходить в казенной одежде являлось уделом мужиков и бичей. Более материально обеспеченные носили более качественную одежду и обувь. Но если сейчас можно хоть фирменный «Адидас» напялить, тогда требовалось существенное внешнее сходство со стандартным одеянием. Поэтому вся разница, впрочем, весьма очевидная наметанному глазу, состояла в чуть ином покрое, в материале поплотнее, если телогрейка, то с воротником, а не местная битловка. Раз в месяц дозволялась вещевая передачка, и родственники заключенных бегали по магазинам спецодежды, выискивая подходящие шмотки.

Когда я сел во второй раз, слово «колония» уже стало жаргонным, правильно это заведение следовало называть «ИТУ». Во главе ИТУ стояли начальник и ряд его замов: по оперативно-режимной работе, политико-воспитательной, по производству и по общим вопросам. У каждого зама существовали отделы, а зам по производству одновременно являлся директором завода, на котором зэки и работали. Завод выпускал и мебель, и садовые домики, но основным в ассортименте являлись корпуса для советских телевизоров. Тогда ведь японской техникой обладали единицы, а остальные довольствовались просмотром передач по отечественным «ящикам». Пластиковых корпусов тоже еще не существовало, все делалось из дерева. А собрать качественный деревянный корпус совсем не просто, но именно этим мы и занимались. Заводы, прежде всего Александровский, ждали нашу продукцию и подгоняли руководство зоны. А оно, в свою очередь, шпыняло своих сидельцев.

В большом кабинете начальника ИТУ набилось свыше 30 человек — начальники всех отрядов, руководители разных служб. Там происходило распределение по отрядам и по цехам. На ковер вызвали меня. Я рассказал, что по образованию инженер-экономист, имею серьезный опыт работы. Не скрывал своих амбиций и готовности к самым ответственным должностям. В общем, вызвал такое доверие, что меня сразу же назначили начальником сборочного цеха. Предыдущий глава цеха работу почти развалил и сам это понимал, а потому даже с облегчением выслушал «приказ свыше».

— Сдавай дела Айзеншпису, вводи его в курс работ.

Так я, простой советский заключенный, оказался на руководящей должности, на которую нередко назначают и вольнонаемных граждан. В мои обязанности прежде всего входило выполнение (а еще лучше перевыполнение) плана, посещение оперативок, плотная работа с администрацией и с осужденными. Приходилось давить на бугров, которые, по местным меркам, очень серьезные товарищи. Приходилось спорить с администрацией, доказывая свою правоту.

Приходилось много работать.

Конечно, мой пост требовал максимальной гибкости и контактности, но все возможно, если правильно себя поставить, мудро и аккуратно вести себя. Тогда тебя начинают уважать, идти на контакт весьма авторитетные люди, чтобы определить свое положение — работать или не работать, есть ли хорошая синекура или нет. Ищут к тебе пути и люди из администрации колонии, у них свой интерес. В общем, следовало правильно сориентироваться в этой ситуации, не допустить промашки. С высокой должностью на мои плечи легла и большая ответственность, и все это понимали. Поэтому вначале особо не давили, присматривались ко мне. И я присматривался, кто есть кто.

Качество руководства определяется не столько знанием и образованием, а опытом и особым складом ума и характера. Я же не только имел понятие о статистике, бухучете, об экономической оценке ситуации, но и обладал качествами лидера, завидной энергией и активностью. Я увлекался психологией и философией и успешно применял некоторые познания на практике. Бродяга ли, уголовник, авторитет или работяга — я с каждым находил общий язык и имел неплохие отношения. И, конечно, жизненный и тюремный опыт, которого уже успел набраться. При этом я всегда предпочитал оставаться собой и делать вещи по собственному разумению.

Так, например, за все годы в неволе я не сделал ни одной наколки, считая это ниже моих эстетических принципов.

Я не расхваливаю себя, просто хочу объяснить, что только эта совокупность качеств помогла мне удержаться в местах заключения на достаточно высоком уровне. Да еще и состав моего преступления, а я сидел за большие деньги, за серьезное госпреступление. А так ведь в основном один шапку с прохожего снял, а другой кирпичи украл. И если даже эта ерунда происходит по второму разу — сразу в строгий режим. При этом средний срок здесь года четыре-пять, то есть вовсе не самые большие злодеи сидят. Очень многие попадают за тунеядство, за бродяжничество. При этом сама «исправительная» система как бы определяла для впервые оступившегося зону как альма-матер и способствовала его возвращению на круги своя. Большинству освобождающихся просто некуда было податься.

Существовал многочисленный список населенных пунктов: столицы союзных республик, города-герои, погранзоны, портовые города и т. д. и т. п., куда бывшему зеку путь-дорожка была заказана. Многие прописывались за так называемым «сто первым километром» или маялись по паспортным столам, исполкомам, приемным всяких «президиумов» в тщетной надежде получить разрешение жить в родном доме с отцом и с матерью. Чем строже режим, тем больше ограничений на прописку. А если у зека, независимо от режима, вообще не оказывалось родных, его жилплощадь переходила в ведение государства и отдавалась нуждающимся, например молодым специалистам УгРо и ОБХСС. Возвращались в зону и те, кто излишне глубоко впитал принципы уголовной жизни и не мог освоиться на воле. Где «петухи» свободно гуляют по улицам и хватают за рукава прохожих, где слово «козел» в повсеместном обиходе, где все посылают друг друга и поминают нехорошим словом мать. Как жить в таком мире, где смещены все понятия, сняты запреты и пахнет беспределом?

Но я опять отвлекся. В общем, мой новый статус — руководитель сборочного цеха, мои работники — 300 человек. Наш цех получал многочисленные деревянные детали, крышки, днища, отражатели. Требовалось их обработать, подогнать, склеить и предварительно отполировать перед окончательной лакировкой, которая осуществлялась уже не у нас. Зачистить рубашку. Если где трещинка, вскрыть скальпелем, загнать туда эмульсию и утюгом «прожарить». Практически хирургическая операция. Каждый заключенный должен был выдавать на-гора по 26 таких ящиков каждый день. А дальше ОТК начинает их придирчиво осматривать, обрисовывать белым мелом всякие недочеты и дефекты, отбраковывать иногда до половины продукции.

Я весьма быстро вошел в курс дела, ознакомился с основами деревообрабатывающей промышленности, изучил технологические карты процессов в моем цеху. Чтобы максимально избежать брака, требовалось знать технологию производства и всех предыдущих цехов, насколько сухой должна поступать древесина, например. И не путаться в широкой номенклатуре — три вида корпусов, на каждый десятки своих деталей.

Но главным и ближайшим делом я видел очистку территории от завалов бракованной продукции. Казалось, 70 процентов полезного пространства занимали высоченные катакомбы от пола до потолка. Узкие коридорчики пронизывали их, словно муравьиные ходы, при этом последние ряды часто содержали большие «карманы». Там зэки организовывали укромные лежбища, на которых занимались черт знает чем. И я пошел на брак мощной атакой, и его количество потихоньку начало уменьшаться. А ведь весь этот ужас накапливался годами, передавался от одного начальника к другому по балансу, причем цифры уже давно не соответствовали реальности.

Кое-что из корпусов оказалось вполне реально отремонтировать. Кое-что легально списывать на брак, не портя показатели и учитывая разрешенные нормы. А кое-что ночью вывезти в топку котельной и там тайно уничтожить. Дело пошло на лад, и в рекордные сроки я полностью избавился от незавершенки — воистину великое достижение. Все, что поступало в мой цех, тем же днем уходило «по этапу» в другие цеха. Остатки равнялись нулю и документально, и реально.

Директор предприятия не мог нарадоваться и всячески меня поощрял. И если раньше цех с трудом выполнял суточный план, то теперь стали расти и другие важные номенклатурные показатели, характеризующие хозяйственную деятельность: экономичность, производительность.

А еще я минимизировал воровство, а на зоне воруют везде и все ничуть не хуже, чем в остальной стране. Воруют, что нужно и не нужно, что лежит плохо и что лежит хорошо. Вроде кругом заборы и замки, колючка и охрана — не верь глазам своим! Бревна и фанера, доски и гвоздики, наждачная шкурка мелкая и крупная — если это можно уволочь, это уволакивается. Зайдите в поселок, который при зоне, и там непременно найдете массу всего, украденного из-за решетки. Тот же сержант приходит на склад — дай гвоздей! Если не дашь, начнет придираться. А дашь — парой пачек чая отблагодарит. В итоге склад пустой. У меня такое не проходило, полный контроль над кладовщиками, никто ничего не украдет и не отнимет. На ночь все закрывалось на массивные засовы, даже мышь не проскочит.

И вскоре каких только сокровищ не хранилось у меня на складе! Лак и краска, марля, спецодежда. Ведь каждый цех получает некоторые лимиты, а дальше надо уметь их экономить, обменивать, хранить. Иногда на заводских складах шаром покати, а у меня полные бочки стоят. И приходит ко мне директор завода и просит:

— Дай для детского сада красочки…

— Как это дать? А нам что? Это мое.

— Как это твое? Ты же это наверняка сп…л!

— Ничего не знаю. Ничего не дам.

И тогда уже сам кум вызывает, по-доброму отчитывает:

— Имей совесть, куркуль недобитый, дай детишкам краски. Глядишь, с тебя не убудет.

Ну и как такому человеку откажешь… Приходилось давать, побурчав для приличия.

За счет реконструкции цеха я увеличил его мощности, открыл еще один участок с машинной обработкой, этот процесс важно было контролировать самому. Теперь у меня работало уже четыре отряда. С помощью вольного и опытного технолога я сумел выбить более современное оборудование, что еще круче подняло кривую показателей.

Все приезжающие проверки отмечали мой цех на фоне всех остальных. У меня все летало, как на конвейере, никто не простаивал, не бездельничал, все тикало, как часы. Я принимал гостей и проверяющих в своем персональном кабинете, с великолепной мебелью из шпона красного дерева, угощал их хорошим чаем с вкусными конфетами, и на какое-то время терялось ощущение, кто есть кто.

Рабочие в сборочном цеху постоянно ощущали мою заботу, практически отец родной. Она проявлялась не только в красивых раздевалках, уютных душевых и просто в чистом производстве. Я всячески поощрял и поддерживал их усердие и смекалку: если обеспечивали норму выработки, получали возможность дополнительно отовариваться на три-четыре рубля в ларьке, перевыполняли план — подписывал списки на дополнительный чай. До 5 пачек в месяц. Старался, чтобы носили качественную спецодежду, почти все работающие рабочие ходили в блестящей мелюстиновой униформе. Формально доступная лишь для узкой категории заключенных, я выписывал ее сверх лимита. Это ложилось на себестоимость, но я имел такую возможность. Я беспокоился о «своих» куда больше самой администрация, и это понимали и матерые уголовники, и простые мужики.

При этом постоянно приходилось балансировать, стараясь соблюсти интересы различных сторон. Например, часть людей моего цеха работала целиком на сторонние заказы: кое-что делали для меня, например мебель в кабинет. Кое-что для пользы отряда: например, качественные поделки типа шахматных столиков или нард менялись и на хорошую спецодежду, и на дополнительные мясо, овощи, чай. Об этом все знали, знали и то, что я как-то выкручиваюсь, закрывая основным производством план и зарплату умельцев. И закрывали на это глаза, ибо те же ремесленники выполняли заказы и для руководства зоны. Такая вот круговая порука.

Конечно, высокий, по местным меркам, статус приносил мне определенные дивиденды. Хорошая еда, свободное перемещение из рабочей зоны в жилую и обратно, возможность не посещать переклички, неограниченные контакты с вольнонаемными. Ну что еще? Мне предоставлялись свидания максимальной продолжительности два раза в год по три дня. Хотя сам «дом свиданий» выглядел совсем как тюрьма, ей-богу: десяток клетушек-комнатушек, общие кухня и туалет, душ со ржавой водой. На окнах решетки, в потолке засиженная мухами лампочка Ильича, чтобы и родственники ощутили этот дух. Тоже ведь, поди, виноваты — не воспитали, не образумили, не уберегли. А то и гены еще добавили! Девушки приезжать не могли — только официальная жена. Или невеста при наличии каких-то подтверждающих бумаг. У меня же ни жены, ни невесты.

И так продолжалось два или два с половиной года, пока не сменился начальник колонии. И я пал жертвой интриг, ибо чем-то не устраивал руководителя смежного цеха, некоего вольнонаемного парня, который состоял в приятельских отношениях с новым кумом. Майор Лукин Николай Кузьмич в течение дня передал мою должность вольному, а меня отправил в третий отряд простым строителем. Несправедливое решение, незаслуженное падение, не напился, правонарушений не совершил. И все это видели, и в основном сочувствовали мне. И я понимал, зона есть зона, все может случиться, но все равно переживал. И ждал, когда все изменится.

В новом отряде я должен был и землю копать, и забор красить, как простой советский заключенный. Но неглупый начальник отряда прекрасно понимал, что я там случайный человек, и особо не доставал трудовой дисциплиной. Ну, что-то, наверное, я все-таки делал, а то ведь скучно. Не могу, как некоторые авторитеты, вверх пузом целый день лежать! И хотя с привилегированного положения я слетел, и деньги, и связи остались. Поэтому, дабы особо не напрягаться, я просто покупал нормы ОКС, как в свое время в Красноярском ИТУ. Прошла пара месяцев, и дефицит в хороших специалистах среди спецконтингента, отсутствие умелых организаторов производства взяли верх над личными амбициями. Вдобавок директор завода непрерывно канючил, мол, когда перевели Айзеншписа, совсем плохо стало. План горит. Того гляди и головы полетят. А это уже серьезный аргумент. Поэтому вскоре нашли компромиссное решение: я вернулся руководителем, но уже в раскройный цех. В мое ведение перешли биржа, пилорама, сушилка цеха сборки садовых домиков и мебели. И целых шесть отрядов — человек 600–700. Процесс, которым я руководил, можно описать примерно так: железнодорожный ус идет прямо в зону, к платформе. Естественно, через несколько высоких заборов и КПП, дабы никто не сбежал под шумок. На платформе козловым краном разгружают лес штабелями. Как правило, в соответствии с его классификацией и дальнейшим назначением. Дальше на очереди первый раскройный цех: тележка подъезжает к пилораме, обрабатывают кромки, затем в сушилку рядом с котельной. Это основа мебельного производства: 3–12 дней просушки в зависимости от породы и того, где использоваться будет. Дальше во второй раскройный цех — на реечки, если для сборки домиков, если на корпуса — то брусочки. Если для небольшого мебельного цеха, тоже существующего на территории, то еще какие-то варианты. Труд, надо сказать, относительно механизирован, разве что по рельсам тележки катают вручную. Вроде бы все просто, да только издалека. И лес упрямый, и народ упрямый, но и я не лыком шит.

На подшефной территории, как и некогда в сборочном цеху, везде царил жуткий беспорядок, все раскидано-разбросано, никакого учета и контроля. Около котельной, которая обслуживала еще и поселок, отходов собралось видимо-невидимо. Гектары раскройного цеха просто покрыты непроходимыми горами опилок. С точки зрения режима это вызывало постоянные претензии проверяющих: весьма огнеопасно, часто начинало произвольно тлеть. А то и возгоралось от различных мелких шалостей и пакостей заключенных. Помимо опилок, повсюду масса других отходов, которые все скапливались и скапливались. Этакие авгиевы конюшни, которые мне предстояло убрать.

Разбор завалов я начал с сортировки деревянных отходов, оказалось, что определенную часть горбыля можно использовать в производстве для мелких деталей. А что нельзя, я отправлял в котельную. Конечно, куда проще бросить в топку лопату угля — тепла будет куда больше, но я ввел строгий контроль за его использованием, ввел практически запрет на расход. И сразу видимая экономия средств.

Затем я начал наступать на опилки, внес несколько рацпредложений, даже нашел покупателей, которым отправил сто или даже больше вагонов прессованных опилок. Общий экономический эффект от моих нововведений составил несколько миллионов рублей, то есть, если я и нанес своей спекуляцией ущерб стране, теперь с лихвой его покрыл.

Я полностью освободил территорию от отходов, и поселок реально начал испытывать дефицит дров. Ведь раньше грузовик древесины вывозился за ворота зоны всего лишь за бутылку водки! На меня даже обозлились, но я продолжал делать свое дело. За внедрение рацпредложений я получил грамоту министра внутренних дел Мордовии и ряд патентов. А не будь я заключенным, то представили бы к званию заслуженного рационализатора РСФСР. Но очень большое денежное вознаграждение — порядка 10 000 рублей — мне все-таки перепало. И на воле оно мне весьма пригодилось.

Так начался второй этап моего восхождения. Опять большинство цехов стояло, а у меня все работало без сбоев. Опять руководство выпрашивало у меня дрова «для мерзнущих детишек» и солярку для «простаивающего сельского транспорта». Опять мои работники питались лучше остальных, имели больше чая и прочих доступных благ. Опять я оказался на высоте.

Надзорслужба относилась ко мне с почтением, как-никак авторитетное лицо, да и человек приличный. Разве что один толстый и доставучий мордвин, стоящий на вахте между жилой и рабочей зонами, иногда доманывался:

— А, Айзеншпис, начальничек блатной… Стой, стрелять буду!

— Да, начальник, а чего стоять-то?

— А того! Сейчас я тебя раздену. Почему в шапке неустановленного образца? Почему ботинки перешиты?

Лицом багровеет и звонит завхозу:

— Беги, неси стандартную одежду.

А пока ее несут, издевается надо мной. И получает удовольствие. Сегодня он старший, выше только дежурный начальник. Вдобавок все по уставу: одет я действительно не по форме.

— Ну, давай, переодевайся!

А я уже знаю, что через пару дней он придет извиняться с несколькими пачками чая:

— Не обижайся, это я для формальности.

Пока я налаживал производство, периодически писал ходатайства о помиловании. Хоть на зоне жил я, может, и неплохо, а на воле все равно лучше. Даже сравнивать странно. Мама тоже постоянно предпринимала отчаянные попытки вызволить меня раньше срока. Но все они отклонялись, мне ведь уже один раз снизили приговор на год. Дважды такое происходит редко. Мне отказали после пяти и шести лет. Через семь с половиной я отрядил еще одно прошение: под ним подписался сам министр МВД Мордовии, начальник зоны, наблюдательная комиссия при поселковом совете. По опыту я знал: отказ обычно приходит быстро. Если же рабочий комитет по рассмотрению ходатайств о помиловании выносит просьбу зэка на высокую комиссию, есть неплохой шанс. И вот тогда уже эта процедура длится долго, пока ее рассмотрят под личным предводительством Председателя Верховного Совета РСФСР, пока отпишут резолюцию. Поэтому, отсчитав месяц, а затем и второй, я очень сильно занервничал. Я в нетерпении ждал решения, и, пока я заведовал производством, это как-то отвлекало. А когда ничего не делал, мою голову будоражила мысль о надвигающейся свободе, я ведь практически не сомневался, что она скоро грядет.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.